В конце июня сорок второго меня, Мишенька, приняли в батальон ополчения. Он формировался из горожан, в его состав, насколько я понимал, принимали всех, кто готов был сражаться, невзирая на пол, здоровье и возраст. Может быть, в иной ситуации с диагнозом «шиз... рения» меня бы просто отправили домой, но справка моя из Орловки лежала в мусорном ведре, разорванная в клочья, и я был рад этому. Пряхин изменил мою судьбу. Оказалось, что ополчение формировалось под началом НКВД, так что моё сопроводительное письмо развеяло все тучи надо мной. Тогда я ещё не знал, что мне предстояло пережить… Но, глядя с высоты лет, и понимая, что я сейчас могу рассказать тебе обо всём, могу сказать – мне повезло.
Боюсь представить даже, что было бы, если мне сказали идти на все четыре стороны... И куда бы я побрёл? Домой на Плехановскую? Даже если случилось бы так, что дом уцелел, и квартира наша пустовала, что мне там было делать? С двадцать восьмого июня и по шестое июля немцы бомбили город, совершая в некоторые дни тысячи вылетов. И если бы даже я, оставшись один, спасся и не сошёл с ума среди пустых стен во время бомбёжек, то что стал бы делать с приходом немцев? Думаю, в лучшем случае они приказали бы мне убираться, как и другим мирным людям, но, скорее всего, заставили служить им, рыть окопы, строить блиндажи. Видимо, всё это понимал и тот командир, решивший, как поступить со мной.
В конце июня – начале июля сорок второго года, накануне немецкого штурма, Воронеж был фактически оставлен регулярными частями армии. Их передислоцировали южнее, вслед за переводом туда ставки командующего. Для обороны города оставались ополченцы, а также несколько батальонов НКВД. Так что, Миша, наше положение было ужасным, но, скажу не для красного слова – никто из нас не паниковал. В ополчении были девушки, – согласно правилам, их могло быть до четверти от общего состава. Отчаянные и бесстрашные девчата, несмотря на возраст. А уж парни… скажу честно, после во...ны я таких смелых людей никогда не встречал.
Решил для себя твёрдо, что буду сражаться. Никакой обиды на власть, общество, несправедливое обвинение и время унижений в психи..... ческой клинике у меня не было. Более того, я сказал себе, что буду биться за тех, кто не может встать рядом со мной с оружием. За безумную Людочку, которая думает, что её родил отец в животе, за доброго и мудрого старика Афанасия, за раненых красноармейцев, оставшихся в Орловке, за друга моего и помощника врача Лосева, и… конечно, за медсестру Лизу и её, вернее, нашего маленького Марка. Тогда я думал именно так, и верил, что после во...ны обязательно разыщу их. Если её муж выжил, то просто стану другом семьи, а если нет…
Милая Лиза, за тебя я хотел драться, в первую очередь за тебя, такую крошечную и беззащитную в котле во...ны.
Как движется противник, каковы его силы, я не представлял даже примерно. Только в мирное время я занялся этим вопросом, много читал о Воронежском сражении. Так вот, на наш город надвигалась настоящая чёрная туча – специально созданная отборная группировка, в неё входила танковая армия, имевшая в составе элитную дивизию СС «Великая Германия». Шли 2-я и 6-я немецкие армии. У фашистов хватало авиации, зенитных орудий. И, что не менее важно, была еще 2-я венгерская армия. Я не знаю, почему и чем были так озлоблены на нас венгры, но они выжигали всё на своём пути, и были особенно жестоки с мирным населением, женщинами и детьми. Я думаю, что их ненависть была меркантильна. После во...ны Гитлер планировал заселить европейскую часть России своими «арийцами», лучшие земли на Кубани, в Ставропольском крае и Крыму получили бы именно они. А вот венгры, румыны, итальянцы и другие наверняка мечтали, что им дадут наделы где-нибудь в Черноземье, и будут они мирно жировать на гигантских просторах рейха, выполняя все поручения старшего немецкого «брата». Потому и лозунг у мадьярской армии был: «Цена венгерской жизни – советская смерть!» Затем эта проклятая армия, принесшая столько горя и кр...ви, полностью полегла на нашей земле.
Судьба сохранила меня во время бесконечных бомбёжек. Немцы подступали к городу и готовились к штурму. Я слушал разговоры опытных ополченцев, и они говорили, что враг изменил тактику и действует уже не так, как в сорок первом. С ходу брать Воронеж они не станут – сначала используют все возможности, чтобы превратить город в руины. И Воронеж сгорал на глазах. Меня сначала определили в состав охраны Лысогорского водопровода, другие ополченцы помогали демонтировать оборудование на предприятиях.
Город было не узнать – от пожаров он напитался гарью, воздушные налёты не прекращались. За одну ночь на наши головы обрушивались тысячи бомб. Вася Токарев, Дима Поляков, веселенький армянин Юрик Мкртчян – эти ребята в ополчении быстро стали моими друзьями… И так же быстро я их потерял, ещё до городских боев – они погибли во время налётов авиации.
В боях у донских переправ западнее окраин Воронежа я не участвовал. Немцы, конечно, понесли там потери, но остановить их не удалось. Наши бойцы не успели взорвать все переправы, да и инженерные части гитлеровцев довольно успешно строили понтоны. Они считали, что самая большая трудность в захвате Воронежа – преодоление водной преграды – уже позади, и теперь, пользуясь моментом, они могут быстро взять город. Тогда хлынули потоки людей. Через каждый час городское радио вещало: «Враг на подступах! Жители города, уходите через Чернавский и Вогрэсовский мосты!» Стоит ли говорить, какая была давка там, на мостах. Но успели перебраться немногие – когда немцы заняли правый берег, в городе оставалось не менее половины жителей. При этом мосты наши сапёры взорвали. В этих условиях развернулись упорные уличные бои. Фашисты взяли контроль везде, за исключением северного городка сельскохозяйственного института. Там шли сражения, переходящие в рукопашные схватки за каждый дом. Немецкие самолёты сбрасывали листовки на русском языке, где говорилось, что сопротивление бесполезно, и сдавшиеся добровольно могут рассчитывать на тепло, кров и еду.
Нас перебросили на левый берег, и в Сомовском лесу началась подготовка. Комиссар нашего отряда Даниил Куцыгин узнал меня – он был второй секретарь Ворошиловского райкома партии, помнил моего отца. И он... ни о чём не стал спрашивать. Я не представляю, что он думал и знал о той ситуации. Больше всего я боялся прочитать в его глазах осуждение, а ещё хуже, если он в лицо назовет меня «врагом народа» и скажет, что мне нет места среди ополченцев. Но вместо всего этого он только сказал:
– И ты тоже в армии не служил, по здоровью негож? Плохо, парень, плохо. Но знай – бойцом тебе стать придётся быстро, времени на подготовку нет. Каждая минута теперь – как сутки, – при этом улыбнулся, показывая, что в ополчении есть и строгая дисциплина, и крепкое товарищество, никто никого не бросит. Даниил Максимович был высокий, крепкий, много повидавший человек, участник гражданской во..ны. Он полюбился нам именно тем, что совмещал строгость и человечность.
Я упомянул, среди нас были и девушки. Когда я впервые издалека увидел Аню Скоробогатько, то показалось, она чем-то похожа на Лизу из Орловки. Да и к тому же у Ани кроме винтовки была еще и сумка с нашитым красным крестом, она у нас была и боец, и медсестра. Но первое впечатление было ошибочным. Если Лиза с ребёнком на руках казалась мне беззащитной, то Аня была настоящим солдатом. Она была крепкая, невысокого роста. Может быть, и не красавица, хотя я бы так и не сказал: она нравилась нам, особенно её тёмные, умные глаза, в которых читалась твёрдость характера.
Всех нас – и парней, и девушек, и мужчин в возрасте, которых тоже хватало, учили ползать по-пластунски, обращаться с ручными и противотанковыми гранатами, готовя к диверсионной работе. Только когда я впервые в жизни взял винтовку, заметил, что у меня слегка трясутся руки. Скорее всего, так было и раньше, просто я не замечал. Может, сказывалось эхо инсули....вой терапии, но, в любом случае, в цель я не попадал. И тогда на выручку пришел Валя Куколкин. Был он младше меня года на четыре, но выглядел ровесником. Он был весел, напорист, ему многое давалось легко. Парень стрелял метко, и помогал мне учиться. И когда я попал точно в цель, засмеялся и стал говорить что-то с бравадой, комиссар Куцыгин одёрнул:
– Немец – не дуб в лесу, он на месте не стоит, да ещё и сам стрелять умеет. Притом ты зелёный, только в бой идёшь, а этот гад уже всю Европу прошёл и половину нашей страны. Ему целиться и убивать так же привычно, как тебе дышать. Так что не задавайся, а готовься лучше, боец!
Вечерами после занятий я выходил и смотрел с высокого места в сторону пылающего города. Недавно смелую вылазку на правый берег провел Коля Логвинов – он был худой, маленький, так что, даже напоровшись на немцев, его приняли за тщедушного подростка, который ищет среди руин мать. Он и рассказал, что немцы вешают людей без разбора, убивают стариков и больных, требуют, чтобы все спешно покидали город, иначе каждого мирного жителя будут считать за партизана. Выслушав Колю, комиссар сделал вывод:
– Значит, положение у них там шаткое.
Понимая это, нас готовили к высадке на правый берег, чтобы, проникнув через занятый нашими солдатами Чижовский плацдарм к центру города, рассредоточиться малыми группами и незаметно убивать немецких солдат, если те шли в одиночку, нарушать связь, уничтожать миномётные и пулеметные точки. Всё ради того, чтобы посеять панику, помочь нашим бойцам идти в наступление, и очистить город.
Я смотрел на дым, что навис над Воронежем, снова и снова вспоминал слова Коли Логвинова о том, что там творили враги. И ещё подумал: Орловка по ту сторону. Прошёл ли немец мимо, или занял её? А если занял, то что там теперь?
Помню, как в ночь перед выступанием я подошёл к костру, там собрались наши ребята – Аня Скоробогатько, Валя Куколкин, Коля Логвинов, Вася Андреев и другие. Пекли картошку, еле слышно говорили. Я подошёл к Ане. Она чему-то радовалась, и я спросил об этом:
– Да как же! – улыбнулась она. – С утра сообщили, что на задание пойдут только мужчины, а мы останемся. Я переживала, а потом пошла к товарищу Куцыгину и прямо сказала: нет, и мы биться будем, не для того в ополчение пошли, чтобы оставаться за спинами ребят. Да и к тому же как без медицинской помощи!
Рядом с ней лежала винтовка.
– Аня, так ты кто – медсестра, или боец всё-таки? – спросил я.
– Для своих – медсестра, а для них, – она посмотрела вдаль, – боец.
Валя Куколкин спросил:
– Аня, ты же сталинская стипендиатка, сама говорила, что на четвёртом курсе в зооветинституте училась. Твой институт ведь эвакуировали, что же ты следом не поехала, могла бы и дальше учиться.
– Успею ещё, потом доучусь, – ответила она решительно. – Сейчас надо фашистов бить.
Валя промолчал. Я знал, что он был настроен так же. Он говорил мне, что ни за что бы не покинул правый берег и встречал бы врага прямо там с оружием, если бы не приказ отступить.
– Аня, ты настоящая комсомолка, – сказал комиссар. Заметив его приход, мы встали на построение.
Куцыгин обратился:
– Бойцы! Сегодня мы выступаем! Хотя нас и не так много, но в родном месте всё и вся на нашей стороне. Помните всё, чему вас учили. Действуем смело, но аккуратно. Как говорится, ягодка по ягодке – будет кузовок. Бейте немцев по одному, с большими группами в бой не ввязывайтесь. Если заметят – лучше скрыться, избежать столкновения.
Ночь стояла тёмная. Вот-вот должен был начаться дождь. Нам приказали грузиться в машины – трёхтонные ЗИСы. Мы с Валей запрыгнули в кузов головного, помогли подняться Ане. Я был рад, что буду ехать с ними. Валентин, ставший моим инструктором по стрельбе, и Аня словно помогали мне, просто тем, что были рядом.
– Ничего, всё будет хорошо, сестричка! – обратился Валя Куколкин, глядя, как Аня открыла сумку и лишний раз проверяет медикаменты. – Ты и правда отличница во всём!
Она улыбнулась.
– Так ты, значит, животных любишь, лечить их после воююны будешь? – спросил он.
– Ну, можно сказать и так, – ответила Скоробогатько. – После победы колхозы надо будет поднимать, жизнь налаживать, вот и буду работать.
– Я и говорю, отличница. Потом в передовики выйдешь, в газете про тебя напишут, – сказал Валя, держась за борт.
Мне подумалось, что я и напишу. После победы начнётся другая жизнь, ничто из прошлого не будет мешать, и я опять стану корреспондентом. Да и тем для статей – настоящих, живых, достойных, будет много. Одна эта во...на, её уроки и боль достойны того, чтобы посвятить ей всю жизнь. И, может быть, я снова рискну когда-нибудь вспомнить о Карле Эрдмане, который предрекал во....ну, думалось мне, вдыхая гарь, которую доносил ветер.
Мы ехали по песчаной дороге, сильно качало.
– Раз сталинскую стипендию заслужила, так потом и премию получишь! – сказал Валя и резко качнулся. Наша машина встала, за ней и другие. Кругляши фар горели, как глаза тучных животных.
– Что такое? – водитель выругался и полез в капот.
– Я сейчас, – сказал Куколкин, ловко выпрыгнул из кузова. Прошло минут пять, и мотор вновь затарахтел, Валя забрался обратно. Фонари задней машины осветили его улыбающееся, испачканное в прокопчённом масле лицо:
– А я технику очень люблю, – только и сказал он. – После во...ны буду учиться на конструктора.
Я молчал, представляя, какое хорошее время наступит. Мы все обязательно встретимся, будем товарищами. Я приподнялся, взглянул вдаль, и улыбка слетела с моих губ. Сосны и петляющая дорога остались позади, правый берег Воронежа был виден лучше. Ночь освещали пожары, разноцветные огни ракет, пулемётные трассеры. Немецкие прожекторы щупали самолёты. Мы смотрели на это, крепче держась за борта.
Колонну остановили на сторожевой заставе, кто-то из наших командиров отправился доложить, и скоро мы двинулись дальше.
Машины остановились возле полуразрушенного здания рядом с каким-то заводом в районе Придача. Нам приказали выгружаться и ждать в этом неуютном продуваемом доме с выбитыми окнами. Тихо заплакал холодный дождь. С Валей Куколкиным и Аней Скоробогатько мы сели рядом, плечами друг к другу. Напротив, стараясь унять дрожь, разминался парень, не вспомню теперь его имени. В иной ситуации он показался бы смешным. Было ему лет семнадцать, он покинул дом в одном нижнем белье, и из одежды ему нашли только больничный халат. Он и был сейчас в нём, только кожаный пояс с патронташем и каска выдавали в нем ополченца, а не па...иента. Да и все мы были одеты кто во что – в ватники, шинели, только Куцыгин и ещё несколько командиров были одеты по форме.
Затем прибыл генерал, к сожалению, не вспомню и его имени. Он зашёл к нам, освещая путь фонариком, командир отряда Пётр Грачёв отчитался. Мы выстроились на улице, и генерал пожал руку каждому. Заметив Аню, сказал ей что-то, и та улыбнулась. Затем обратился ко всем с речью, она была короткой и твёрдой, как команда.
После отъезда генерала Грачёв объяснил нам, что задача меняется – мы не сможем пробраться к центру города, немцы в районе Чижовки сумели отбить позиции и теперь теснили сильно обескровленный батальон и могли занять переправу. Если им это удастся, мы потеряем весь плацдарм.
Проводники повели нас в район разрушенного Вогрэсовского моста. По ходу нам объясняли, что немцы заняли весь восточный скат, укрепились в домах, изрыв всё траншеями и ходами сообщения. Переправлялись мы в полной тишине и повзводно – чтобы немец нас не заметил. Бойцы, что сопровождали нас, объяснили, что на бетонных основаниях бывшего моста делаются мостки, по ним в воде можно попасть на другой берег. Днём немецкая авиация разбивает всё в клочья, ночью же наши саперы их восстанавливают. Также перебраться через реку можно было на двух паромах, на одном из них оказались мы с Аней и Валентином.
Когда плыли, я смотрел на тёмную, как чернила, воду реки, вспоминал довоенный год, когда нырял здесь, кричал в безумии что-то. Подумалось мне, что тот неистовый юноша действительно утонул навсегда, и уже никакого отношения ко мне не имеет. Аня прижимала меди... инскую сумку и винтовку. Серьёзная, строгая, она выглядела решительной, но я подумал, каким уродливым стал мир: её, меня и других ребят не должно быть здесь. Тот, кто вынудил юношей браться за оружие и, возможно, идти на смерть, был по другую сторону, становясь всё ближе и ближе. Враг там, знал я, за этими холмами и кручами, сидит, пока затаившись, в домах, которые совсем недавно принадлежали простым людям, там играли дети, покуривали на скамеечках старики… А теперь…
Валя подбадривал Аню. Мне даже показалось, что парень влюбился в неё. Хотя, наверное, мы все тогда в неё влюбились. И я понял, чем мы принципиально отличались от тех, с кем предстояло биться. Мы не растеряли чувств, оставались людьми. Даже тогда, наряду со страхом перед неизвестностью, который пронзал сердца, было место и нежности. Дождь усилился, на небе едва виднелись звёзды, и казалось, что эти холодные капли – их слёзы. А звёзды, я знал, это такие же Матери, как и наше Солнце, так что вся Вселенная над нами видела, как плот медленно движется по чёрным водам Воронежа.
Да, наши чувства в ту минуту никуда не ушли, а наоборот, только оголились, словно провода. Я подумал, живы ли родители... Если выживу, постараюсь найти их, и всё у нас будет хорошо, по-новому. О родных наверняка вспоминали и остальные.
Мы покинули плот и стали ждать. От реки тянуло холодом. Соединившись с другими бойцами, двинулись гуськом под прикрытием дамбы.
– Ложись! – крикнул Грачёв.
Разорвались мины, нас накрыло землёй.
Я навалился на Аню, Куколкин тоже упал рядом.
– Все целы? – не вставая, крикнул командир. – Вот сволочи, заметили нас.
– С боевым крещением, Аня! – сказал я.
– И тебя, – ответила она.
– Да уж, всех нас, – прохрипел, выплевывая землю и поправляя каску, Валя. – Ну, посмотрим ещё, чья возьмет, дьявол!
Мы продвигались дальше, уже показались первые домики восточной части Чижовки. Едва светало, дождь ослаб. Лежащего спиной на кочке с неестественно раскинутыми руками и ногами солдата я заметил первым. Покорежённая каска была рядом, уже немного наполнилась водой. Аня бросилась к нему, на ходу расстегивая сумку:
– Не надо, – я схватил её за рукав. – Разве не видишь, ведь он мёртвый.
Она подняла влажные глаза, которые показались глубокими и особенно большими от слёз.
Мы шли дальше. Набухший песок казался твёрдым, словно асфальт, но, лишь только пришлось подниматься на холм, он стал тяжело обваливаться под ногами. Я протянул руку Ане, и, обернувшись, заметил – слёз больше не было, она стала злая и решительная.
Когда подошли к штабу стрелкового батальона, уже светало. Сейчас могу сказать, где он располагался – Красная горка, дом двадцать два. Но в то время я плохо разбирался в расположении улиц и домов Чижовки – в довоенное время в старой части города мне просто не было нужды бывать. Да если бы я и приезжал сюда раньше, то вряд ли нашёл бы тут прежние ориентиры – все было искорёжено и изрыто, землю в огородах чёрными ошметками перекопали взрывы мин, дома напоминали усталых стариков.
Мы расположились на короткий отдых. Прижавшись спиной к забору, я вместе с Аней смотрел на реку Воронеж. Она о чём-то думала. То ли отсвет первых лучей осеннего солнца играл так, или холодные капли дождя переливались, но её темно-коричневые волосы блестели сединой. Потом она ушла – в штабе началась подготовка к приёму раненых. Кого-то из нас неминуемо принесут сюда сегодня, подумал я. Но лучше так, чем остаться там, среди круч, куда предстоит подняться. Я тоже встал размять ноги. Даниил Куцыгин с командирами взводов обсуждали план действий, держа карту. Я подошёл сзади и понял, что скоро нам идти в атаку. Сигналом к этому послужит мощный залп «катюш» с левого берега. То есть, немцев сначала причешут артиллерией, а затем уже в ход вступим мы, и будем постепенно пробиваться, отбивая каждый дом. Меня невольно начало трясти и, чтобы собраться, я мысленно вспоминал всё то, чему нас учили в Сомовском лесу.
У меня была только одна граната и винтовка. Но на занятиях нам объясняли и устройство немецкого оружия. Как сообщили в штабе, прибыло немецкое подкрепление из автоматчиков. Скорее всего, они планируют сбросить нас с высоты и занять переправу, поэтому действовать надо на опережение. При слове «автоматчики» я почему-то представил, как смогу добыть в бою немецкий пистолет-пулемёт, с ним в условиях ближнего боя, может быть, действовать удобней. Теперь понимаю, насколько же я плохо представлял, что будет дальше.
Минуты тянулись медленно. Тупая боль сковала затылок. Я провёл рукой по носу и увидел кр...вь. В глазах мутнело. Что же со мной будет, если даже до начала атаки так мутит? Я снова отошёл к забору, и, прислонившись, закрыл глаза, слушая удары сердца и мысленно стараясь взять над ним власть. Оно не слушалось. Пальцы вновь дрожали предательски, как и на занятиях по стрельбе… Орловка не прошла бесследно, со мной что-то не так. Может быть, я и на самом деле болен, раз теряю контроль. Я заставил себя успокоиться. Мне немного помогло то, что я представил Лизу и вспомнил, как она кормила гру...ью Марка. Сердце сбавило удары.
Раздалась команда, мы построились. Нам подробно объяснили задачу. Затем снова было время ожидания. Я заглянул в штаб – Аня с другими девушками приготовила всё необходимое, и, посмотрев на меня, кивнула.
– Ерунда, я буду сражаться! – раздался злой голос. Я оглянулся – к нам шли двое, и в одном бойце я узнал командира первого взвода Гриценко. Морщась от боли, он прижимал руку к плечу, откуда сочилась кр..вь. Ещё до начала атаки его задел снайпер.
– Да я и с одной рукой пойду в бой! – не унимался он. Из-за потери кр...ви Гриценко побледнел. Едва его приняла Аня, как раздались выстрелы «катюш» с левого берега, я бросился к своему взводу. Огненные стрелы летели вперед.
Затишье, и вот команда:
– Вперёд, за Сталина!
Всё, что было дальше, Миша, мне трудно восстановить в деталях, но я постараюсь. Я и тогда плохо помнил себя, а теперь прошло столько лет. Мы поднимались по круче, автоматчики засекли нас и открыли огонь. Упав, ползли по-пластунски, я видел только сапоги товарища по взводу впереди, уверенное, как у змеи, его движение. На миг мы замерли. Я слегка поднял голову и осмотрелся – мы оказались в палисаднике. Старый куст калины укрывал нас, и красные ягоды склонились до самой земли. Лишь на миг я вспомнил, как с Карлом Леоновичем собирали такие же кисти, и было это давно, в той далёкой жизни, от которой теперь не осталось и следа. Эрдман был немец, и эти, что засели в домах – тоже, но ничего общего не имели друг с другом. Я подумал, что буду биться сейчас и за Эрдмана, потому что он ненавидел фашизм и сразу понял, чем он обернётся.
– Вперёд! – это был голос комиссара Куценко, короткая фраза словно подбросила и понесла меня. И я в тот же миг увидел его, Даниила Максимовича. Он шёл первым, когда снайпер сразил его, попав в горло. Зажмурив глаза, я упал рядом с покосившимся забором. Нащупав ручную гранату, понял, что всё, чему учили, вылетело из головы. Да и трясущимися руками я не попаду в окно. Что делать?
Меня оглушило – ребята из взвода не медлили, забросав дом гранатами. Я поднялся, и, перескочив забор, промелькнул, согнувшись под окнами, и ударил ногой в дверь, едва понимая, что иду первым. Задыхаясь от гари, различил чёрный силуэт – немец метнулся из другого угла сенцев. Всё, что было дальше, заняло секунды – я размахнулся прикладом и размазал лицо рванувшегося на меня фашиста. Он был просто огромный, и мне повезло, что тот не увернулся от удара. Кто-то из бойцов, что шёл за мной, толкнул меня, прорываясь в дом, и я упал на большое мягкое тело, увидел выпавшие из гла..ниц бельма и выве... утую челюсть. Так и лежал, слыша выстрелы и крики в других комнатах. Поднявшись, я попытался проскочить в узкую дверь, но наткнулся на косяк и разбил лоб. Не знаю, как долго длились минуты, но я постепенно пришёл в себя, чувствуя, что меня кто-то трясёт за плечо:
– Звягинцев, ты в порядке? Идти можешь? – я не узнавал голоса, но кивал. – Звягинцев, приказываю вернуться в штаб и доложить о гибели товарищей Куценко и Шишкина. Слышишь?
В комнате стоял солдат в серой форме и пилотке. Он бросил на пол винтовку и трясущейся рукой, вытащив из кобуры пистолет, протянул его одному из ополченцев. Тот, передернув затвор, тут же выстрелил ему в лоб:
– Это мадьяр, – сказал он. – Жаль, никого из офицеров не захватили.
Качаясь, я выбежал из дома. Свежий воздух едва вернул меня к жизни. Раздавались автоматные очереди, тут же короткие ответы из винтовок – наши бойцы быстро заняли позиции, вели перестрелку с соседними домами. Вспомнив разбитое лицо немца, я перекинулся через крыльцо и не смог удержать рвоты. Кажется, кто-то крикнул:
– Звягинцев, что ты? Немедленно доложи в штаб! – и я побежал. На миг подумал, а правильно ли выбрал путь, может, меня несёт прямо на позиции немцев, и вот-вот… Я оглянулся, и, увидев у забора куст калины, бросился к нему. Вот ты, родной, горишь, зовёшь, помогаешь.
Я вспомнил, как гулял с Эрдманом по лесу, мы собирали ягоды и пели «калинку-малинку», слова которой были не так веселы, как сам мотив:
Ах! Под сосною под зелёною
Спать положите вы меня.
Ай, люли, люли, ай, люли, люли,
Спать положите вы меня…
Взрыв мины я даже не услышал – просто что-то подхватило и ударило меня о землю, которая словно дрожала подо мной. Я очнулся, чувствуя, что к лицу прилип холодный, весь в грязи капустный лист. В ушах звенело. Я поднялся, шатнулся, ягоды калины сначала заплясали, а потом перемешались перед глазами в месиво. Пулю снайпера, что пронзила плечо, я не услышал и принял сначала, как резкий толчок.
Не знаю, сколько я пролежал, но очнулся от прикосновений – кто-то нагнулся над моим лицом, гладил по щеке. Всё расплывалось, и женское лицо я сначала принял почему-то за Лизу. Не понимал, где я и что происходит, потому и появление ме.. сестры из Орловки в первый миг не казалось странным. И только каштановый локон волос, упавший на мои испачканные веки, привел меня в чувство, я закричал, не слыша себя:
– Аня, уходи, здесь снайпер!
Но она поволокла меня по земле, боль обручами обхватила плечо, и я потерял сознание.
Очнулся я в штабе. Вокруг бегали люди, сливаясь в глазах с какими-то жёлтыми и белыми кругами:
– Я должен доложить, я должен!.. Куцыгин и Шишкин погибли! – я услышал себя, словно кричал из глухой бочки, и провалился во тьму…
Должно быть, прошли долгие часы, я едва различал эхо выстрелов и крики. Не скоро, но пришёл холод, и я услышал плеск воды. Лишь один раз с трудом я открыл глаза. Надо мной было чёрное небо, меня и ещё троих лежачих бойцов, переправляли на пароме. А потом была только боль, переходящая в беспамятство.
На этом моя во..на, Мишенька, закончилась. И больше мне нечего добавить к рассказу о сражении нашего ополчения на Чижовских высотах. В себя я пришёл только в госпитале, и вновь получилось так, что, открыв глаза, первым увидел девичье лицо, белый воротник халата. Но это была незнакомая медсестра, и где я находился, понять тоже не мог. Оказалось, мне сделали опера.. ию, о которой я ничего не помнил.
И так в госпитале я медленно приходил в себя, спрашивал у кого только мог, как закончилась атака, как ребята, но в ответ слышал только главное – Воронеж освобождён! Боже, сколько же прошло времени? Я был на грани жизни и смерти целые месяцы. Чтобы провести опера... ию, меня доставили в Тамбов, где в то время была госпитальная зона.
Медсестру, что ухаживала за мной, звали Галя. От неё я узнал, как много времени прошло с момента моего ранения – уже наступил сорок третий год. Всё это долгое время я был в шаге от смерти. Не раз я просил узнать – раз воронежскую землю освободили, победили в Сталинграде, значит, свободна от врага и Орловка.
Что стало с людьми? Что?
Над моей кроватью висела репродукция Леонардо да Винчи «Мона Лиза». Долгие дни я смотрел на её руки, коричневые, как у Ани Скоробогатько, волосы, и будто спрашивал у неё: «Все ли живы? Что с Аней, Валей, и, главное, что с Лизой в Орловке»? Но Джоконда смотрела в сторону, будто не имела никакого отношения к нашему миру.
О моём долгом лечении лучше и не рассказывать тебе, Миша. Помимо боли в плече донимало и то, что чесалось всё тело, словно бы меня насквозь проела вошь. Я словно прогнил насквозь, как казалось мне, и стыдился, когда подходила Галя. Однажды сказал ей, что я, наверное, дурно выгляжу и пахну, извинился перед ней, но девушка одернула:
– Перестаньте, Николай. Вы – герой, и обязательно подниметесь.
Мы стали близки, и я не раз, когда Галя меняла мою одежду, шептал ей:
– Галочка, узнайте мне про Орловку, есть же ведь способы. Помогите мне!
Она кивала как-то грустно, словно знала о чём-то, но молчала.
Я медленно поднимался на ноги, и когда наконец почувствовал в себе силы, стал ходить на прогулки. Госпиталь находился в старом здании школы, от которого было так близко до набережной реки Цны. Раньше я не бывал в Тамбове, и город мне очень понравился. Сюда, слава богу, не дошла во...на, старые купеческие дома теснились к неспешной реке. Галя сопровождала меня на этих прогулках, смотрела не как на инв.. лида или пациента, а… как-то по-другому, и я это понял, но не сразу.
Меня выписали только в конце лета сорок третьего года. Все мои мысли были только о том, чтобы вернуться в Воронеж и узнать, что и как. Я уже давно понял, что врачи, может быть, и правда не знают подробностей, но что-то от меня скрывают. Когда уезжал, медсестра Галочка провожала меня, сказав:
– Николай, я просила главного врача, чтобы он мне разрешил поехать с вами, хотя бы на три денёчка. Сейчас трудное время, медсестёр не хватает, и он слушать не захотел, – я увидел слёзы. – Просила перевести меня в Воронеж, там тоже нужны медсёстры, но и это невозможно.
Тогда я понял – она же, чёрт возьми, меня любит, но не может сказать об этом. За эти долгие месяцы мы стали близки, и мысль обожгла меня: неужели я уеду и никогда не увижу больше эту девушку… Но я… не мог предать Лизу, мне нужно было найти её и Марка. И, обняв Галю, сказав ей много тёплых слов, поцеловал в щёку и уехал…
Мой родной Воронеж был разрушен. Но уже тогда, в сорок третьем году, началось восстановление, который больше напоминал груду камней. Тогда даже, говорят, была идея вовсе оставить это место и выстроить город заново в другом месте. Люди постепенно возвращались, жили в землянках. Мне подсказали отыскать товарища Красотченко. Он сражался в народном ополчении, после гибели Куцыгина стал комиссаром отряда. Как и я, был серьёзно ранен. Анатолий Иванович подробно рассказал, что было после моего ранения.
Ополченцы в течение трёх дней отбивали у фашистов высоты, поднявшись от Песчаной горы к Предтеченскому кладбищу. С горечью я узнавал, как погибли мои близкие друзья. Анечка Скоробогатько… Она бросилась к политруку Ивану Лаврову, он лежал убитый на открытом месте. Не зная этого, девушка хотела спасти его, вынести в штаб, как и меня, но погибла от снайперской пули…
Валентин Куколкин сражался дерзко и отважно. Он как меткий стрелок организовал охоту на офицеров, убив девять немцев. Погиб при атаке… Я сжал зубы, вспоминая, как мы тряслись в трёхтонке, и ребята говорили о будущем. Не окончила зооветинститут Аня, не стал Валя конструктором…
Три долгих дня сражались ополченцы на Чижовских буграх, выполнив поставленную задачу, отбросив врага и не дав ему овладеть переправой. Именно с этого плацдарма началось освобождение города, шли упорные уличные сражения. Вместе с Красотченко мы отправились на места наших боёв, прошли по овражистым склонам. Чижовка представляла выжженные, перепаханные взрывами склоны. Дома превратились в руины. Сохранились окопы и ходы сообщения. Я пытался определить, где был тот дом с палисадником и калиной, который я атаковал, и не мог найти. Ни улиц, ни домов – одни остовы, обугленные брёвна, чёрные, без листвы деревья и пустыри вместо заборов и огородов.
– Аню похоронили под старым кустом бузины, – сказал Красотченко. Но, сколько мы ни пытались отыскать его, нам в тот день не удалось.
На обратном пути я, собравшись, решился узнать у Анатолия Ивановича о судьбе Орловки.
– У тебя там кто-то родной был? – спросил он, посмотрев грустно.
Я кивнул, но не сказал: да, все.
Красотченко молчал. А затем начал рассказывать:
– Не знаю всех подробностей… Немцы пришли туда… И… убили пациентов, медперсонал, наших раненых солдат, всех. Быстро и жестоко…
Я остановился, ухватившись за кривой забор. Напоролся пальцем на ржавый гвоздь, и стонал… Анатолий Иванович ни о чём меня не спросил, только положил руку на плечо. В тот же день под вечер я, останавливая грузовые машины с просьбой довезти, оказался там, в Орловке… Узнавал и не узнавал одновременно места… Землю взрыли мины, деревья напоминали инв.. лидов, мою любимую липу раскурочило на две части… Здания корпусов были, как жжёные коробки с пустыми отверстиями решётчатых окон.
В самой деревне я встретил старика, и он повёл меня к себе, накрыл на стол:
– Отдохни с дороги, поешь, солдатик. У тебя левая рука хоть немного шевелится?
Я покачал головой.
– Ничего, оживёшь.
– Так что же тут было, дедушка?
И он стал рассказывать. Оказалось, что четвёртого июля 1942 года, то есть, спустя неделю, как я покинул эти места, фашисты вошли на территорию больницы. К корпусу лечебницы подъехала легковая машина, из неё вышли немецкий офицер и жандармы. Этот офицер дал приказ всех больных свести к загородке около второго корпуса, где их заставили лечь на землю. Потом из загородки людей по одному и по двое подводили к воронкам от разрыва авиабомб. Там немецкие жандармы стреляли им в затылок из револьверов. В одном из корпусов были больные, которые не могли ходить. Их просто вытаскивали на простынях и сбрасывали в эти воронки. Врач Лосев не мог смотреть на это, он кинулся к офицеру, и ничего даже не успел сказать – жандармы застрелили его на бегу. Василий Беглых, этот Кощей, оправдал своё прозвище. Он бросился к офицеру на коленях с поднятыми руками и рыдал. Тому перевели, что этот врач желает служить немцам. Офицер приказал дать ему оружие. Кощей стал расстреливать раненых красноармейцев. Лейтенант Воронин едва успел выкрикнуть ему проклятие… Его слова были: «За нас отомстят!» Убили не только больных, врачей, но и многих местных жителей, в том числе и учителя музыки Мешковского…
Слушая это, я не утерпел и спросил:
– А как же Елизавета Львовна, медсестра….
Старик вздохнул, свёл кустистые брови:
– Я не видел сам, другие рассказывали. Она шла по тропинке с ребёночком на руках… Немецкий солдат жестом приказал ей положить его на траву. Девушка подчинилась, и положила, поцеловав. А он… убил малютку прямо на её глазах. Медсестричка бросилась к тельцу, и фашист этот, её… тоже…
Я не мог поверить и едва слушал дальше…
– После того, как ямы были доверху наполнены телами, их закидали землёй. Им, фашистам, конюшни нужны были. В корпусах они потом лошадей разместили, – сказал старик.
Я попросил его показать места, где захоронили людей. Шёл медленно, качаясь. Стоять долго там я не мог. Все-все, кто был дорог, за кого я шёл в атаку на Чижовском плацдарме, лежали теперь здесь. Лиза, Марк, старец Афанасий…
«Помни меня, дружок, что был такой вот Афанас – свиней пас. Глаза как тормоза, нос как паровоз, губы – как трубы. Ни о чём не думай, я обо всех позабочусь, всем глазки прикрою и спать уложу!» – вспомнил я его последние слова.
– Был блажной старец тут, – сказал старик. – Так тот чудом уцелел. Птенчик из гнезда выпал, он полез его обратно в гнездо посадить, и как раз немцы приехали. Он там в листве и притих. А потом спустился и убрёл куда-то, я его мельком видел, шёл по дороге, сняв с шеи будильник и помахивая им, как кадилом. Где он теперь, бог его знает.
Я утирал слёзы.
– Переночуй у меня, солдатик, – сказал старик. – А хочешь, так совсем оставайся, очень уж молодые люди нужны. Я вот едва с хозяйством справляюсь. И рана твоя тут быстрее затянется.
– Нет, дедушка, не могу. Моя рана не тут, не в плече.
Огромная насыпь общей могилы высилась передо мной.
– Тут моя рана, – ответил я.
Вот и всё, Мишенька. Последняя страничка в тетрадке. Я думаю, ты уже понял, что Галочка, медсестра из Тамбова, это твоя бабушка. Вот и её, родной, не стало... В первой тетради я написал, как выходил утром на крылечко, и видел людей – всех тех, о ком шла речь здесь. Они стояли в дымке над водой, и звали меня, махали руками. Да, мне уже скоро к ним. Я остался ведь совсем один. Один… и на дачах вот тоже никого нет. Только я, да и мой старенький баян тешит душу. Вот поставлю последнюю точку, сыграю себе что-нибудь, может, развеется хоть немного тоска.
Я хочу, Миша, чтобы ты вырос хорошим человеком. Может быть, мои тетради объяснят тебе, что главное в жизни. Надо беречь людей, любить их. Только потеряв, ты начинаешь понимать, как они дороги.
Я молюсь за тебя, родной. Молюсь, как умею.
...
Часть 1.1
Часть 2.13
...
Автор: Сергей Доровских. Все произведения автора ЗДЕСЬ
https://proza.ru/avtor/serdorovskikh
Почта Н. Лакутина для рассказов и пр. вопросов: Lakutin200@mail.ru
Наши каналы на Дзене:
От Сердца и Души. Онлайн театр https://dzen.ru/theatre
Николай Лакутин и компания https://dzen.ru/lakutin
Тёплые комментарии, лайки и подписки приветствуются, даже очень!!!