Время весны (роман) С. Доровских. Часть 2. 2

2 октября 20232 окт 2023

9 мин

Мишенька! Я рад, что ты нашёл вторую тетрадь. И то, что ты её читаешь, значит, что тебе хочется знать о моём прошлом, и ты – мой благодарный потомок. Я в это верю. А если бы не верил, скажу честно, то вряд ли нашёл бы сил написать и страницу. Моя вера в тебя и в то, что мне стоит открыться и рассказать обо всём, как было, греет и направляет меня.

В этих записях речь пойдёт о вещах, во всех отношениях лишённых радости, и о людях, которые дали мне силы жить. Хотя их уже нет со мной, они и до сих пор остаются моими путеводными звёздами.

Так вот, вернёмся к тому моменту, на котором оборвались записи в первой тетради. Меня вывезли из тюрьмы поздним вечером. Со мной были только два санитара. То, что среди сопровождающих не было никого из НКВД, удивило меня – неужели с меня на самом деле сняты все обвинения, и будущее мое не такое и мрачное, как виделось в застенках «серого дома»? Я попытался заговорить с санитарами – это были два крепких угрюмых парня лет тридцати. Мой голос они воспринимали так же, как и неровное чихание мотора. Они были тверды и бесчувственны. Но стоило мне пошевелиться, как они наводили на меня чёрные глаза, словно дула пистолетов.

Мне почему-то думалось, что путь предстоит долгий. Сейчас меня привезут на какой-нибудь аэродром, этих провожатых сменят такие же угрюмые одинаковые парни, мы будем лететь в самолете, винты которого ревут так, что могут лопнуть барабанные перепонки. Потом будем плыть, и я неделю или другую проболтаюсь в сыром трюме. Почему-то думалось, что я – важная птица, которую вот таким сложным путем надо сопроводить куда-нибудь на край света, а там или уб_ить, или поместить в самый жестокий и необычайно далёкий от цивилизации лагерь для психов, где я и пропаду, и меня никто не вспомнит, обо мне не скажут, не напишут, не заплачут.

Тогда, Мишенька, мне было немногим больше двадцати лет, а в таком возрасте нелегко разобраться в происходящем, понять своё место в огромном, и, в общем-то, злом мире.

Ехали мы недолго – может быть, не больше часа, и дорога, несмотря на сумерки, выглядела знакомой. А когда показался в окне широкий Дон, я начал догадываться, куда меня везут. Машина остановилась перед высокими белыми воротами – они больше напоминали решётку. Водитель, не глуша двигатель, сам открыл их, и мы въехали на территорию. Первое, что бросилось в глаза – обилие зелени. Липы, сосны, берёзы, рябины, каштаны, какие-то кустарники создавали здесь ощущение старой, но ухоженной барской усадьбы. Это место не отпугивало, а наоборот, манило тишиной и покоем, будто шептало, что здесь меня ждут отдых, покой и забвение всех былых страхов. Мне казалось, что я слышал внутри какой-то голос. Умиротворённый, приглушенный, он словно нашёптывал русские сказки, которые так любил Карл Эрдман, находя в них гармонию и скрытые подтверждения своей теории. Но я знал, что часто в народных преданиях мягкий, расстеленный ковер звал путника отдохнуть, чтобы усыпить его вечным сном. И эта зелень была таким ковром. В покое этого места таилась какая-то опасность, что-то страшное, пугающее. И я сильнее почувствовал это, когда санитары вывели меня. Я никогда не бывал здесь, но слышал об этом месте, находящемся недалеко от Воронежа. Больница занимала участок, близкий к квадрату, а старые аллеи делили территорию, словно оси. На основной оси находилось самое больше здание, и я сразу понял, что это – главный административный корпус, а всего их было около девяти. От него аллеи звездообразно расходились к другим корпусам. Вдали стоял домик, выбивающийся на фоне других архитектурой – его можно было назвать старым теремом, украшенным резьбой. Все корпуса были связаны аллеями, и кирпичные неоштукатуренные здания напоминали друг друга, как братья. В сумерках они почему-то казались мне угрюмыми готическими замками со странными высокими окнами, рассечёнными множеством стеклянных квадратиков.

– Можете хотя бы объяснить, что со мной происходит, – не вытерпел я, обращаясь к санитарам, хотя и без их ответа обо всём догадывался.

– Это лечебница для людей с душевными расстройствами, Орловка, – не сразу ответил один из них бесчувственным холодным голосом, не глядя на меня и продолжая вести по аллее, придерживая за локоть. Мы ускоряли шаг.

Меня ввели в один из корпусов, я почувствовал запах меди_цин_ского спирта, в глухих коридорах, по которым мы шли, слышалось бормотание и всхлипы. Мы попали в комнату, где за столом вместе с мед_сестрой сидел знакомый мне вр_ач с неприятной бородкой, тот, что приходил ко мне в камеру и определил страшный, не имеющий ничего общего с реальностью диа_г_ноз. Они не смотрели на меня, заполняли какие-то бумаги, и вр_а_ч что-то диктовал, постукивая карандашом по толстой меди_цин_ской книге. Тогда я чувствовал себя настолько уставшим и злым, что события вспоминаются как липкая дрянь, однотонная и беспросветная. Вр_ач, лишь на миг взглянув на меня, приказал санитарам отправить меня куда-то, и мы перешли в другую, без окон подвальную комнату, где мне при свете тусклой лампы обрили голову и выдали серое чистое бельё. Затем меня проводили наверх, и, открыв железную, похожую на тюремную дверь с решёткой, жестом приказали войти. Я стоял, вглядываясь во мрак, а санитары были сзади, как два черных крыла. Я вошёл, увидев вытянутые ряды коек с людьми. Одни спали, другие смотрели в потолок, не обращая на меня внимания. Кто-то бурчал, иные посмеивались. Они не интересовали меня, больше опасений вызывали те, кто приподнялся и внимательно, странными бегающими глазами изучал меня. Казалось, что этих глаз были сотни, и я чувствовал себя маленьким беззащитным человеком в глухом лесу, где за каждым пнём и еловой веткой затаился бездушный хищник. Санитар прошёл за мной, указал на свободную койку, и исчез, закрыв дверь. Я лёг, стараясь не произносить ни звука. Скрестив руки на груди, я закрыл глаза и хотел стать мышью в этом непонятном мне мире, незаметной и серой. Может быть, благодаря этому моё появление быстро забудется, и я быстро стану частью его маленького мира. Я боялся поднять веки – думал, что десятки людей с бритыми головами в одинаковых, как у меня, одеждах, обступили мою кровать, смотрят, тянут руки с дрожащими пальцами. Они кривят рты, хотят потрогать мои волосы, губы, глаза и рот. Одиночная камера в тюрьме «серого дома» вспоминалась теперь, как родной, навеки недоступный дом.

Я нашёл силы, собрался с духом и посмотрел. Никто, казалось, не обращал на меня внимания, и я подумал, что легко погрузился в эту тьму, упал камешком на дно колодца, лишь на миг встревожив его мёртвую тишину. Люди вокруг лежали, тихо постанывая или храпя, и лишь один из них, напротив, дрожал, словно его лихорадило, а потом вскочил, долго искал что-то под подушкой, подошёл к стене, которая в лунном свете казалась жёлтой, как топлёное молоко, и стал судорожно рисовать. Стена оставалась такой же чистой и пустой, как и была.

– Эй, не спишь? – окликнул кто-то слева, и я вздрогнул. Это был парень, может, чуть старше меня. Он повернулся ко мне на бок, положив руки под голову, и улыбался приветливо. – Тебя как звать-то?

– Николай, – не сразу ответил я, глядя на безумные взмахи руки человека напротив.

– А меня Яков, просто Яша. Не бойся, я здоровый. Просто страдаю от внешнего мира, грубости его устройства, от этого не раз пытался свести счёты с жизнью, ведь имею же на это право. Имею, как думаешь?

– Думаю, имеешь, – ответил я, не зная, о чём говорю.

– Вот и я так думаю, а они считают, что моё место здесь, хотя я ещё раз говорю, что здоров. Разве это болезнь? Что за жизнь, когда мне, художнику, не дают права выбора, как распорядиться собой? Я всё давно понял, и захотел спокойно уйти, раз мир так крив и уродлив. Ну а ты как попал?

Я не хотел отвечать, хотя этот Яша с глазами навыкат располагал к себе.

– Не хочешь, не надо, – произнес он. – В другой раз тогда расскажешь, времени у нас с тобой для этого будет много.

– А что это с ним? – спросил я, указывая на человека, который не останавливался, с ещё большим остервенением пытаясь что-то нарисовать.

– А, этот. Ничего особенного, не бойся. Здесь вообще никого не нужно бояться, опасных содержат отдельно, – его слова должны были успокоить, но на меня пока не действовали. – Просто привыкни к нему, и всё. Это Матвеич, его все так называют. Он шизофреник. Каждую ночь вот так пытается довести до высших сил, или каких-то иных, видимых ему одному сущностей, тайные мысли и знаки. Он, несчастный, всегда рисует на стене невидимым карандашом только ночью – считает, что мы можем украсть у него из головы идеи. Бедный Матвеич, думаю, он один из самых несчастных тут.

– У меня тоже… шизофрения, – не сразу сказал я.

– Да ну… неужели?

– Это не я придумал, и то, что я здесь – большая ошибка, несправедливость.

– А кто здесь не по ошибке? Все так считают, даже вон Павлик, который храпит в дальнем углу. Он самый мирный, может целыми днями сидеть и рассматривать ладонь, или кружиться на месте, или бог весть ещё что непонятное вытворять. Но с санитарами иногда говорит, и не признаёт, что чем-то болен, – Яша говорил быстро, и моё расположение к нему вовсе не крепло. Он старался шутить, быть беспечным, может, и правда хотел мне помочь свыкнуться здесь. Но я не мог и не хотел этого, потому и воспринимал его, как часть этого больного, чуждого мне мира.

– Я знаю, что скоро отсюда выйду, доказав, что здоров, – сказал я то ли ему, то ли дерзко заявив это судьбе.

И он посмеялся. А мне хотелось плакать, как ребёнку, которого оторвали от матери, положив в тёмное и холодное место. Я и правда не мог знать, что будет дальше, и от этого страх только нарастал. Яша ещё что-то говорил, и я старался не слушать. Безумец рисовал, иногда ухая и каркая, и под эти звуки я проваливался в затяжной, лишённый картин сон, однотонный и больной. Не сразу, но я увидел нашу квартиру на Плехановской, отца и мать, комнату и чёрный баян, похожие на жемчужины ряды его кнопок. Видел себя со стороны, глупого и беззаботного, каким уже не буду никогда. И потому я жалел того хрупкого мальчика, которого больше нет. Но, видя утраченный мир, я был спокоен и счастлив, будто ничего не происходило. Кошмар пройдёт, и я вновь стану этим мальчиком, проснусь в своей комнате и уйду утром в редакцию. Ничего не было – в том числе и Эрдмана с его теорией, моих поступков, погубивших и его, и других людей. И будут дни, тихие, летние, спокойные, в воскресенье придут гости, и я, как всегда, сыграю что-нибудь для дяди Жени, он споёт о гражданской вой_не, где участвовал, но никогда не рассказывал подробностей. В этом мире, куда я вернусь, он всё такой же близкий, проверенный друг отца.

И я спал, а кто-то из бол_ьных, может быть, в ту минуту склонился и смеялся над самым ухом.

...
Часть 1.1