Для каждого ребенка мама – та, с кем всегда спокойно и безопасно. Но в нашем случае все наоборот...
Мне было десять лет, когда впервые поняла: с моей мамой что-то не так.
– Света, вставай! – она тормошила меня за плечо, и, проснувшись в испуге, я увидела над собой ее взволнованное лицо в ореоле растрепанных волос.
– Мам, что случилось?
– Быстро одевайся и Катю одень, нужно выскочить на улицу, у нас землетрясение началось!
Я рывком села на кровати, забыв про сон. Про землетрясения слышала только по телевизору и от бабушки которая когда-то жила на юге, возле самой границы с Румынией, и рассказывала нам, как иногда по ночам у них звенела в буфете посуда. Мне стало страшно. Представила, как наша многоэтажка рушится, хороня нас под обломками бетонных плит, а потому кинулась будить и одевать младшую сестренку. Мама в это время хаотично бегала по квартире, сбрасывая в большую сумку все подряд.
– Торопись, торопись, вон уже все наши соседи выбежали на улицу, сейчас все рухнет!
Разбуженная Катюша плакала, не желая посреди ночи натягивать комбинезон, и тогда я просто завернула ее в теплое одеяло – на улице стояла ранняя весна – быстренько впрыгнула в сапожки и, схватив сестренку в охапку, выскочила вслед за мамой на улицу.
Гулко хлопнула за спиной дверь... Тускло горели фонари, отражаясь в лужах подтаявшего снега, вокруг не было ни души, и во всем многоквартирном доме светилось только одно окно – наше.
– А где же люди? – удивленно спросила маму. – И почему я не чувствую никакого землетрясения?..
– Сейчас, сейчас будет трясти, – повторяла мама, бегая туда-сюда с горящими безумными глазами. – Мы спасемся, мы одни спасемся...
И тут я поняла, что она не слышит и не видит меня. Ни меня, ни маленькой четырехлетней Кати, тихо поскуливающей в одеяле, ни вообще ничего вокруг. Казалось, мать находилась в каком-то другом мире – там сейчас происходило землетрясение, люди, испуганно крича, выбегали на улицу, на глазах обрушивались дома...
И тогда мне стало ясно, что с мамой что-то так...
Впервые ее забрали в больницу, когда мне было пятнадцать. К тому времени я уже знала, что страшный недуг, который заставляет маму вставать по ночам и гонять шваброй невидимых крыс или говорить нам с Катей, что мы умрем, если будем кушать фрукты после захода солнца, называется шизофренией. Правда, бабушка предпочитала называть этой «дурной кровью».
– Ваш дед, Царствие ему Небесное, тоже был с дурной кровью, – вздыхая, говорила бабушка, забиравшая нас к себе, пока мама проходила курс лечения. – Я все надеялась, что это детям нашим не передастся, да вот только не услышал меня Господь... Теперь остается молиться, чтобы в вас эта кровь не заиграла, бедные вы мои.
Бабушку мы с сестренкой очень любили, да и она в нас души не чаяла. Сейчас, спустя много лет, когда бабули уже нет в живых, я понимаю, что именно благодаря ей мы с Катей не выросли в интернате или в приемной семье, а мать не лишили родительских прав...
Самое страшное началось после того, как мама вернулась домой после своей первой госпитализации. Не знаю, что там с ней делали и какими лекарствами пичкали, но если прежде приступы у нее были нечастыми и безобидными, то после дурдома (у нас принято было называть его просто «больницей») болезнь ее приняла совершенно иной оборот. Первые пару недель она была спокойной, даже чересчур – могла часами сидеть на кухне, уставившись в окно, или лежать с журналом в руках, весь вечер не перевернув ни одной страницы, а затем приступы вспыхнули с новой страшной силой.
Катя тогда училась во втором классе, и однажды принесла в дневнике запись, что вечером в пятницу в школе состоится родительское собрание. Обычно на это мероприятие ходила бабушка, но в тот раз мама вдруг категорически заявила, что пойдет сама.
Буквально через полчаса после ее ухода к нам прибежал Славик, соседский мальчик, учившийся с нами в одной школе:
– Бегите зовите свою бабушку, – едва переводя дыхание от быстрого бега, выпалил он. – Там ваша мама училку бьет, уже и милицию вызвали...
Мы с Катей помчались к бабушке, живущей через два дома, прямо в чем были – в пижамах и домашних тапочках, несмотря на мороз. Когда мы все втроем прибежали в школе, у ее ворот уже стояла милицейская машина.
– Она вдруг накинулась на меня, как зверь, – всхлипывая, рассказывала Анна Андреевна, учительница Кати, и поправляла трясущимися руками разорванное на плече платье. – Кричала, что я учу ее девочек поклоняться сатане. Это было ужасно...
В тот вечер маму прямо из милиции снова забрали в дурдом. А нас с сестренкой с тех пор дразнили в школе «сумасшедшей семейкой», «безумным отродьем» и прочими словами, намекающими на то, что у нас, как и у нашей матери, «не все дома». Часто Катя приходила домой, пряталась в кладовке и часами горько плакала, я же была уже постарше, поэтому старалась абстрагироваться от глупых и жестоких одноклассников. Но ни одна из нас до конца школы так и не завела друзей.
...Телефон продолжал настойчиво вибрировать на тумбочке, и поэтому я, с трудом разлепив глаза, потянулась за ним, нажала на кнопку.
– Я тебя разбудила? Ты спишь? – голос сестры в трубке звучал устало.
– Ничего страшного, – пробормотала я. – Что-то случилось?
– У мамы снова был приступ, – сказала Катя и жалобно всхлипнула.
– Милая, ну не плачь, – попыталась успокоить сестру. – Ты ведь знаешь, это пройдет. Тем более ты сама говорила, что в последнее время маме стало значительно лучше.
– Говорила, – Катюша снова всхлипнула. – Только мне страшно с ней одной, понимаешь? По-настоящему страшно, Светуль.
Я понимала. Вырасти в одной квартире с матерью, сходящей с ума, и младшей сестренкой, которой ты заменяла мать, было не менее страшно. Каждый день, просыпаясь по утрам, я думала о том, чтобы собрать все наши с Катей нехитрые пожитки и уйти жить к бабушке. Но ведь она была нашей мамой, и мы любили ее – боялись и любили одновременно. И она, когда ее разум не туманил недуг, была любящей и заботливой матерью, а потому бросить ее – означало предать.
– Я сейчас приеду, Катюш, – пообещала сестренке и, стараясь не разбудить спящего мужа, начала одеваться.
Мы познакомились с Сережей, когда я уже училась в институте – он работал лаборантом на кафедре немецкого языка и смущенно краснел каждый раз, когда я заходила на кафедру за журналом. Но мне тогда было не до любви – каждый день после занятий я бежала в пиццерию, где подрабатывала официанткой, а затем спешила домой, где меня ждали мама и сестренка. Жилось нам тогда очень туго: маму уволили из магазина, где она работала продавцом, пенсию по инвалидности задерживали месяцами, и приходилось жить на мою стипендию, мизерную зарплату и деньги, что платили нам арендаторы за крошечную бабушкину гостинку. Бабушки не стало накануне моего двадцатилетия, и без нее нам было очень и очень сложно.
Ведя машину пустынными вечерними улицами, я вспоминала, как на моем выпускном Сергей наконец решился и пригласил меня на свидание. Мы поделились друг с другом планами на жизнь – я устроилась на стажировку в бюро переводов, Сережу в тот год пригласили преподавать в колледже.
– Света, я однолюб и очень серьезно настроен в отношении тебя, – признался он, когда в сиреневых сумерках провожал меня домой. – Поэтому хочу тебя попросить: если ты не чувствуешь ко мне ничего или не настроена на отношения, прошу, скажи сразу.
Набрав в грудь побольше воздуха, я закрыла глаза и выпалила:
– Кажется, я в тебя влюбляюсь. И это было правдой! С Сережей я чувствовала себя так, будто после долгого изматывающего путешествия вернулась наконец домой – в свой настоящий дом, где не было места страху. Ему первому я доверила историю своей семьи, честно предупредив, что страшная болезнь может в любой момент поразить любого члена нашей семьи – и меня в том числе.
– Я пойму, если ты уйдешь, – сказала, а он лишь крепко обнял меня.
В тот вечер Сережа сделал мне предложение – и, конечно же, получил согласие. Сложнее всего было оставить Катюшу с мамой. Я понимала, что ей будет тяжело, но не могла принести свою жизнь в жертву маминой болезни, которая и так лишила меня детства. И вот я в очередной раз ехала к сестре, ведь все, что могла сделать, – это успокоить ее и поговорить...
– Она начала кричать, что нас затапливают соседи, – устало рассказывала Катя, – и стучать шваброй им в потолок. Еле успокоила ее. Пришлось снова давать снотворное. А ты чего так рано спать легла? Заболела?
– Нет, – ответила я и взволнованно взяла ее за руки. – Катя, у меня есть важная новость. Я вчера сделала тест... В общем, я беременна!
– Светка! – воскликнула Катя и тут же зажала рот: мама спала в соседней комнате. – Как я рада за тебя!
Я тоже была рада... и испугана одновременно. Той ночью, вернувшись домой, долго не могла уснуть: все вспоминала, как в детстве постоянно прислушивалась к маминому дыханию – уснула ли? – и мечтала о том, как когда-то вырасту и покину этот дом, полный отчаянья и страха.
Но вот я стала взрослой, переехала, завела свою семью – и все так же не сплю ночами, думая о том, с кем сыграет злую шутку эта русская рулетка, называемая шизофренией: со мной, Катей или с тем крохотным комочком, что растет у меня в животе?
Понимаю: не важно место, в котором я буду, дело вовсе не в нем. Дом, в котором живет страх, – это моя душа.
