Со слов тетки Степаниды, моей соседки.
Тетя Паня вздохнула и продолжила свой рассказ:
- И вот пошла я домой, вся в слезах. Муж спрашивает, что случилось, я рыдаю, не могу слова сказать. Только когда плакать совсем сил не осталось, рассказала ему, что ходила к врачу со своим кашлем непроходящим, а он сказал, что это у меня чахотка, и жить мне осталось пару месяцев... Сказал, чтобы я детей своих подумала, куда пристроить, или мачеху им поискать самой, чтобы не злая была очень...
А дело-то в 63-м году, ты родиться-то успела тогда, нет? А мне двадцать семь всего, жить-то хочется, и детки маленькие еще, Маньке только четыре, а Егорке шесть осенью будет...
Как подумаю, что детки мои сиротками останутся, в чужих руках, слезы сами из глаз текут. Подумаю, что Василий мой останется вдовцом необихоженным, еще добавляются. И странно, думаю не о том, что сама должна умереть, а жалею тех, кто жить останется.
Вот и рыдали мы с мужем в обнимку, да чувствую, он старается от меня отстраняться да лицо от меня воротит, хотя раньше бы в глаза целовал, слезки мои убирая, чую, боится тоже заразиться.
А потом ушел мой Вася из дома, пришел только ночью, несет от него, как от бочки винной! Мне и так-то дышать тяжело, кашель всю грудь разрывает, а тут еще такое... Думаю, а как ночь-то с ним рядом лежать, дышать этим перегаром, а он и сам лег на лавочке на кухне, похоже, он меня боится больше, а не потому, что ругачая я больно, а опять же из-за чахотки.
Утром спрашиваю, зачем он напился, ответил:
- Да вот с горя выпил, что останусь один с детьми, как я за ними смотреть буду? Ты-то ладно, умрешь и всё, а мне потом их растить, мучиться...
Опешила я, значит, он меня совсем не жалеет, а пьет от жалости к себе, даже не к детям. Но сил-то с ним говорить нет, промолчала. А он ушел на работу, а вечером опять пришел поздно да на бровях. Когда и в третий раз это повторилось, поняла, что помощи от него ждать не стоит, а мне-то все хуже и хуже...
Пошла к председателю просить, чтобы меня с детьми кто-нибудь к моей маманьке отвез в Покровку. Как я дошла до правления, это особый сказ, хотя всего-то два дома пройти. Наверно, люди думали, что пьяная я среди бела дня, так меня шатало по улице, приходилось за забор придерживаться.
Спасибо Макару Матвеичу, выслушал меня, обещал помочь, даже девчонку, которая убиралась в правлении, со мной отправил, чтобы подмогла собрать детей да накормить перед дорогой. А через два часа у ворот стояла телега, запряженная старой кобылой Зорькой, наполненная свежескошенной травой, чтобы было мягче. Вот, чужой человек позаботился, чтобы нам удобнее было ехать, путь-то неблизкий.
Недолго я высидела, скоро легла на траву совсем без сил. А детки-то, Манька с Егором, рады "путешествию", не могут спокойно посидеть, щебечут обо всем увиденном на пути. И рассказывают Гришке, которому нас поручили, что скоро мамка у них умрет, останутся они с тятькой, а он приведет домой мачеху... Я уже и не рыдаю от жалости к деткам, только слезы текут сами собой. И Гришка посматривает на меня с жалостью, и у него слезы на глазах, не зачерствел, не заматерел еще, всего пятнадцать парню...
Добрались до Покровки еще засветло, Гришка только перекусил и обратно отправился. А меня маманька напоила теплым молочком и уложила на свою постелю, отдыхать от дорожной тряски. Детей накормила, сама куда-то пошла...
Очнулась я от дремоты из-за разговора, который вели маманька и тетка Груня. Приподнялась, хотела поздороваться с теткой (да ее все так звали, хотя никакая она нам не тетка, вообще человек пришлый), да закашлялась так, что трясло меня, как ветер бурьян... А тетка Груня приложила мне ко рту белую тряпицу, сказала, держать, пока кашель не пройдет. Сама же плотно прижалась ухом к моей спине и слушала, что там внутри меня происходит.
Когда я, наконец, успокоилась, посмотрела на тряпицу и сказала:
- А возможно, и не чахотка это вовсе! Что бы не было, попробуем, может, удастся отобрать у костлявой...
И развела кипучую деятельность. Какие-то травы мне в изголовье повесила, какие-то поставила кипятить, растерла мне грудь и спину вонюченькой мазью, от которой у меня даже дыхание немного открылось. Дала попить опять же молока, но сладковатого, оказалось, мед добавила, где она его взяла, даже не знаю. А перед сном сказала выпить отвару, который она сделала, горький оказался до невозможности, но запивать его водой тетка запретила.
В эту ночь впервые за долгое время я спала, из-за кашля проснулась только один раз, маманька дала мне опять этого горького отвара, я снова уснула.
Утром маманька затопила баню, и тетка Груня повела меня туда. Помыла меня, а потом начала опять растирать, то с медом, то с жиром, но не вчерашним, то поить травами, то поколачивать меня ребрами ладоней по спине... Когда я уже совсем обессилела, готова была потерять сознание прямо в бане, позвала маманьку. Вдвоем сполоснули меня, закутали в какое-то одеяло и повели домой. Напоили травяным чаем...
И тут снова накрыл меня кашель, снова я трясусь как яблонька, на которую лень лазить мальчишкам, они просто стрясти яблочек хотят... А с кашлем начали выходить сгустки, которые я устала сплевывать. Потом опять напоили молоком, оказалось, козьим, с медом. На ночь кроме горечи той еще и жир какой-то дали глотнуть, правда, я его вкуса и не почувствовала.
И неделю всю была такая кутерьма, днем в баню, растирают меня так, что я готова запылать уже, колотят по спине, как будто я виноватая. После бани немного посижу, и опять начинает меня трясти... Я кашляю и плююсь, кашляю и плююсь, как будто я не я, а верблюд какой-то!
Детей и не вижу, они с утра на улице с деревенскими бегают, забегут быстренько, яичек крутых или картошки отварной перехватят и опять на улицу, придут, когда темнеть начинает. Маманька их за руки и в баню, пыль смывать, потом молока с хлебом, и они уже спят...
