Где-то через две недели такой жизни вдруг почувствовала я, что есть хочу! До этого не хотела совсем, даже молоко пила через силу, потому что тетка Груня грозилась мне залить в глотку, если сама не выпью. А все у нас тетку знают, у нее слова с делом не расходятся.
- Маманя, - говорю, - дайте кусочек хлеба, а то желудок сводит, есть хочу...
А она отвечает:
- Нет, хлеба не дам!
Ох как мне обидно стало, для родной дочери кусок хлеба пожалела, жалко для больной, умирающей дочки... Заплакала я тихонько, как привыкла за время болезни, а она мне говорит:
- Нельзя тебе такую еду, ты же сколько дней толком не ела, сейчас другую сделаю...
И сварила мне манную кашу жиденькую, выпила я ее, как маленькая, а еще больше есть хочется. Тут и тетка Груня подоспела.
- Что, - говорит, - девка, голод почувствовала? Хороший признак, жить будешь... Если меня будешь слушаться и делать все, как скажу!
В общем, сегодня я получила только манку, и то жиденькую. Зато назавтра меня ждал пир - куриный бульон, с плавающими кружочками золотистого жира! Курочка была старая, поэтому мясо досталось детям, они своими молодыми зубами смолотили все и косточки погрызли, а вот бульон весь мне достался. Пила я его весь день, а к вечеру мне и тюрю сделали, накрошив в бульон хлебушка небольшой кусочек. И казалось, что ничего вкуснее я в жизни не ела!..
В бане меня колотить не перестали, и все лечение так и продолжалось. Так и поили меня всякой "гадостью", да я уже привыкла ко вкусу этих отваров. Кашляла я все реже, и верблюдом себя чувствовала тоже редко. И с каждым днем чувствовала себя все лучше, на воробьиный клевок, но лучше. Вставать с постели начала, выходить во двор на солнышко.
В один день тетка Груня спрашивает у меня:
- А Васька-то твой где? Чёй-то я его не видела ни разу...
Я и рассказала, что он горе свое заливать начал, когда я сюда приехала. Кто знает, может, продолжает пить горькую, может, перестал, да другую в дом привел. Не жиличка же я была...
Тетка с маманей хмурятся, маманька же тоже в первый раз об этом услышала. Посидели, помолчали, потом маманька говорит:
- Ну, зятёк-без портёк, получишь ты у меня... Больше месяца прошло, а он ни разу не вспомнил про жену и детей!
И пошли из дома, о чем-то советиться-договариваться. Я пыталась тоже выйти, но меня загнали обратно, сказав, что прохладно уже, нечего мне во дворе делать.
Утром тетка Груня увела моих деток в лес за малиной-смородиной, чтобы не помешали. Маманька сбегала в правление, потом прибежала домой. Сказала, что проучит Василия, как никто не делал.
- Скоро он явится, хлыщ твой, как миленький, явится... - бормотала она.
Оказалось, что она позвонила в наш колхоз и сказала, чтобы отправили Ваську быстрей к нам, "потому что Степанида, Панечка моя родненькая, доченька единственная, преставилась... Остались детки малые сиротками... Пусть приедет, проводит супружницу свою законную да деток заберет".
- Маманя, - говорю, - ну что вы меня заживо-то похоронить решили?
- А вот будет ему "суприз", - говорит.
Уложила меня на лавочку, руки на груди сложила, лицо и руки раствором мела, что для побелки печки стоял, обмыла. Лежу, значит, я, бледная, как сама Хозяйка, но ведь дышу, грудь-то ходит, да и веки дрожат.
- Поймет ведь обман, маманя...
- Не поймет, он же мертвяков боится, у них в роду все такие, даже прощаться близко не подходят, даже смотреть в ту сторону боятся...
Ну ладно, приготовились мы, а тут тарахтенье мотоциклы услышали. Покровские-то мужики на мотоциклах не раскатывают, на работе они все, лето же. Значит, мой кого-то попросил привезти его. Дверь отворяется, заходит Василий (я лежу с закрытыми глазками, хоть посмотреть на него очень хочется), по шагам знаю, что он, один.
- Степанидушка, душа моя, на кого ты меня оставила... - раздались его рыдания, а я разозлилась, месяц цельный не появлялся, а я, оказывается, "душа его", оставила его, бросила... Ой как хочется чего-нибудь ему высказать, чего в приличном опчестве говорить не принято, но терплю, лежу.
- Явился, зятёк-без портёк, - бурчит маманя, - где ты раньше ходил, когда твоя супружница законная с жизнью прощалась?
Василий мой тихо бубнит, что, мол, дел много, лето же, не мог никак освободиться. Маманя ворчит дальше, мол, и деток ни разу не навестил, совсем забыл о них, мой опять вяло оправдывается...
Тут маманя задает вопрос:
- А с кем ты приехал-то, зятек? Мотоцикла тарахтела, а никто с тобой не зашел?
- Да это мой мотоцикл, - отвечает Васька, - неделю назад купил.
- Деньги-то откуда у тебя на мотоциклу?
- Да были у нас, на корову копили, да на шифер новый для крыши, а раз Паня умерла, ничего этого не надо...
Тут маманька вскочила с лавочки (а я-то сквозь приоткрытые веки наблюдаю), схватила веник, которым полы подметала, и как начала охаживать им Василия! Бьет и приговаривает:
- Значит, Паня умерла и ей ничего не надо? Неделю назад? Ты ее еще месяц назад похоронил, гад ползучий... На мотоциклу деньги потратил, а супружницу больную даже вылечить не попытался! Ни к дохтуру не возил, ни к ней не привозил! Пить да мотоциклы покупать деньги были, на дохтура и на лекарства не было!
Маманя орет да бьет, Вася тоже орет, но от боли, пытается руками прикрыть лицо, а маманя его именно по лицу и хлещет старым веником, листья еще оставшиеся летят во все стороны... Посмотрела я на это и не выдержала, прыснула со смеху, а потом и захохотала!
Громко смеяться-то еще не могу, слаба еще после болезни, вот они меня не сразу услышали. А когда услышали, повернулись ко мне. Василий застыл на месте, побледнел:
- Сте...па...нида... Панечка... Ты...
И грохнулся на пол!
Маманя бросилась его водой обливать, он открыл глаза, сел. Смотрит на меня, отфыркивается от воды, мокрый, смешной, сказать ничего не может... Посмотрела я на него и опять захохотала, уж больно жалко и смешно он выглядел.
- Ты... не умерла?
- Ну, зятёк-без портёк, даже ты должен понимать, что мертвяки не могут ржать, как кобыла! - это маманька подала голос. - И тебе хватит зубы сушить на ветру, вставай, умойся да приведи постель в порядок. Сейчас Груня придет, с ней дети, еще напугаете...
Когда тетка Груня пришла, они еще вдвоем шерстили Василия, что бросил жену больную на произвол судьбы, о детях не вспомнил, пить начал, деньги потратил... Тот уже не знает, что делать, как оправдаться, а маманька жару поддает:
- Вот еще в колхоз ваш съезжу, расскажу председателю, какой ты трус и ненадега, пусть с тобой там разберутся, пусть все узнают, какой ты ... ... !
Да, маманька моя в ярости могла такое сказать, ее языка все побаивались. А она добавляет:
- Убирайся к себе, зятёк-без портёк, не отдам тебе обратно свою дочь, на погибель только с тобой! Ты вон ее на мотоциклу променял! И внуков не отдам, сами вырастим, справимся, лучше никакого отца, чем такой! А может, еще получше мужа найдем Степаниде, она у меня видная, вот выздоровеет, в тело войдет, отбою от мужиков не будет...
Тут Васька мой на колени перед нами бухнулся, рыдает, просит не разлучать его с детьми да с супружницей драгоценной (во как, сразу драгоценной сделалась, как выяснилось, что не помираю)... Клялся да божился, что на руках меня носить будет, любит меня, и детей любит, без нас не сможет жить...
Тут тетка Груня вмешалась.
- Даем тебе испытательный срок, - говорит, - до конца лета. Пока Паня здесь побудет, долечу я ее. И не чахотка у нее, а простыла сильно, легкие застудила, так что зря ты испугался, что заразишься. Если бы сразу повез ее в город в больницу, тебе бы там сказали, а ты себя жалеть начал, уже похоронил жену заживо и горе заливать начал.
Пить бросай, иначе семьи у тебя не будет. Приедешь осенью, посмотрим, возвращать ли тебе супружницу, стоит ли тебе доверять. А мотоциклу твою...
Тут Васька кричит:
- Да продам я ее, проклятую, у меня уже спрашивали, денег даже больше дают, чем я за нее заплатил...
- Нет, не продашь, раз уж купил, будешь сюда ездить кажную неделю, а если вдруг опять кто заболеет, прямиком в больницу повезешь, не бросишь без помощи. А ещё до осени купишь козу молочную, Пане твоей сейчас нужно козье молоко пить. И детям хорошо для здоровья...
***
Через месяц приехали мы домой, как баре, Вася за рулем, я за ним, дети в коляске гордые. Как же, в те года мотоцикла была штука редкая, не кажный мог купить.
С тех пор Василий мой изменился, всегда смотрел да думал, как мне помочь, готов был все дела сам сделать, а я что? Я простила уж его, молода была да любила его очень... Так ведь еще сорок два года вместе прожили, а не брал он хмельного в рот, вот как отрезало.
Вот так маманька моя с теткой Груней зятя проучили да наставили на путь правильный.
