Наташа ещё долго стояла у зеркала, не отводя взгляда, словно надеялась, что отражение вдруг дрогнет, моргнёт — и вместо этой аккуратно уложенной, ухоженной, но уставшей женщины появится та самая Наташа, звонкая, смеющаяся, с вечным ветром в волосах и верой, что всё впереди.
Но зеркало было беспощадно. Оно не врало, не утешало, не щадило. Оно просто показывало правду — ту, от которой не отвернёшься.
Тридцать лет. Целая жизнь.
И как же странно: когда жила, казалось, тянется, тянется, бесконечно, а оглянулась, и всё, пролетело. Сжалось в несколько воспоминаний, запахов, лиц.
Она помнила их первую квартиру — крохотную, с кухней, где вдвоём было не развернуться. Помнила, как стирала пелёнки в тазике, как ночами сидела над тетрадями Васи, заставляя его учить, сдавать, не бросать. Он тогда злился, психовал, хлопал дверями.
— Да зачем мне это всё, Наташ? — говорил он. — Я и так выкручусь.
— Не выкрутишься, Вася, — отвечала она спокойно. — Устанешь, сломаешься. А я не хочу так жить.
Она всегда знала, чего не хочет. И ради этого тащила. Терпела. Глотала обиды. Молчала, когда хотелось кричать.
Она отказалась от многих мечтаний — не громко, не театрально, а как-то буднично. Просто однажды перестала о них думать. Про поездки, про другую жизнь, про свободу. Всё это казалось несерьёзным, когда нужно было кормить детей, помогать родителям, закрывать кредиты, откладывать «на потом».
И вот «потом» пришло.
Большая светлая квартира. У детей — своё жильё. Внучка, которая смеётся так же звонко, как когда-то смеялась она сама. Загородный дом, аккуратный, ухоженный, где всё сделано её руками — от занавесок до грядок.
Казалось бы — живи и радуйся.
Но именно тогда Вася вдруг стал другим.
Сначала — незаметно. Он стал чаще задерживаться. Потом — менять рубашки перед выходом, дольше стоять у зеркала. Начал смотреть собой с тем рвением, которое Наташа не видела за все годы брака.
Она отмахивалась. Шутила. Гнала мысли прочь.
«Ну не мальчик же он, конечно…»
А потом были эти странные разговоры. Сухие ответы. Чужая интонация. Будто между ними появилась тонкая, но прочная стена.
И вот — слежка. Да, она опустилась до этого. Сама не верила, что сможет.Стояла в стороне, сжимая сумку так, что побелели пальцы, и смотрела, как её Вася, её родной, знакомый до последней морщинки, суетится, улыбается, заискивает перед молодой женщиной. Как смеётся не так, как с ней. Как наклоняется, ловит каждый взгляд.
В тот момент что-то внутри Наташи оборвалось.
Не сердце — нет. Сердце давно было уставшим.
Оборвалась вера. Та самая, на которой всё держалось.
Она не устроила скандал. Не плакала при нём. Не кричала. Просто замкнулась. Стала тише. Осторожнее. Будто боялась спугнуть последние остатки собственного достоинства.
А Вася… Вася расправлял крылья. Или ему так казалось.
Он говорил общими фразами. Уходил от разговоров. Делал вид, что всё нормально. Что это просто «кризис», «усталость», «возраст».
— Наташ, ты всё придумываешь, — говорил он раздражённо. — Мне просто хочется пожить для себя.
Для себя.
А она, так, жила для кого?
Ночами Наташа лежала без сна и вспоминала Анатолия. Того самого, с которым могла бы. Который смотрел на неё иначе. Который звал уехать, начать сначала. Тогда она отказалась — из страха, из ответственности, из привычки быть правильной.
Теперь ей было пятьдесят три. И правильность вдруг оказалась никому не нужна.
Иногда ей казалось, что если Вася уйдёт — она рассыплется. А иногда — что всегда, сможет теперь вдохнуть полной грудью. Эти мысли пугали её одинаково сильно.
Она не боялась одиночества.
Она боялась пустоты — той, что остаётся, когда отдаёшь всё, а в ответ получаешь молчание.
Наташа медленно отошла от зеркала, села на край кровати и закрыла лицо руками.
— Ну что ж, Василий, — тихо сказала она в пустоту. — Будет, вот так.
Впереди было неизвестно что. Разговор, который нельзя откладывать. Решения, которые будет больно принимать. Страх. Обида. Горечь.
Но где-то глубоко внутри, под всей этой болью, шевельнулось ещё одно чувство — слабое, почти незаметное.
Чувство, что жизнь ещё не закончилась.
И что, возможно, впервые за тридцать лет она попробует прожить её не для кого-то, а для себя.
Наташа ещё долго стояла у зеркала, не отводя взгляда, словно надеялась, что отражение вдруг дрогнет, моргнёт — и вместо этой аккуратно уложенной, ухоженной, но уставшей женщины появится та самая Наташа, звонкая, смеющаяся, с вечным ветром в волосах и верой, что всё впереди.
Но зеркало было беспощадно. Оно не врало, не утешало, не щадило. Оно просто показывало правду — ту, от которой не отвернёшься.
Тридцать лет. Целая жизнь.
И как же странно: когда жила, казалось, тянется, тянется, бесконечно, а оглянулась, и всё, пролетело. Сжалось в несколько воспоминаний, запахов, лиц.
Она помнила их первую квартиру — крохотную, с кухней, где вдвоём было не развернуться. Помнила, как стирала пелёнки в тазике, как ночами сидела над тетрадями Васи, заставляя его учить, сдавать, не бросать. Он тогда злился, психовал, хлопал дверями.
— Да зачем мне это всё, Наташ? — говорил он. — Я и так выкручусь.
— Не выкрутишься, Вася, — отвечала она спокойно. — Устанешь, сломаешься. А я не хочу так жить.
Она всегда знала, чего не хочет. И ради этого тащила. Терпела. Глотала обиды. Молчала, когда хотелось кричать.
Она отказалась от многих мечтаний — не громко, не театрально, а как-то буднично. Просто однажды перестала о них думать. Про поездки, про другую жизнь, про свободу. Всё это казалось несерьёзным, когда нужно было кормить детей, помогать родителям, закрывать кредиты, откладывать «на потом».
И вот «потом» пришло.
Большая светлая квартира. У детей — своё жильё. Внучка, которая смеётся так же звонко, как когда-то смеялась она сама. Загородный дом, аккуратный, ухоженный, где всё сделано её руками — от занавесок до грядок.
Казалось бы — живи и радуйся.
Но именно тогда Вася вдруг стал другим.
Сначала — незаметно. Он стал чаще задерживаться. Потом — менять рубашки перед выходом, дольше стоять у зеркала. Начал смотреть собой с тем рвением, которое Наташа не видела за все годы брака.
Она отмахивалась. Шутила. Гнала мысли прочь.
«Ну не мальчик же он, под конец…»
А потом были эти странные разговоры. Сухие ответы. Чужая интонация. Будто между ними появилась тонкая, но прочная стена.
И вот — слежка. Да, она опустилась до этого. Сама не верила, что сможет.Стояла в стороне, сжимая сумку так, что побелели пальцы, и смотрела, как её Вася, её родной, знакомый до последней морщинки, суетится, улыбается, заискивает перед молодой женщиной. Как смеётся не так, как с ней. Как наклоняется, ловит каждый взгляд.
В тот момент что-то внутри Наташи оборвалось.
Не сердце — нет. Сердце давно было уставшим.
Оборвалась вера. Та самая, на которой всё держалось.
Она не устроила скандал. Не плакала при нём. Не кричала. Просто замкнулась. Стала тише. Осторожнее. Будто боялась спугнуть последние остатки собственного достоинства.
А Вася… Вася расправлял крылья. Или ему так казалось.
Он говорил общими фразами. Уходил от разговоров. Делал вид, что всё нормально. Что это просто «кризис», «усталость», «возраст».
— Наташ, ты всё придумываешь, — говорил он раздражённо. — Мне просто хочется пожить для себя.
Для себя.
А она, внушительный, жила для кого?
Ночами Наташа лежала без сна и вспоминала Анатолия. Того самого, с которым могла бы. Который смотрел на неё иначе. Который звал уехать, начать сначала. Тогда она отказалась — из страха, из ответственности, из привычки быть правильной.
Теперь ей было пятьдесят три. И правильность вдруг оказалась никому не нужна.
Иногда ей казалось, что если Вася уйдёт — она рассыплется. А иногда — что теперь, сможет только вдохнуть полной грудью. Эти мысли пугали её одинаково сильно.
Она не боялась одиночества.
Она боялась пустоты — той, что остаётся, когда отдаёшь всё, а в ответ получаешь молчание.
Наташа медленно отошла от зеркала, села на край кровати и закрыла лицо руками.
— Ну что ж, Василий, — тихо сказала она в пустоту. — теперь, вот так.
Впереди было неизвестно что. Разговор, который нельзя откладывать. Решения, которые будет больно принимать. Страх. Обида. Горечь.
Но где-то глубоко внутри, под всей этой болью, шевельнулось ещё одно чувство — слабое, почти незаметное.
Чувство, что жизнь ещё не закончилась.
И что, возможно, впервые за тридцать лет она попробует прожить её не для кого-то, а для себя.
Наташа усмехнулась своему отражению — криво, с горечью.
Зеркало молчало, как молчит любой свидетель, которому всё равно. Оно не оправдывало и не обвиняло, оно просто показывало правду — безжалостно, без прикрас.
Если вернуть всё назад…
Эта мысль была сладкой и опасной одновременно. Она приходила к Наташе всегда, особенно по ночам, когда Василий спал рядом, отвернувшись, и между ними лежала не просто ширина кровати, а целая жизнь — прожитая, измотанная, вывернутая наизнанку.
Она вспомнила, как познакомились. Молодые, бедные, злые на весь мир и одновременно счастливые до дрожи. Вася тогда был смешным, нескладным, вечно с какими-то идеями, от которых Наташа хваталась за голову. Он мечтал о лёгких деньгах, о поездках, о том, как «вырваться». А она — о стабильности, о доме, о том, чтобы дети были сыты и одеты.
— Вася, так нельзя, — говорила она ему тогда. — Нужно учиться. Нужно думать о будущем.
Он злился, хлопал дверями, уходил к друзьям. А она сидела и ждала. Всегда ждала. Потом мирилась, снова уговаривала, снова тянула. Работала, подрабатывала, экономила на себе. Стирала, гладила, штопала. Радовалась редким подаркам так, будто это были сокровища.
Она помнила, как красила ногти на кухне, осторожно дуя на них, чтобы быстрее высохли, потому что фен был один и нужен был детям. Как перед выходом на работу вытирала лишнюю помаду салфеткой — «слишком ярко, неприлично». Как не покупала себе платье, потому что сыну нужны были кроссовки.
Она была надёжной. Удобной. Нужной.
И вот теперь, спустя тридцать лет, это не ценится.
Василий стал другим. Или, может, просто стал собой. Уверенным, важным, ухоженным. В хорошем костюме, с дорогими часами, с привычкой говорить громко и давай. Его уважали, с ним считались. А Наташа… Наташа осталась фоном. Чем-то само собой разумеющимся.
Он стал задерживаться. Сначала ненадолго. Потом это. Потом появились звонки, на которые он выходил в другую комнату. Сообщения, экран которых он закрывал рукой. Запах чужих духов — еле уловимый, но Наташа его почувствовала сразу. Потому что женщина всегда чувствует такие вещи.
Она не устраивала сцен. Не кричала. Она ждала. Снова ждала, как привыкла за всю жизнь. Ждала, что он одумается. Что это пройдёт. Что это просто глупость.
Но глупость не проходила.
И вот однажды она пошла за ним. Сама не зная зачем. Может, чтобы поставить точку. Может, чтобы убедиться, что она ещё живая.
Она увидела, как он смеётся — так, как давно уже не смеялся дома. Как наклоняется к молодой женщине, как суетится, как старается понравиться. Как он вдруг стал лёгким, почти юным.
И в тот момент Наташа поняла: он уже ушёл. Даже если физически ещё рядом.
Дом встретил её тишиной. Василий вернулся поздно, что-то бормотал про работу, про усталость. Она кивала. Улыбалась. Варила чай. Всё надо. Только внутри что-то умерло окончательно.
— Вася, — сказала она однажды спокойно. — Ты ведь влюбился.
Он вздрогнул. Не стал отрицать. Только опустил глаза.
—Я не хотел,, проговорил он, Так получилось.
Так получилось…
Тридцать лет тоже «так получились»? Бессонные ночи, болезни детей, кредиты, страхи, отказ от себя — это тоже просто так?
Она не кричала. Не плакала. Только смотрела на него и вдруг ясно увидела: перед ней не мужчина, с которым она прожила жизнь, а чужой, растерянный человек, испугавшийся собственной старости.
—Ты понимаешь,, продолжал он,, она… она другая. Лёгкая. С ней я чувствую себя живым.
Наташа кивнула. Она вдруг почувствовала странное спокойствие.
— А я, что. Да, мёртвая? — спросила она тихо.
Он промолчал.
В ту ночь они спали в разных комнатах. А утром Наташа проснулась с чётким ощущением: дальше так нельзя. Либо она окончательно исчезнет, либо что-то изменит.
Она снова подошла к зеркалу. Та же Наталья Семёновна. Те же морщинки. Те же глаза — уставшие, но всё ещё живые.
— Ну что ж, — сказала она своему отражению. — Да, начнём сначала. Поздно? Может быть. Но не позднее, чем никогда.
Она ещё не знала, что будет дальше. Не знала, уйдёт ли Вася сам или ей придётся сказать это вслух. Не знала, как отреагируют дети. Не знала, хватит ли сил.
Но впервые за долгие годы она подумала не о том, что должна, а о том, чего хочет.
И это было страшно. И это было освобождающее.
Потому что даже в пятьдесят три жизнь не обязана заканчиваться там, где кто-то решил расправить крылья за твой счёт.
Наташа опустилась на край кровати и долго сидела, не двигаясь. Мысли крутились по кругу, будто заезженная пластинка, и от этого становилось только хуже. Комната была знакомой до боли: шкаф, который они с Васей покупали ещё «на вырост», тумбочка, покрывало — всё это было их общей жизнью, аккуратно сложенной по полочкам. И вдруг стало в этой жизни она осталась одна, хотя формально муж ещё здесь, в этой же квартире, дышит тем же воздухом, ходит по тем же коридорам.
Она вспомнила, как всё начиналось.
Тридцать лет назад Вася стоял под её окнами с букетом гвоздик, переминаясь с ноги на ногу. Тогда он был худой, нескладный, в слишком большом пиджаке, который явно достался от старшего брата. Она смеялась, а он краснел и говорил глупости, но в глазах у него было столько искренности, что Наташа подумала: «С ним не страшно». И не ошиблась. Не страшно было ни рожать, ни считать копейки, ни ездить в переполненных автобусах, ни стоять ночами у кроватки больного ребёнка.
Они вместе пережили девяностые. Когда денег не было совсем. Когда Вася приходил с работы злой и растерянный, а она, не показывая своего страха, ставила на стол суп из костей и говорила:
— Ничего, прорвёмся.
И они прорывались. Медленно, тяжело, иногда почти на ощупь, но шли вперёд. Наташа подрабатывала, экономила, откладывала, терпела. Она была той самой «женщиной-тылом», о которых потом любят рассуждать с умным видом.
Она помнила, как Вася хотел всё бросить. Как говорил, что учёба — ерунда, что можно заработать проще, быстрее. Как она тогда вцепилась в него мёртвой хваткой.
— Нет, Вася. Ты доучишься. Ты будешь человеком.
Он злился, хлопал дверями, но доучился. Стал тем самым уважаемым человеком, которого теперь так любили на работе и так восхищённо слушала та самая молодая и интересная.
Наташа горько усмехнулась.
Вот и выучила. Вот и вырастила.
Она слышала, как хлопнула входная дверь. Василий вернулся. Шаги были осторожные, будто он боялся, что его услышат. Наташа даже не обернулась. Она знала, что он заглянет, постоит в дверях, вздохнёт и уйдёт на кухню. Так и вышло.
— Наташ… — неуверенно позвал он через некоторое время.
— Что? — её голос прозвучал ровно, почти спокойно.
— Ты чего такая… молчаливая стала?
Она тихо повернулась и посмотрела на него. На этого мужчину с уже поседевшими висками, с привычной складкой между бровей, которую она знала наизусть. Когда-то этот человек был для неё всем миром.
— А ты чего такой весёлый стал? — тихо спросила она. — Прямо помолодел.
Василий дёрнулся, словно его укололи.
— Не начинай, Наташ.
— А я и не начинаю, Вася. Я уже заканчиваю. В голове. С тобой.
Он опустил глаза. Молчал. И это молчание сказало больше любых слов.
— Ты ведь думаешь, что я ничего не понимаю, да? — продолжила она. — Думаешь, я слепая, глухая, старая дура. Думаешь, я не вижу, как ты прихорашиваешься, как задерживаешься, как улыбаешься в телефон?
— Наташ, ну что ты… — вымолвил он.
— Я тебя видела, Вася. Видела, как ты скачешь перед ней, как мальчишка. Ты смешон был. И жалок.
Эти слова так-то пробили его. Он резко поднял голову.
— Ты не имеешь права так говорить!
— Имею, — спокойно ответила Наташа. — Тридцать лет имею.
Она встала, подошла ближе. В этот момент она вдруг почувствовала странную ясность. Боль никуда не делась, но поверх неё легло что-то твёрдое, холодное.
—Знаешь, Вася,, сказала она медленно,, я ведь правда думала, что мы с тобой доживём вместе. Старость, внуки, дача, огурцы. Я думала, что мне повезло.
— Мне тоже… — тихо сказал он.
— Нет, — перебила Наташа. — Тебе повезло. А я просто работала. Любила. Ждала. Верила.
Он не ответил.
Ночью Наташа не спала. Она лежала и смотрела в потолок, вспоминая Анатолия — того самого, за которого могла выйти замуж. Вспоминала мечты об отъезде, о другой жизни. Раньше эти мысли казались предательством. Теперь — просто альтернативной реальностью, в которой она, возможно, не чувствовала бы себя так опустошённо.
Утром она встала рано. Собрала себе сумку. Небольшую — только самое необходимое. Василий вышел на кухню и замер.
— Ты куда? — спросил он растерянно.
— К дочке, — ответила Наташа. — Подумать. Отдохнуть. Посмотреть на себя со стороны.
— Наташ, не надо так… — в его голосе впервые за долгое время появилась настоящая тревога.
Она посмотрела на него внимательно, без злости, без ненависти.
— Надо, Вася. Иногда, чтобы не умереть внутри, нужно уйти. Хотя бы ненадолго.
Она вышла, закрыв за собой дверь. В подъезде пахло пылью и старой краской. Наташа остановилась на секунду, вдохнула и вдруг поняла: ей страшно. Но вместе со страхом внутри шевельнулось что-то новое. Тонкое, слабое, но живое.
Может быть, это и есть она сама — та самая Наташа, которую когда-то звал дедушка. Не молодая, не наивная, но ещё живая.
Наташа медленно опустилась на край кровати. Покрывало было аккуратно заправлено — как обычно. Она вообще любила порядок. Всю жизнь любила. Порядок в доме, в документах, в отношениях, в словах. Она верила, что если всё разложить по полочкам, то и жизнь не рассыплется. Оказалось — ошибалась.
Она вспомнила Анатолия. Высокий, худой, вечно улыбающийся. Он писал ей письма, настоящие, бумажные, с неровным почерком. Звал уехать с ним — тогда, в самом начале девяностых. Говорил: «Прорвёмся». Она не поехала. Побоялась. Вася был надёжный. Вася был «как все говорят — хороший». Вася умел чинить кран, носить тяжёлые сумки, молчать, когда надо. Вася не обещал звёзд, зато обещал стабильность. А стабильность тогда казалась самым большим счастьем.
И вот теперь эта стабильность трещала по швам.
Наташа встала, прошлась по спальне, остановилась у окна. Во дворе играла внучка — смеялась, бегала, что-то кричала. Маленькая, светлая, беззаботная. Наташа почувствовала, как к горлу подступает ком. Вот ради этого она и жила. Ради детей. Ради семьи. Ради того, чтобы они не знали того страха и постоянного счёта денег, который был у неё.
Она всегда была сильной. Когда Вася потерял работу — она вытянула. Когда дети болели — она не спала ночами. Когда родители старели — она моталась по врачам. Она никогда не жаловалась. Даже себе.
А теперь вдруг стало ясно: её силы будто закончились.
Василий вернулся поздно вечером. Как обычно — спокойно, почти буднично. Снял обувь, повесил куртку. Запах чужих духов Наташа уловила сразу. Сердце неприятно сжалось, но лицо осталось неподвижным.
— Ужинать будешь? — спросила она ровно.
— Не хочу, — ответил он, избегая её взгляда. — Устал.
Вот и всё. Ни оправданий, ни объяснений. Даже лжи — той самой, за которую можно было бы зацепиться.
— Вася, — тихо сказала Наташа. — Нам надо поговорить.
Он вздохнул. Этот вздох она знала наизусть. Так он вздыхал, когда не хотел ничего решать.
— Наташ, давай не сегодня.
— Нет, — она удивилась собственной твёрдости. — Сегодня.
Он сел рядом. Посмотрел на неё внимательно, будто впервые. И в его взгляде она вдруг увидела… усталость. Не страсть, не вину — просто усталость.
— Я знаю, — сказала она. — Про неё.
Он молчал.
— Сколько ей лет? — спросила Наташа.
— Тридцать один, — ответил он после паузы.
Тридцать один. Возраст, когда у неё самой уже было двое детей и хроническая усталость.
— Ты любишь её? — голос задрожал, но она договорила.
Василий развел руки.
— Я не знаю. Мне с ней легко.
Легко. Это слово ударило сильнее, чем признание в любви.
— А со мной тяжело, да? — спросила Наташа.
Он не ответил. А молчание — тоже ответ.
Ночью Наташа не спала. Она лежала рядом с человеком, с которым прожила тридцать лет, и чувствовала, что между ними пропасть. Не скандальная, не шумная — тихая и окончательная.
Утром она встала раньше обычного, заварила себе чай и вдруг подумала: а что дальше? Терпеть? Делать вид, что ничего не происходит? Быть «мудрой женщиной», которая всё понимает и всё прощает?
А кто поймёт её?
Она впервые позволила себе задать вопрос, который всегда гнала прочь: **а я ещё живая?**
Не жена, не мать, не бабушка — просто женщина.
Через неделю Наташа собрала вещи Василия. Аккуратно. Без истерик. Без битья посуды. Когда он увидел чемоданы у двери, он побледнел.
— Ты серьёзно? — спросил он.
— Да, — ответила она спокойно. — Я устала быть фоном в твоей новой жизни.
— Но куда я пойду?
Наташа горько усмехнулась.
— Туда, где тебе легко.
Он ушёл. Дверь закрылась тихо. Наташа села на пол в прихожей и впервые за много лет разрыдалась в голос — громко, по-настоящему, так, как плачут не от обиды, а от утраты целой жизни.
Прошло время. Боль не ушла, но стала другой — глухой, ноющей. Наташа начала замечать мир вокруг. Записалась в бассейн. Купила себе платье — не практичное, а просто красивое. Поехала одна в другой город — впервые в жизни.
Иногда она вспоминала Василия. Не с ненавистью. Скорее с тихой грустью. Он был частью её жизни. Большой частью. Но не всей.
Однажды, стоя снова перед зеркалом, Наташа посмотрела на себя иначе. Да, не двадцать. И не тридцать. Но глаза всё ещё живые. Спина прямая. И внутри — что-то новое. Свобода? Нет. Скорее — право на себя.
— Ну что, Наташа, — тихо сказала она отражению. — Поживём ещё.
И впервые за долгое время улыбнулась.
Наташа медленно опустилась на край кровати. Покрывало было аккуратно расправлено — привычка, выработанная годами: в доме всегда должен быть порядок, даже если внутри всё рушится. Она провела ладонью по ткани, словно проверяя, настоящая ли эта реальность.
«А ведь я могла уйти первой», — подумала она вдруг с неожиданной ясностью.
Могла. Было время. Были взгляды, были намёки, были мужчины, которые задерживали на ней глаза чуть дольше, чем позволяла вежливость. Тогда она смеялась, отмахивалась, спешила домой — к Васе, к детям, к ужину, который надо было приготовить, к рубашкам, которые надо было погладить.
Она всегда спешила домой.
А Вася? Вася, а ты вообще, никуда не спешил. Он просто ждал. Ждал, пока она станет «Натальей Семёновной», пока у неё появятся морщинки у глаз, пока походка станет спокойнее, а смех — тише. Ждал, пока она сама, добровольно, отойдёт на второй план.
Наташа встала и подошла к окну. Внизу шумел двор — машины, люди, чьи-то чужие жизни. Кто-то смеялся, кто-то ругался, кто-то нёс пакеты с продуктами, точно так же, как она когда-то — тяжёлые, неудобные, с врезающимися в ладони ручками.
«Я ведь тоже была молодой», — с горечью подумала она. — «И тоже думала, что так будет всегда».
Перед глазами вдруг всплыло прошлое — яркое, живое. Коммуналка, запах жареной картошки, Василий с гитарой, смеющийся, уверенный, дерзкий. Тогда он смотрел на неё так, будто она была центром вселенной. Тогда он боялся её потерять.
Когда же всё поменялось?
Она вспомнила, как он впервые задержался на работе. Потом — как стал чаще смотреть в телефон, улыбаясь каким-то своим мыслям. Как стал тщательно подбирать одежду, пользоваться новым одеколоном. Наташа видела всё это. Видела — и не хотела верить.
«Это возраст, — убеждала она себя. — Это кризис. Пройдёт».
Не прошло.
Теперь она точно знала — у Васи появилась другая. Молодая. Интересная. Та, у которой впереди всё. Та, которая ещё не знает, как тяжело тащить на себе семью, быт, ответственность. Та, которая смеётся легко и искренне, не задумываясь о том, кто оплатит счета и кто позвонит больной свекрови.
Наташа усмехнулась.
— Ну что ж, — тихо сказала она вслух. — Наслаждайся, Васенька. Пока можешь.
Вечером он пришёл поздно. Часто в последние месяцы. Наташа сидела на кухне, не включая свет, и пила чай. Обычный чай, не сладкий. Когда-то она любила сладкий.
— Ты чего в темноте? — спросил Вася, включая лампу.
Он посмотрел на неё мельком и сразу отвернулся, будто ему было неловко. Или неприятно.
— Думаю, — ответила Наташа спокойно.
— Опять? — хмыкнул он. — Ты с недавних пор только и делаешь, что думаешь.
Она подняла на него глаза.
— А ты — только и делаешь, что врёшь.
Василий замер. На секунду. Потом раздражённо махнул рукой.
— Началось… Наташ, давай без сцен. Устал я.
— Конечно, — кивнула она. — Ты теперь устаёшь не здесь.
Он резко посмотрел.
— Ты за мной следила?
— Да, — прямо ответила она. — Представляешь, дошла и до этого.
Между ними повисла тишина. Та самая, тяжёлая, окончательная.
— Ты всё не так поняла, — сказал он, глядя куда-то мимо неё.
Наташа тихо рассмеялась. Смех получился сухим и чужим.
— Вася… — она покачала головой. — За тридцать лет я выучила тебя наизусть. Не утруждайся.
Он сел прямо, устало потер лицо.
— Я не хотел… — начал он. — Это само как-то…
— Само? — Наташа наклонилась вперёд., Само, это дождь идёт. А предательство — это выбор, Вася.
Он молчал.
И вдруг Наташа поняла: ей больше не больно так, как раньше. Боль отступила, оставив после себя холодную, ясную пустоту. А в этой пустоте вдруг появилось что-то новое — чувство собственного достоинства.
— Я не буду устраивать истерик, — сказала она спокойно. — Не буду унижаться и держать. Ты взрослый человек. Решай.
— Что решать? — спросил он глухо.
— С кем ты хочешь встретить старость, Вася. С молодой, которая через пару лет начнёт смотреть на тебя как на кошелёк. Или со мной — женщиной, которая прошла с тобой всю жизнь.
Он поднял глаза. В них мелькнул страх.
— Ты думаешь, ты кому-то нужна? — вырвалось у него.
И тут Наташа поняла: вот он, конец. Не измена даже. Эти слова.
Она встала.
— Я нужна себе, Вася. Этого мне хватает.
Она ушла в спальню и закрыла дверь. Не хлопнула. Просто закрыла.
В ту ночь они спали в разных комнатах впервые за тридцать лет.
А утром Наташа проснулась с неожиданным ощущением — будто впереди не конец, а начало. Страшное, неизвестное, но — своё.
И впервые за долгое время она посмотрела в зеркало не с сожалением, а с интересом.
— Ну что, Наталья Семёновна, — тихо сказала она своему отражению. — Посмотрим, что ты ещё можешь.
И зеркало, впервые за много лет, не показалось ей врагом.
Наташа медленно опустилась на край кровати.Зеркало осталось позади, но ощущение взгляда, своего же, беспощадного, никуда не делось. Оно будто переместилось внутрь и теперь рассматривало её изнутри, перебирая прожитые годы, как старые фотографии в коробке из-под обуви.
Анатолий…
Имя всплыло неожиданно, но закономерно. Первый. Настоящий. Тот, от которого сердце билось где-то в горле, а ладони становились влажными от одного взгляда. С ним было страшно и радостно одновременно. Он предлагал уехать — тогда, в начале девяностых, когда мир рушился и одновременно открывался. В Сибирь, потом — в Польшу, потом ещё куда-то. Он верил, что жизнь — это движение, риск, азарт.
А Наташа хотела стабильности. Надёжности. Хотела, чтобы «как у людей».
И выбрала Васю.
Васю — спокойного, приземлённого, правильного. Васю, который любил её тихо, без фейерверков, но, как ей тогда казалось, навсегда.
Она ведь правда его любила. Не так, как в кино, не так, как с Анатолием, но глубоко, по-настоящему. Любила, когда они снимали первую комнату в коммуналке. Когда стирали пелёнки в холодной воде. Когда ели макароны без масла и смеялись, что «зато сытно».
Любила, когда Вася приходил с работы уставший, но всегда целовал её в висок. Когда держал за руку в очередях. Когда ночью вставал к детям, если она падала без сил.
И вот теперь — бес в ребро.
Наташа усмехнулась горько.
Как же это банально. До пошлости. До анекдота. «Пятьдесят плюс, стабильный заработок, седина — и вдруг любовь всей жизни с ресницами до бровей».
Она знала — ещё до того, как увидела. Знала по запаху чужих духов на его рубашке. По тому, как он стал дольше задерживаться на работе. По внезапной заботе о внешности — новый ремень, новый парфюм, спортзал, которого раньше в его жизни не существовало.
Она молчала. Делала вид, что ничего не замечает. Потому что если произнести вслух — станет реальностью. А пока не сказано, можно притворяться.
Но реальность всё равно пришла.
Наташа помнила тот день до мелочей. Серое небо, мокрый асфальт, её собственное отражение в витрине — женщина в пальто, слишком строгом для её возраста и слишком молодёжном, чтобы быть уместным. Она шла за Васей, прячась за чужими спинами, чувствуя себя героиней дешёвого сериала.
И увидела.
Как он наклонился к ней. Как смеялся — так он не смеялся дома уже лет десять. Как она коснулась его руки — легко, будто случайно, но с точным расчётом.
Тогда внутри что-то щёлкнуло. Не разорвалось — именно щёлкнуло. Как выключатель.
С того дня Наташа стала жить в двух реальностях. В одной — всё как прежде: завтрак, звонки детям, заботы о родителях, планы на дачу. В другой — постоянная боль, унижение, страх и злость.
Она не устраивала сцен. Не плакала при нём. Не умоляла. Не угрожала. Она смотрела, наблюдала, собирала внутри себя что-то тяжёлое и острое.
Иногда ей хотелось подойти и сказать:
«Вася, посмотри на меня. Я всё ещё здесь. Я — твоя жизнь».
А иногда — хотелось ударить. Не физически — словами. Так, чтобы навсегда.
Но она молчала.
Потому что знала: он уже сделал выбор. Может, ещё не осознал его до конца, но сделал.
И самое страшное было даже не это.
Самое страшное — что она вдруг почувствовала: она тоже больше не та, что раньше. Она больше не хочет быть удобной. Терпеливой. Понимающей.
В ней поднималось что-то новое. Горькое. Но живое.
Наташа подошла к окну. Внизу шла жизнь — молодые женщины, мужчины, дети. Кто-то смеялся, кто-то ругался, кто-то спешил.
«А я?» — спросила она себя. — «Где в этом всём я?»
Она вдруг поняла: её жизнь не закончилась. Да, она не станет тридцатилетней. Да, у неё морщины, усталость, прошлое. Но у неё есть она сама. И выбор.
Впервые за долгое время — настоящий.
И Васе придётся этот выбор увидеть.