— Мам, ты опять начинаешь…
Голос сына был нетерпеливым, обрывающим, как хлопок двери.
Галина Петровна замолчала на полуслове. Ложка застыла над кастрюлей, пар поднялся — и тут же рассеялся.
— Я просто хотела сказать… — начала она и осеклась.
— Потом, мам, ладно? Я спешу.
Он говорил уже в коридоре. Быстро. На ходу. Как говорят с теми, кто подождёт.
Дверь захлопнулась.
Галина Петровна осталась на кухне одна.
В квартире было тихо, но тишина эта не успокаивала. Она звенела в ушах, как пустая банка, катящаяся по асфальту.
Опять не услышали, — подумала она.
И вдруг поняла: так было всегда.
Ей было шестьдесят два.
Внешне — крепкая, аккуратная женщина. Всегда причёсана, всегда с делом.
Внутри — человек, который годами говорил вполголоса. Потому что громче — не было смысла.
Она рано вышла замуж. Не по любви — по правильности.
— Надо, Галя, — говорила мать. — С хорошим человеком не пропадёшь.
Она не пропала.
Она исчезла.
Муж был спокойным, молчаливым. Решения принимал сам.
— Я лучше знаю, — говорил он. — Не переживай.
Она и не переживала. Она привыкла.
Когда он умер, все говорили:
— Тебе будет легче. Теперь можно жить для себя.
Галина кивала.
А жить для себя… не умела.
Она жила для сына. Для внуков. Для соседей.
Для всех — кроме себя.
— Галя, ты золотая, — говорили ей. — Всегда выслушаешь.
Вот только её — никто.
Перипетии начались в самый обычный день.
Она пошла в поликлинику. Очередь, духота, раздражённые лица.
— Следующий!
Галина вошла. Села. Аккуратно сложила руки.
— Что жалуемся? — спросила врач, не поднимая глаз.
— Я… — Галина замялась. — Мне тяжело стало. Сердце… И ночью не сплю. И тревога…
— Возраст, — перебила врач. — Давление мерили?
— Да, но дело не только в этом… — тихо сказала Галина. — Мне как будто… плохо внутри.
Врач подняла глаза. Вздохнула.
— ясно сейчас плохо внутри. Рецепт выпишу.
Разговор был окончен.
Даже здесь, — подумала Галина. — Даже здесь меня не слышат.
пик сюжета настигла её вечером.
Сын заехал ненадолго — забрать документы.
— Ты поешь? — спросила Галина.
— Некогда.
— А внуки… —
— Мам, давай потом, а?
Потом.
Опять потом.
И вдруг она сказала — громко. Непривычно громко.
— А если потом меня не будет?!
Сын замер.
— Ты чего? — растерялся он. — Что за разговоры?
— Я устала быть удобной, — сказала Галина, и голос её дрожал. — Устала говорить в пустоту. Я живу, как будто меня нет. Как будто я — мебель!
Он смотрел на неё молча.
Впервые — внимательно.
— Мам… — выдохнул он. — Я не знал, что тебе так тяжело.
— Потому что ты не спрашивал, — ответила она. — А я боялась мешать.
Слова повисли в воздухе.
Тяжёлые. Честные.
Решение было не громким.
Но настоящим.
Сын сел. Снял куртку.
— Расскажи, — сказал он просто. — Я слушаю.
Галина замолчала. Слёзы подступили внезапно.
— Я не знаю, с чего начать, — выдохнула тихо.
— Начни с себя.
И она начала.
Говорила долго. Сбивчиво. Про одиночество. Про страх. Про то, как больно быть незаметной в собственной жизни.
Он не перебивал.
Финал был тихим.
Через неделю они сидели на кухне вместе. Пили чай. Без спешки.
— Мам, — сказал сын. — Если тебе снова станет тяжело… говори. Даже если кажется, что это неважно.
Галина улыбнулась.
— Теперь я знаю: мой голос существует.
Человека не становится меньше от молчания.
Но мир вокруг него — становится глухим.
Иногда справедливость начинается с простого действия:
услышать того, кто долго молчал.