Сегодня разговаривала со знакомой из Питера. И кое-что о себе выяснила.
Знаете, так бывает, когда мысль никак не может оформиться, конкретизироваться, живёт на уровне ощущений. И вдруг в разговоре с кем-то она - такая целостная, такая ясная и чёткая, - неожиданно выскакивает из собственных уст. Зрела, зрела и дозрела.
Итак, я это сегодня произнесла: «Не люблю я зиму. Однозначно. Любую – и северную белоснежную, и южную с зелёной травкой. Не-лю-блю!».
Это высказывание противоречит моим статьям о крымской зиме, написанной в прошлые годы.
Но я и не отказываюсь от своего умиления декабрьскими розами, январскими подснежниками, февральским цветением кизила .
Я знаю, впереди февральские окна – солнечные, тёплые, яркие дни. Они захватывают дух, греют душу и тело. Они удивительны для северянки – эти летние каникулы посреди зимы.
Но в то же время, я знаю, что за февральскими окнами досадным недоразумением ещё может посыпаться мартовский снег. А в апреле на даче мы всё ещё будем подтапливать печку.
И дача! Моя осиротевшая дача! Приезжала туда недавно. Каким жалким и скукоженным показался мне покинутый хозяевами сад!
Да, пора уже признаться себе, что хоть и верю я, что "у природы нет плохой погоды", что плохой бывает лишь одежда и настроение – зиму я не люблю.
Но по отношению к южной зиме моё "не люблю" - это не ненавижу. Отнюдь. Не люблю – это просто не жду, не радуюсь приходу, не грущу провожая. Не люблю - значит терплю.
По отношению к северной зиме моё «не люблю» - иное.
Вспоминаю, как уезжал с севера мой брат. Это случилось для нас с мамой неожиданно, хотя все мы понимали, что когда-нибудь он обязательно уедет. И даже знали куда.
Но долгие годы его переезд был лишь озвученной во всеуслышание мечтой, маячил на горизонте, но откладывался до неопределённых времён. Работа не отпускала, да и северную пенсию хотелось оформить.
И вдруг в одночасье в один из холодных осенних дней брат, недавно вернувшийся из отпуска, понял, что просто физически не сможет пережить ещё одну надвигающуюся северную зиму. И это не оборот речи. Это уже физиология.
Он сказал мне это во дворе своего дома. Помню ранние гнетущие сумерки, свинцовый лёд на дорогах. Он чистит от снега свою машину, и в его движениях и в голосе - такая усталость: «Понимаешь, Ирка, не выносу я ещё полгода этих морозов».
Я тогда прямо кожей прочувствовала страшную правду его слов - каждой промёрзшей своей клеточкой, заледенелыми до боли руками и ногами. В последние годы эта боль от холода наступала слишком быстро, стоило чуть-чуть постоять на морозе. Не спасали ни шерстяные варежки, ни меховые сапоги.
Перетаптываясь на месте и потирая руки, я пыталась сказать что-то про терпение, про то, что не стоит спонтанно всё бросать, что выгодно чуть-чуть подождать, что обидно терять год северного стажа и что уезжают обычно к лету. Но чувствовала, как всё это на самом деле не важно...
С тех пор я тоже стала отсчитывать свои последние северные зимы, гадая, на сколько их ещё может меня хватить. Это - не просто «не любовь к зиме». Это – физическая невозможность её терпеть.
Откуда к нам пришла зима,
не знаешь ты, никто не знает.
Умолкло все. Она сама
холодных губ не разжимает.
Она молчит. Внезапно, вдруг
упорства ты ее не сломишь.
Вот оттого-то каждый звук
зимою ты так жадно ловишь.
Шуршанье ветра о стволы,
шуршанье крыш под облаками,
потом, как сгнившие полы,
скрипящий снег под башмаками,
а после скрип и стук лопат,
и тусклый дым, и гул рассвета...
Но даже тихий снегопад,
откуда он, не даст ответа.
И ты, входя в свой теплый дом,
взбежав к себе, скажи на милость,
не думал ты хоть раз о том,
что где-то здесь она таилась:
в пролете лестничном, в стене,
меж кирпичей, внизу под складом,
а может быть, в реке, на дне,
куда нельзя проникнуть взглядом.
Быть может, там, в ночных дворах,
на чердаках и в пыльных люстрах,
в забитых досками дверях,
в сырых подвалах, в наших чувствах,
в кладовках тех, где свален хлам...
Но видно, ей там тесно было,
она росла по всем углам
и все заполонила.
Должно быть, это просто вздор,
скопленье дум и слов неясных,
она пришла, должно быть, с гор,
спустилась к нам с вершин прекрасных:
там вечный лед, там вечный снег,
там вечный ветер скалы гложет,
туда не всходит человек,
и сам орел взлететь не может.
Должно быть, так. Не все ль равно,
когда поднять ты должен ворот,
но разве это не одно:
в пролете тень и вечный холод?
Меж ними есть союз и связь
и сходство — пусть совсем немое.
Сойдясь вдвоем, соединясь,
им очень просто стать зимою.
Дела, не знавшие родства,
и облака в небесной сини,
предметы все и вещества
и чувства, разные по силе,
стихии жара и воды,
увлекшись внутренней игрою,
дают со временем плоды,
совсем нежданные порою.
Бывает лед сильней огня,
зима — порой длиннее лета,
бывает ночь длиннее дня
и тьма вдвойне сильнее света;
бывает сад громаден, густ,
а вот плодов совсем не снимешь...
Так берегись холодных чувств,
не то, смотри, застынешь.
И люди все, и все дома,
где есть тепло покуда,
произнесут: пришла зима.
Но не поймут откуда.
(И.Бродский, ноябрь 1962).
Крымскую зиму терпеть можно. Даже такую, как в этом году – не солнечную и дождливую.
В ней нет безнадёжности. Слишком коротка она для усталости.
Слишком красива для тоски.
Слишком непредсказуема для уныния.
Перечитывая строки Бродского, я не могу представить, где прячется и откуда приходит к нам крымская зима. Но точно – не из вечности. И тьма здесь точно не сильнее света.
Терпим.
