А Таня поняла… Красивая сероглазая женщина с грустной, чуть приметной улыбкой – это она… Та, которая люба Захару. И белую кружевную шаль, что была у неё на плечах в тот день, когда она вышла к калитке Захара встречать, Танюша узнала, – хоть и смотрела на их встречу издалека, от самых тополей…
Захар остановился покурить с заводскими парнями. А сам поглядывал на Таню, скрывал удивлённую улыбку: вот тебе и девчоночка несмелая… Танюша при всех взяла его под руку, к плечу прижалась. Отыскала глазами Елизавету Степановну, медленно измерила её таким откровенно вызывающим взглядом, будто предупредила: только попробуй…
Ох, Таня-Танюша, Танюшенька!..
Матвей Кузьмич обрадовался дочке и зятю, кивнул Пелагее Пантелеевне:
- Собирай на стол.
Тёща насмешливо, с деланной радостью, поклонилась зятю в пояс, подозрительно сладко залебезила:
- Ой, да проходите же, Захар Алексеевич! Уж как заждались мы вас! Все глаза проглядели, – выглядывая, когда же вы придёте к нам! Уж как старалась я, чтоб всё успеть-то, – чтоб блинов вам… ушицы вот, – из азовского осетра. – Оглянулась на мужа: – Чего стоишь-то, Матвей Кузьмич, – ровно в гости пришёл! В погреб спустись, – графинчик вишнёвки налей… Терновочка там.
Матвей Кузьмич подмигнул Захару: вишнёвку бабы пусть пьют. А мы – ужель чего покрепче вишнёвки-то не найдём!..
Большой стол с горнице накрыт праздничною скатертью. В центре – большое блюдо с румяно-золотистыми блинами, с правого края – чугунок с ухою. Уже и некуда миски с блюдами ставить, а Пелагея Пантелеевна приносила из кухни всё новые, – с тыквенной кашей, с варениками с творогом, с нежно-жёлтым топлёным маслом, мёдом, вишнёвым и земляничным вареньем… Оглядела стол, руками всплеснула:
- Сметану-то позабыла! Татьяна! Выйди-ка, скажи отцу, чтоб кринку со сметаной взял… Скажи, – на середней полочке там…
Захар не удержался: уж больно красивые и масленые тёщины блины, – взял из блюда самый верхний, в мёд обмакнул… От удовольствия по-мальчишески зажмурился…
А сладость в тёщином голосе куда-то исчезла, – лишь Матвей Кузьмич и Танюша вышли:
- Блинами моими не подавишься, зятёк?
Захар не понял. Поднял на тёщу удивлённые глаза. А она подошла к нему вплотную, змеёю подколодной прошипела:
- Саатанююка!.. Что ж ты, поганец, дитё моё… дочушку мою рОдную так обижаешь горько!
- Пелагея Пантелеевна!.. Маманя, Вы про что?.. Я Татьяну никогда и словом не обидел!
-Суукин сын!.. Что гляделками-то бесстыжими луупаешь! Словом не обидел?! Не знаю, думаешь, – чего ты на Каменный Брод бегаешь? Думаешь, не известно мне про шашни твои, – с учительницею этой?.. Да разве ж это учительница! Чему ж бесстыдница такая ребят научит! Доберусь я до школьного инспектора – несдобровать ей! А Татьяну мы домой заберём! Вот дознается Матвей Кузьмич про то, какой ты бегун, – и заберём! Живи без жены, – с этой своею!..
Захар потёр ладонью лоб:
- Маманя… Пелагея Пантелеевна! Татьяна мне жена венчаная. Вы в семью нашу не вмешивайтесь. И меньше б Вы соседок своих, – таких, как Василиса Кружилина, – слухали.
-Не вмешивайтесь?.. Иидоолююка!
Вошёл Матвей Кузьмич. Пелагея Пантелеевна быстро поправила платок, взяла графин с вишнёвкой. Брови свела, – кивнула на бутыль самогонки:
- Не многовато ли будет, Матвей Кузьмич? Ровно на свадьбу.
Отец улыбнулся:
- Да мы с Захаром – по стопке-другой. За праздник и за паровоз. А в бутыли оно лучше смотрится, Пелагея Пантелеевна.
За батей и Татьяна вернулась. Подвинула Захару миску с густой сметаной, за чистым рушничком метнулась, – мужу подала… Захар незаметно улыбнулся, – краем глаза увидел: тёща еле сдержалась, чтоб не плюнуть в сторону…
Потом на крыльце курили с Матвеем Кузьмичом, – само собою, про паровоз разговаривали, что вот-вот, как и первый, огласит Луганск радостным и торжественно-гордым гудком… Захар со скрытой тревогой прислушивался к голосам тёщи и Танюши: не стала бы Пелагея Пантелеевна ещё и Таню уму-разуму учить! Негромких и робких, казалось Захару, – счастливых Таниных слов разобрать не мог, а сердце стучало – в этом неясном счастье… А маманины слова расслышал… От изумления замер: ожидал снова услышать гневные ругательства, а Пелагея Пантелеевна говорила непривычно душевно и мягко, с чуть заметной жалостью,– так о самом дорогом и сокровенном говорят:
- Надо ему сказать, дочушка!..
- Ой, нет, маманюшка!
- Что ты, Танюша!.. Либо стыдишься, хорошая моя? Так давай я скажу.
- Ой, нет, маманюшка! Я сама. Я знаю время… когда сказать.
-Так оно и бывает, дочушка, – в материном голосе – грустноватая улыбка…
А когда уходили с Татьяною домой, ещё больше удивился Захар: глаза маманины вдруг потеплели… и какая-то жалость мелькнула в них. Приклонила к себе Захарову голову, в самую макушку поцеловала. А потом всё же незаметно ткнула в лоб согнутым пальцем. Захар взглянул в её глаза:
- Простите меня, маманя…
- Бог простит тебя, Захар Алексеевич. – Вздохнула, но ответила – как положено: – И… я прощаю.
А дома к жене присматривался. Тяжёлым чугунным утюгом, нагретым в печке, гладила Таня его косоворотки. Сколько раз Захар смеялся, обнимал её:
- Да меня ж никто, кроме паровоза, не увидит!
А она серьёзно, по-девчоночьи, отвечала:
- Вот пусть и смотрит паровоз, – на чистую и выглаженную косоворотку.
Ждал, что скажет она о неясно-тревожном, каком-то желанном для них обоих счастье. А Таня молчала…
…Василий Макарович обнял жену:
- Как у Дарьи Никифоровны блины-то? Удались нынче? Я, душа моя, пригласил к нам на ужин Ивана Тимофеевича с его Надеждой: кажется мне, что ты скучаешь отчего-то. Наденька развеселит тебя, – по части веселья она мастерица известная.
Иван Тимофеевич – учитель словесности, большой друг Василия Макаровича. Бойкая и смешливая Наденька, жена его, знала все городские новости, а также – непостижимым образом – была подробно осведомлена о жизни всех гимназических преподавателей и классных дам, лавочников, всех луганских священников. Только Лизе никого не хотелось видеть за ужином, да и самой не хотелось сидеть за столом. Вспоминала летящие с крутой горки сани, что потом, уже на берегу, перевернулись в шальной – неуправляемой, видно, – скорости. И Захар с Таней остались лежать на снегу. И… целовал Захар нелюбую свою жену. Вокруг – ни души: не нарочно ли Захар присмотрел такую горку – чуть поодаль от тех, с которых все остальные катались?..
Наденька помогала Лизе хозяйничать за столом, что-то весело щебетала, хвалила блины Дарьи Никифоровны… А когда Василий Макарович и Иван Тимофеевич пересели на диван у окна – покурить, и тут же заговорили о делах в гимназии, Наденька вдруг притихла. Отчего-то часто взглядывала на Василия Макаровича. Потом улыбнулась – в непривычной для неё задумчивости:
-Лидия Андреевна, классная дама, – знаете её?.. – недавно обмолвилась: лишь за того выйду замуж, кто на Василия Макаровича будет похож.
- Да?.. – безразлично поинтересовалась Елизавета Степановна.
Наденька опустила на Лизину руку свою мягкую ладошку. Неожиданно, как-то очень просто, сказала:
- В жизни всякое случается. И всё очень быстро меняется. А Вы, Лизонька, знайте: Ваш Василий Макарович – замечательный. – Склонилась к Лизе: – И никакой шалопай, заводской мальчишка, – даже самый синеглазый, – не сравнится с ним.
Продолжение следует…
Начало Часть 2 Часть 3 Часть 4 Часть 5
Часть 6 Часть 7 Часть 8 Часть 9 Часть 10
Навигация по каналу «Полевые цветы»