Серёга Туроверов рос, как все поселковые мальчишки. Едва научился уверенно шагать, отец брал его с собой в поле. На зорьке батя запрягал Звёздочку, весёлую и озорную рыжую лошадку с беленькой отметиной на лбу, и они уезжали в телеге за Гремучую балку. Наверное, самое раннее Серёгино воспоминание – это как он по склонам балки собирал в маленький картузик спелые ягоды земляники – для матери. Ещё помнит Сергей, как хвалил его за это отец, целовал в нагретую солнышком макушку. А мать дома радовалась, и тоже целовала Серёжку, ела пахучие ягоды.
Плавать в Ольховке Серёжка научился тогда же, когда и ходить стал. Как-то маманюшка пошла на речку бельё полоскать. Серёга во дворе старательно и сосредоточенно возводил из камешков изгородь для божьей коровки. А божья коровка взмахнула крылышками и улетела… Изумлённый Серёга поднял голову, долго следил взглядом за божьей коровкой, – пока она не скрылась в полуденном мареве. А потом чему-то несказанно обрадовался и рассмеялся. Деловито пошлёпал босиком в конец огорода – там у мамани как раз поспевал молодой горох. Огород полого спускался к речке, и отсюда хорошо было видно маманюшку, – как она бельё полощет и складывает в ивовую корзину чистые Серёжкины рубашонки, полотенца, ещё свои рубашки с широкими прошивками и батины порты с льняными рубахами. Серёга зажал в ладошке стрючки гороха – маманюшке – и скатился вниз по пологому спуску. Да прямо в речку. Совсем не испугался, – в счастливом удивлении обрадовался, что вода в Ольховке такая тёплая и ласковая, тихонько вплеснул ладошками, как-то по лягушечьи распрямил ноги в коленках и… поплыл. Маманюшка откинула со лба светлую прядь, оглянулась на тихий плеск… и обомлела. Как была – в юбке, бросилась в воду, схватила Серёжку, к себе прижала… а он что-то лепетал, вытирал ладошками маманюшкино лицо.
Дома маманюшка не спускала с рук Серёжку, плакала и рассказывала отцу, – как она оглянулась… а Серёжка плывёт! Батя обнял их обоих и целовал, – и маманю, и Серёгу.
Очень рано стал Серёга верховодить среди поселковых ребят. Были и постарше его, да смелее и решительнее не было, и своим атаманом ребятня признавала его, Серёжку Туроверова. Серёжка запросто мог поддать как следует здоровенному Илюшке Веремееву, – чтоб тот не обижал безответного и тщедушного, вечно сопливого Захарку Липатова. А ещё строго следил за тем, чтоб ворованные в саду лавочника Макара Григорьевича яблоки были разделены поровну. И девчонок защищал. Однажды Сенька Корогодин набросал в волосы Таньке Харуниной, дочери Макара Григорьевича, колючего репейника. Танька уселась на обочине дороги и, пока Серёга с Сенькой дрались, – ожесточённо катались в придорожной крапиве, рвали друг на друге рубашки, – горько и безутешно плакала. Потом Сенька сумел вывернуться из Серёгиных рук, побежал к своей калитке, на ходу оглядывался, – яростно потрясал кулаками и грозился поквитаться с Серёжкой. Серёга вытер разбитый нос подолом разорванной рубахи, сел рядом с плачущей Танькой и стал осторожно вытаскивать репейник из её тёмных кудряшек. Танька притихла, лишь изредка прерывисто всхлипывала.
- Больно?.. – сочувственно спросил Таньку Серёга.
Танька покачала головой:
- Неет. Когда ты… то не больно.
Потом Танька достала из своего кармашка сахарного петушка на палочке и положила его в Серёгин карман. Горестно вздохнула:
- А… Замуж за тебя я не выйду.
Одиннадцатилетний Серёга Туроверов вздёрнул нос, уже собрался презрительно бросить:
- Надо мне!..
Но вдруг вспыхнул… и спросил Таньку:
- Это… почему?
Танька – ей десять тогда было – с минуту подумала. Сожалеюще шмыгнула носом, призналась:
- Я бы вышла. Ты самый лучший из мальчишек. А маманя с тёткой Груней разговаривали, я слышала… Про то, что твои батя с матерью прокляты… Лукерья Лыкова их прокляла навеки… и на тебя её проклятие перекинется, и счастья тебе ни в чём не будет. И дед Степан твой тоже проклял их, мать и отца твоих.
Танька убежала, а Серёга озадаченно смотрел ей вслед, не замечал, что сбивает ладонью колючий осот.
Что дед Степан Атарщиков – его родной дед по матери, подросший Серёжка, конечно, знал: от ребят на улице… да и мать говорила о нём – батя… Только дед Степан никогда к ним не приходил, а Серёжку – при случайных встречах – оббегал взглядом. И проходил мимо. Когда Серёжка помладше был, просто думал, что, наверное, он не нравится деду, – поэтому дед никогда не останавливается и не разговаривает с Серёжкой… Ещё была бабушка Нюра, – она издалека смотрела на Серёжку, головою качала… и, Серёга видел, плакала…
У бати тоже были отец с матерью, – выходит, Серёжкины дед Пантелей и бабушка Ефросинья. И они никогда не приходили… Так и получилось, что с самого рождения Серёжка не знал, как это, – когда есть дед и бабушка. Ну, нет, и нет…
Серёгу батя с матерью очень любили. Уж здоровущий был, – годков семь-восемь, лошадь умел запрячь и верхом ездил, а маманя, бывало, как маленького, ласкала и целовала его… И батя – нет-нет, а опустит ладонь на Серёжкину голову. А Серёжка больше радовался тому, что батя с матерью друг дружку любят. Летними вечерами отец с маманюшкой подолгу сидели на крыльце, пели казачьи песни. Так ладно пели, что поселковые останавливались у калитки, – послушать. Песен этих, – из такой старины, когда первые казачьи станы возникали на берегах Северского Донца и Луганки, – знали много. Бабы слушали, – кончиками платка слёзы вытирали, да и мужики вдруг часто-часто глазами моргали. А батя с маманей тесно прижимались друг к другу плечами, пару мгновений молчали, потом, не сговариваясь, новую начинали, – отец начинал, а маманя вступала:
- Оой… из-за лесу, да лесу – копия мечей…
- Едет сотня казаков-лихачей.
Ээээй… эй! Живо, не робей, –
Едет сотня казаков-лихачей…
Оой… перед сотней – есаул молодой,
Он скомандовал: ребята!.. Все – за мной!..
Танькины слова легли на Серёжкины плечи какой-то неизведанной тяжестью… Батю с маманюшкой жалел, – не расспрашивал, мальчишеским сердцем чувствовал, что тяжесть эту горькую обрушит на них расспросами своими. А обида неясная жгла… И как-то отважился Серёжка:
- Бать!.. Мамань! А что говорят…
Он запнулся, а отец с матерью переглянулись, – и так поняли, о чём он собрался спросить… Маманя отвернулась, – заплакала. А батя прижал к себе Серёжку:
- Мал ты ещё. Не поймёшь. Вырастешь, – расскажу тебе. А пока не слухай никого, сынок.
Серёжка кивнул.
В двухклассной церковно-приходской школе Серёжка Туроверов учился лучше всех. Отец Серёжкин, Михаил Пантелеевич, и сам грамотным был. И большой толк видел в том, если Сергей грамоте выучится. Как раз тогда при Луганском заводе открыли горную школу: впервые в здешних краях в школе этой могли учиться не только купеческие дети, – ребят из семей самых простых сословий тоже принимали на учёбу в горную школу. И Михаил Пантелеевич решился отдать сына в школу при заводе: и на завод, и на угольные рудники в Лисьей Балке требовалось много рабочих. Уговорил Аксиньюшку, – с трудом, но сумел убедить жену, что неплохо будет, если жизнь свою сын их с заводом или с шахтой свяжет.
Не ошибся батя: Сергей и в горной школе учился легко. А ко времени окончания школы при заводе уже открыли Горное училище, и лучший выпускник, Сергей Туроверов, по рекомендации школьного начальства поступил учиться на горного инженера.
Продолжение следует…
Начало Часть 2 Часть 4 Часть 5 Часть 6
Часть 7 Часть 8 Часть 9 Часть 10 Часть 11
Часть 12 Часть 13 Часть 14 Часть 15 Часть 16
Часть 17 Часть 18 Часть 19 Часть 20 Часть 21
Часть 22 Часть 23 Часть 24 Часть 25 Часть 26
Часть 27 Часть 28 Часть 29 Часть 30 Часть 31
Часть 32 Часть 33 Часть 34 Часть 35 Часть 36
Навигация по каналу «Полевые цветы»
