Перед тем как более подробно приступить к разговору об индустриализации и урбанизации довоенного периода, хотелось бы подвести некоторые итоги коллективизации.
Итак, после 1934 года голод, как и раскулачивание пошло на убыль. Основные преобразования завершились. Земля была почти полностью национализирована. Миллионы людей были перемещены в отдаленные районы страны, заняты на социалистических стройках, загнаны в колхозы.
С начала 1930-х также возросло число совхозов, в связи с чем в 1932 году был создан отдельный Наркомат зерновых и животноводческих совхозов. Согласно Большой Российской энциклопедии «С 1930 к началу 1941 гг. численность совхозов в СССР выросла с 2832 до 4159, из них 40,7 % составляли животноводческие, 11,9 % – плодовые и овощные, 11,5 % – зерновые. Основная их часть была сосредоточена в РСФСР (2600), на Украине (929) и в Казахстане (190). Доля совхозов в государственных заготовках и закупках сельхозпродукции составляла: по зерну 10 %, хлопку 6 %, молоку и мясу 16 %, шерсти 18 %» [цитата по 1399]. Доля совхозов во всем сельском хозяйстве к концу 1930-х составляла менее 2%, а колхозов – около 98%. Таким образом основная тяжесть по плану хлебозаготовок в эти годы ложилась на колхозы. В первые годы колхозы явно не справлялись с этим планом, что было связано с допущенными ошибками и перегибами, описанными выше. Материальная база колхозов была основана на простом сложении малопроизводительного крестьянского инвентаря, а отобранный скот из-за неправильного ухода и отсутствия кормов погиб. Ситуация стала меняться к лучшему только после массовой технической реконструкции сельского хозяйства, во внедрение на селе крупного товарного сельскохозяйственного производства на основе машинной обработки земли. В 1928 г. на машиноснабжение было вложено средств: 686,0 тыс. р., из них на сложные машины - 172,0 тыс. р., в 1932 г. - 1640,9 тыс. р., в том числе на сложные машины и трактора - 864,9 тыс. р. [733, 734]. Для обслуживания колхозов на селе развернулась целая сеть машинотракторных станций (МТС), которая предоставляла технику в аренду, занималась ее ремонтом и обслуживанием. Примечательно, что до 1958 года МТС были самостоятельной организацией, не принадлежащей колхозам. За свою работу МТС обычно забирали у колхозов часть собранного урожая [733].
Главная задача коллективизации к середине 30-х годов была все-таки выполнена: государственный продовольственный контроль был установлен, что обеспечивало безопасность и предсказуемость плановых хлебозаготовок. Была налажена контролируемая перекачка средств из аграрного сектора в промышленность, армию, индустриальные центры. Налажены поставки зерна на экспорт. В годы первой пятилетки 40% экспортной выручки дал хлеб. Вместо 500 - 600 миллионов пудов товарного хлеба, заготовлявшегося ранее, в середине 1930-х годов страна заготовляла 1200 - 1400 миллионов пудов товарного зерна ежегодно [735]. По заключению историка Нефедова модернизация сельского хозяйства в 1930-х годах не смогла увеличить урожайность и остановить падение потребления, но резко увеличила производительность труда в деревне – главной головной боли дореволюционных аграрников. Если раньше сельскохозяйственные работы выполняли 72 млн. крестьян (включая детей и стариков), то к концу 30-х только 30 млн. колхозников, из них 7 млн. женщин были заняты в основном в своем приусадебном хозяйстве. Следовательно, производительность путем больших жертв, аграрного кризиса и неимоверного труда выросла больше чем в 2 раза. Таким образом, за 10 лет в стране был осуществлен индустриальный скачок. [736]
Как открытые лозунги, так и секретные директивы того времени часто использовали словосочетание «обеспечить любой ценой». Это приучало руководителей на всех уровнях власти к неизбежности (даже к необходимости) жертв, ведь когда ежедневно идет какая-нибудь борьба (за победу революции, за лучшее будущее, за международный пролетариат) нельзя обойтись без врагов и потерь. За все это Россия заплатила несоизмеримо высокую цену, как в материальном, так и в духовном плане. По подсчетам различных исследователей общие потери населения страны с 1930 по 1936 года составили 5-8 млн. человек (5% от предкризисной численности населения) [555, 636].
Более того, как уже упоминалось выше, у руководства была возможность справиться с спровоцированным им же голодом и значительно снизить число жертв. Это же касалось и раскулаченных переселенцев, если бы данный процесс был организован более гуманно. К глобальным целям – повышению обороноспособности страны через индустриализацию – вопросов нет, претензии к методам и средствам достижения. Оправдывает ли данная цель такие жертвы? Однако, для русской деревни, как мне кажется, страшнее оказались не физические потери, а культурно-психологические, имевшие длительные последствия.
Несомненно, коллективизация стала одним из самых жирных гвоздей в гроб русской деревни. И дело тут не только в физических потерях. В Гражданскую войну, а тем более в ВОВ людей погибло больше. Но война международная – это общая беда, которая сплачивает людей. Беда, имеющая свои границы во времени и пространстве, дело понятное, не требующее разъяснений. Другое дело реформы и эксперименты, которые проводятся собственной властью, не имеющие четких сроков, границ и методов осуществления. Коллективизация для русского крестьянства стала действительно переломом, как заметил Солженицын – переломом хребта (интересно, что точно такое же выражение использовал зампред ОГПУ Г.Г. Ягода по отношению к кулачеству: «Нам необходимо до марта— апреля расправиться с кулаком и раз навсегда сломать ему хребет» [цитата по 645]). Но не столько физическим, сколько социокультурным. Изменения сознания людей, превращение крестьянина в пролетариат, длившееся многие годы имело свои длительные и тяжелые последствия. Самое главное здесь было – изменение отношения к земле и общий настрой на урбанизацию. Отныне город для крестьянина стал не источником обмана, соблазна и иного зла, а источником спасения, выживания и силы.
Одним из самых важных факторов в изменении сознания крестьян стал земельный вопрос. Национализация его не решала, а скорее просто ликвидировала (а по сути откладывала, как национальный и религиозный вопросы). Для большевиков, в отличие, например, от народников, земельный вопрос всегда был второстепенным. Для осуществления партийных планов их больше интересовал продовольственный вопрос, а это большая разница. Прежде всего наладить и контролировать снабжение, а потом все остальное – таковы были приоритеты в аграрной политике. По сути в сложившейся ситуации было два взаимоисключающих выхода: либо продолжение развития народнической социализации, в форме столыпинско-нэповских реформ, что влекло за собой фактический отказ от принятой идеологической программы, т.к. вело к реставрации капитализма, либо насильственная форсированная национализация с организацией колхозов – как гаранта продовольственного обеспечения затевающегося социалистического эксперимента. Большевики в очередной раз стали заложниками собственной идеологии, не терпящей компромиссов. Пришлось пожертвовать социализацией, то есть многовековыми интересами крестьян. «Однако хозяйственная природа мужика не изменилась за века: все, что давало ему выгоду - было благо, все, что ограничивало его самостоятельность и сокращало производство, - зло» [цитата по 520].
Тем не менее, насильственный отрыв от родной земли дал свои «плоды». У крестьянина исчезало ощущение малой родины, отчего дома. Дети «кулаков», бежавших и переселенных крестьян, родившиеся в бараках, заводских общежитиях и многоквартирных домах уже не видели деревенского ландшафта, не жили привычной сельской жизнью, не имели представления о «своей земле», которой лишились их родители. Не лучше дело обстояло у тех, кто остался в деревнях. Государственная земля не могла восприниматься своей. К ней стали соответственно относится – не берегли, воровали продукцию, небрежно вели хозяйство (не все, конечно). Государству пришлось использовать «административный ресурс», в виде закона о трех колосках и его поздних аналогов. То, что держалось на совести, теперь стало поддерживаться страхом. Ощущение своей собственной земли сузилось до придомовой территории, небольших участков с огородами и садами.
Став государственной, земля больше не могла рассчитывать на бережное, человеческое к ней отношение. Местная колхозная власть ее воспринимала лишь рабочим столом, ресурсной базой, которая должна обеспечить выполнение плана. А местные жители – рабочим местом, государственным предприятием, которое давало заработок. Отметим, что процесс этот происходил постепенно – нелегко отучались крестьяне от многовековых понятий, вобранных с молоком матери. Русский крестьянин всегда особо чтил землю, называл ее матерью, а труд оратая ставил выше любого другого труда. Приведу несколько русских пословиц, ставших пророческими в наше время: «Нет плохой земли, есть плохие хозяева», «Крестьянин без земли, что дерево без корня», «Как траве-мураве не вырасти без горсти земли, как не красоваться цветку на камне – так и русскому народу не крестьянствовать на белом свете без родимой земли-кормилицы. Как без пахаря-хозяина и добрая земля горькая сирота – так и он без земли – что без живой души в своём богатырском теле». Многовековой опыт ведения хозяйства сохранялся многими поколениями крестьян. Хотя «дедовские» способы оказались в итоге не такими эффективными, как в эпоху торжества зеленой революции, однако русские бородатые мужики много лет кормили не только Россию, но и являлись крупнейшими экспортерами продовольствия. Например, с 1909 по 1913 гг. Россия ежегодно экспортировала около 10,7 млн. т зерновых, или почти треть всего мирового экспорта этой продукции [1408]. В 1903 -14 гг. на Россию приходилось 24,7% экспорта пшеницы, 37,1% ржи, 42,3% овса и 75,8 % ячменя, при этом в 1870-80-х гг. доля экспорта была еще выше: 33,1% мирового вывоза пшеницы, 86,3 % ржи, 63% овса, 40% ячменя [1409]. При этом не устраивали экологических и социальных катастроф, характерных для «прогрессивного» 20-го века. Кроме того, методы ведения хозяйства и орудия обработки земли постоянно совершенствовались (это относится не только ко второй половине 19 - начала 20 века, но и в более ранние века), крестьяне активно усваивали самые последние технологические успехи в агарной сфере, о чем уже говорилось в предыдущей части. Но новой власти это не помешало назвать крестьян «темнотой», пережитками «проклятого царизма». От христианского отношения перешли к технократическому. Кардинальная смена полеводства не смогла пройти гладко даже с технической точки зрения. Разрушив старые методы, невозможно было ввести сразу новые, т.к. они существовали только в теории, что хорошо видно по многочисленным документам правительства, связанным с введением элементарных правил агротехники в колхозно-совхозное производство и контролю по их соблюдению.
Причин будущего краха колхозов в 90-е годы было много, но одной из основных можно считать именно это ощущение «ничейности» земли. Фраза Нонны Мордюковой в фильме 1959 года с характерным названием «Отчий дом» о том, что «Все вокруг колхозное, все вокруг моё», которую она произнесла в оправдание кражи огурца с колхозного поля, стала поистине народной, чего явно не ожидали сами создатели второстепенного советского фильма. Проблема небрежного отношения к земле так и не была решена в СССР. Это и понятно, т.к. в рамках всеобщей национализации и государственного социализма эту проблему эффективно решить невозможно. А чего только не предпринималось? Раздували дорогостоящий аппарат государственного контроля, ужесточали законы, устраивали показательные карательные суды и публичные порки, отправляли на уборку студентов и, даже школьников. Были и пряники, в виде соцсоревнований, премий и наград. И все равно, молодежь стремилась покинуть родную землю и уехать в город. Таким образом, резкая смена хозяйствования огосударствленной земли обрекала последнюю на полное запустение при возникновении неблагоприятной экономической обстановки, что и случилось после распада СССР.
Дискредитации жизни русской деревни много поспособствовало и советское образование, которое помимо своего несомненно положительного влияния, сразу же стала важным органом большевистской пропаганды. В своей прекрасной книге «Мир русской деревни» советский профессор М.М. Громыко с горечью отмечала: «Отсутствие глубокого понимания деревни, ее традиций, особенностей сельской жизни, недостаток настоящего уважения к крестьянину, его труду буквально пронизывают всю современную программу образования. И стоит ли удивляться при этом, что, едва-едва подучившись, крестьянский сын спешит бежать из деревни без оглядки, чтобы обрести более престижную профессию и городской образ жизни. И только ли материальные условия в этом виноваты? Тщетно призывает сельский учитель старшеклассников остаться в родном селении — это противоречит всему, что он же доказывал им на уроках истории или литературы» [цитата по 68].
Итак, обобщим основные причины произошедшей трагедии:
1. Некомпетентность и безграмотность руководящих органов на всех уровнях управления, что стало прямым следствием слома административного аппарата в революцию и Гражданскую войну. Низшие органы власти не имели опыта практического управления, были слабо подготовлены в теоретическом и политическом плане, что признавалось даже партийными вождями. Благодаря прямым и простым лозунгам военного характера низший партийный аппарат старался выполнить поставленную задачу привычными насильственными методами, любой ценой и не жалея людей. В свою очередь высшее руководство страны также страдало от профессиональной неграмотности, не могло надежно спланировать и продумать аграрную реформу. Это хорошо видно по многочисленным постановлениям и директивам, которые часто противоречили друг другу. В связи с этим проведение реформ происходило в атмосфере всеобщего непонимания и страха. Единственным понятным методом, который успешно применялся, оказался только «чрезвычайный», основанный на угрозах и реальном насилии. Компромиссы (хотя бы в виде весьма популярного среди крестьян кооперативного движения) и иные предложения, а также возможность их комплексного применения не принимались, а их идеологи сразу или в скором времени подвергались насилию со стороны победившей стороны. Распространенное словосочетание «линия партии» предполагала линейность и бескомпромиссность принятых решений.
Ярким примером близорукости власти оказалось неудачное и несвоевременное реформирование государственной системы статистического учета (ЦСУ). После революции она находилась в плачевном состоянии. Более того в 1929 г. была упразднена сеть добровольных корреспондентов, а в 1930 г. убрали и балловые оценки, которые давали более-менее надежные статистические данные. В 1925 году руководство ЦСУ, состоявшее с 1918 года из опытных земских статистов было полностью переформатировано. П.И. Попова и А.И. Хрящеву, отстаивавших позицию, что хлеба у крестьян недостаточно для сдачи по плану, были отстранены и заменены на молодых и исполнительных управленцев, послушных политике партии [645]. Из-за этого сложилось ложное представление, что крестьяне намеренно занижают данные по урожайности. Обычным явлением стали корректировки «в плюс».
С другой стороны, при СНК в 1932 году была создана ЦГК (центральная госкомиссия), где были разработаны новые методы оценки урожайности на основе не валовых сборов зерна, а видовой (биологической) урожайности. Она определялась не по итогам сбора зерна, а перед его уборкой, путем срезания колосков определённых квадратов и их ручным обмолотом. Делалось это чтобы предотвратить попытку скрыть от государства действительный размер урожая. Разумеется, биологическая урожайность всегда превышала валовую. Проведение этой оценки спецкомиссиями на местах было трудоемко, мешало хозяйственной деятельности и часто подвергалось сопротивлению местных органов власти и населения. При этом, биологическую урожайность в статистических показателях стали выдавать за амбарную (валовую), на основе которой исчислялась натурплата МТС. Несмотря на протесты даже на уровне наркоматов, без особых изменений такая система подсчета просуществовала до 1952 года, когда на XIX съезде Маленков объявил об «окончательном и бесповоротном» решении зерновой проблемы в СССР, т.к. «валовый» сбор зерна составлял 8 млрд. пудов, хотя фактический, согласно годовым отчетам колхозов и совхозов, равнялся только 5,6 млрд. пудов. Ясно, что эти фантастические цифры было удобно использовать для пропаганды в качестве доказательства успехов партии, но эти же цифры попадали и в хлебозаготовительные планы, что прямо влияло на благополучие крестьян, т.к. вело к различным мерам наказания из-за срыва заведомо невыполнимых заданий. [669]
В итоге вменяемых данных по урожайности и урожаям советское руководство как в 20-30-е, так в последующие года не имело. Провалы планов сдачи хлебозаготовок и их частые корректировки, «затыкания дыр» во время неурожаев и, наконец, беспрецедентный голод это отчетливо показали. По факту сложилась парадоксальная ситуация: народная власть, которая вообще-то должна была лучше разбираться в народе и его нуждах, чем царская, не имела представления о сельскохозяйственном производстве и возможностях крестьянства. Так, компания хлебозаготовок 1927/28 годов исходя из преувеличенных показателей, предполагала изъять у крестьян 900 млн. пудов хлеба, в реальности же собрать удалось только 529 млн. пудов [737]. Поэтому надо с большой осторожностью относится к официальным статистическим данным того времени. Часто они носили явно завышенный и заведомо ошибочный характер. Сам Сталин до конца жизни был искренне убежден, что в деревне полно ресурсов. Это прослеживается в его официальных речах и разговорах с колхозниками (например, с упоминавшийся ранее П.А. Малининой).
2. Экспериментальный и идеологический характер проведения реформ. Никто в мире ранее не проводил подобных действий такого масштаба в такой срок. Огораживание в Англии, происходившее несколько сот лет в 16-19 вв. или майорат в Германии, в результате которых крестьянство также массово пострадало сравнивать со сложившейся ситуацией в СССР довольно сложно. Слишком разные были масштабы, сроки, условия, технические возможности и иные аспекты. Ранее большевистские вожди в основном ограничивались теорией. На практике к аграрной реформе подступить с идеологических позиций долго не решались. Вынужденно, со скрипом сам Ленин одобрил продолжение аграрных реформ Столыпина, а сроки окончания НЭПа постоянно откладывались.
Наконец, в силу объективных причин, аграрный вопрос больше откладывать было нельзя. Однако, вместо того, чтобы материально и технически подготовиться к реформам, начали с красивых лозунгов. Вопреки марксистской аксиоме, политика предшествовала экономике. В год «великого перелома» в СССР еще не существовало материально-технических предпосылок для коллективизации. Такой вывод был сделан еще советским ученым Даниловым В.П. в 1957 году: «Темпы социальной реконструкции сельского хозяйства намного обгоняли темпы технической реконструкции, [а] устройство социально-экономических отношений в деревне было завершено намного раньше, чем техническая реконструкция сельского хозяйства» [цитата по 738]. Так, устройство машинно-тракторных станций началось одновременно с коллективизацией – в 1929 году, а годовой план на их массовое развертывание в сельской местности (1400 МТС) был утвержден только в 1930 году. По-хорошему должно было быть наоборот – сначала техническое обеспечение, потом коллективизация. [1371]. Таким образом, проведение реформ характеризовалось шапкозакидательством и «забеганием вперед» [520].
3. Общая моральная и нравственная атмосфера в послереволюционном обществе, где ценность человеческой жизни снизилась почти до нуля. С одной стороны, общество в психологическом плане еще не оправилось от потрясений революции и Гражданской войны, когда была почти полностью обесценена человеческая жизнь. С другой – традиционная моральная база, основанная на христианских ценностях, была объявлена мракобесием. Атеистическая теория же, на которой была основана новая государственная идеология, не давала удовлетворительного ответа на вопрос зачем жить? Утрата веры в загробную жизнь давала широкий простор любому аморальному поведению, т.к. теперь человек не нес ответственность и наказание за свои грехи. Это являлось еще одним глобальным нравственным противоречием в СССР: с одной стороны, призывалось соблюдать революционную сознательность, близкую по своим идеям к христианскому мировоззрению, строить коммунизм для будущих потомков, с другой – человека убеждали в том, что лично у него никакого будущего после смерти нет. Следовательно, обессмысливалась любая земная деятельность, вся жизнь.
В обществе искусственно поддерживалось постоянное ощущение борьбы и военной угрозы, как будто СССР находился в перманентной войне со всеми внешними и внутренними врагами. Борьба же всегда предполагает жертвы: чем больше жертв, тем убедительней победа. Поэтому людей настойчиво убеждали положить свои жизни в борьбе за революцию. Параллельно с этим в стране разворачивалась невиданная доселе пенитенциарная система, состоящая из исправительно-трудовых лагерей, тюрем, спецпоселков, спецобъектов и т.п., в которых переваривалось значительное количество людей. Все это приучало к мысли, как отдельных ответственных руководителей, так и всего общества в целом, к тому, что человеческая жизнь ничего не стоит.
Закончу данную тему высказыванием Александра Зиновьева, одного из самых неординарных советских философов: «Тогда все было первое, в том числе и первое осмысление сущности нового коммунистического строя. Не старые революционеры, не мудрые руководители, не профессора и маститые писатели, а именно мы - безусые мальчишки первыми постигли самую глубокую и самую трагическую истину тысячелетия: все кошмарное зло нашей эпохи явилось результатом воплощения в жизнь самых светлых идеалов человечества. И от этого открытия нам стало плохо на всю жизнь» [цитата по 739].
Продолжение следует.
С предыдущей частью главы 3.4. можно ознакомиться здесь:
С предыдущими разделами книги можно ознакомиться в подборке.