На рубеже веков в свет вышел постмодернистский роман Сергея Ануфриева и Павла Пепперштейна «Мифогенная любовь каст». Сейчас, по прошествии более двадцати лет с момента написания, роман, с одной стороны, давно является классикой, с другой — продолжает провоцировать ожесточенные споры и дискуссии. К переизданию культовой дилогии в издательстве «Альпина.Проза» мы собрали отрывки из рецензий начала 2000-х.
Лев Данилкин, «Афиша»
В 1999 году художники Сергей Ануфриев и Павел Пепперштейн опубликовали роман «Мифогенная любовь каст». Это было бессовестно длинное, тысячеликое и завораживающе смешное повествование о советском гражданине парторге Владимире Дунаеве, которого в первые дни Великой Отечественной войны контузило; оказавшись в лесу, он пожирает галлюциногенные грибы и становится колдуном. <…>
Главное, что произошло во втором томе, — галлюциноз обрел рамку, организовался, систематизировался и упорядочился. Мы точно понимаем, что есть два Дунаева. Один Дунаев — настоящий, которого контузило в начале войны, и он не попал на реальный фронт, а после войны обнаружился в лесу под Смоленском, без памяти. Второй — Дунаев-нечеловек, колдун, шаман, воображающий, что воюет против немцев с помощью магических искусств. <…>
На самом деле пепперштейновский бред — это литературная фиксация бреда (или, если угодно, коллективного бессознательного) русского народа, в разные периоды его истории. Это не чужой галлюциноз, это коллективный галлюциноз. Следы (или целые залежи) его видны в нашем фольклоре, в нашем языке, в нашей детской литературе, в нашей истории, в наших фантомных воспоминаниях о Великой Отечественной войне. Это именно то самое НИЧТО, которое именно что НЕ ЗАБЫТО. <…>
Тысячестраничная «Мифогенная любовь» — русская «Махабхарата»; парторг Дунаев — в пыльнике, с биноклем и Ослиным Хвостом — русский воин-демон, излучающий евразийскую мощь, полыхающий материковым, геологическим безумием. Пепперштейн — русский Толкиен; он мифологизировал историческое противостояние первой половины ХХ века и создал оригинальный параллельный мир, выстроенный на фольклоре своего народа. Судя по двум успешным авторским эпосам, толкиеновскому и пепперштейновскому, некоторые особенно значительные исторические события не могут быть адекватно описаны в реалистической манере: вместо стандартных черненьких буковок на страницах должны появиться мириады клацающих зубами демонов, не имеющих никакого отношения к нашему повседневному опыту. <…>
«Мифогенная любовь каст» — opus magnum русской литературы рубежа веков. Пепперштейн продемонстрировал блистательное владение двумя главными русскими литературными практиками ХХ века – модернистским и соцреалистическим письмом и концептуалистским («сорокинским») способом их «перещелкивания». «МЛК» — состоявшийся синтетический литературный продукт, убедительно доказывающий, что «советская литература», со всеми ее романами, эпопеями, фронтовой лирикой и мемуарами ветеранов, — не черная дыра, зияющий прогал в мировой словесности, а совершенно полноценная, прекрасная ее область.
Надежда Григорьева, «Критическая масса»
Неотъемлемой частью проекта «Мифогенная любовь каст» (в дальнейшем — «МЛК») было чтение вслух записанных отрывков в кругу так называемой НОМЫ — московской концептуальной школы. Практика медгерменевтов включала в себя тогда перформансы, изготовление художественных объектов, писание текстов, а также ведение дружеской беседы в «полусемейном» кружке (см.: Борис Гройс. «Медицинская герменевтика», или Лечение от здоровья // Борис Гройс. Искусство утопии. М., 2003. С. 240—246). Терминология, которая вырабатывалась в процессе таких бесед, была непонятной для непосвященных, так как собравшихся связывала история совместных переживаний и впечатлений, закрепившихся в особом семейном жаргоне. В «МЛК» этот камерный словарь медгерменевтики переводится на язык, доступный массам. Текст о Дунаеве может с интересом читать любой человек, никогда не слыхавший о московском концептуализме, но, скажем, увлекающийся жанром «фэнтэзи». Цель этого проекта состояла в том, чтобы выйти из маргинальности концептуалистской тусовки и создать этапное произведение русской литературы. <…>
«МЛК» выходит за пределы эпопеи. В этом тексте читатель наблюдает «великое поражение» и «великий отдых» человеческой культуры в целом. Литература «отдыхает» — как и война, на фронтах которой герой присутствует лишь в наркотических снах, то есть во время рекреации. Где-то в «реальности» идут настоящие сражения, между тем парторг воюет с собственными видениями. Такая попытка уместить бесконечно большое (мировую войну) в бесконечно малом (галлюцинациях раненого) напоминает прием джойсовского «Улисса», отразившего ирландскую историю в одном дне двух дублинцев. Тема рекреации в «МЛК» не только примиряет традиционный толстовский конфликт войны и мира, но и выводит за пределы человеческого.
Михаил Новиков, «Коммерсантъ»
«МЛК» написан в обратном предположении: никакой предыдущей литературы не существует (или она не нужна, не работает больше), и потому нет никакой традиции и никакого канона. Сюжет не нужен, герой не нужен, психология не нужна, чувства не нужны, стиль не нужен... Все это — атрибуты мертвой культуры, все это — элементы технологии обмана. Давайте откажемся от них и посмотрим, что получится. А вот что. Оказывается, и сюжет, и герой и все прочее — даже если роль этих элементов текста вообще игнорируется тем (теми), кто текст пишет, — все равно появляются. Выпирают сами по себе.<…>
«Мифогенная любовь каст» — одна из немногих книг, а за последние лет пятнадцать едва ли не единственная по-русски, которую можно с полным основанием отнести к литературному авангарду. На фоне изготавливаемой биологически вполне молодыми авторами постсоцреалистической тягомотины, всех этих «свобод», «самоучек», «анкет» — премируемых, хвалимых и тиражируемых — она сильно выделяется, что говорить. И то, что кто-то умеет думать и писать по-другому, за границами приличной и скучной «обычной литературы», конечно, счастье. Вот вам резон, оправдание и корысть этого чтения.
Лев Пирогов
Читателю самой длинной, самой имплицитной (радости много) сказки про колобка предложено поиграть — прыгнуть из «этики» обыденной жизни в «эстетику» текста, и вернуться обратно, с облегчением вдруг поняв, что если никаким продолжением мира литература не является, то и мир, слава богу, не является продолжением литературы… Вот — Смысл. Не самый бессмысленный и гуманный.
Уютное жужжание Языка, ушедшего от обыденной надобности что-либо значить и объяснять (Медведю, Волчку, Лисичке, Заиньке) по-детски инфантильного (сказка же!) и мифологически (офигенно) равнодушного к проблемам реальности... Жужжит, да. Можно оценивать это как возвращение к азам уставшего от собственной сознательности литпроцесса.
