Эту историю рассказала мне бабушка. Дальше буду писать от её лица, потому что просто не смогу подобрать слов к событиям, описанным ниже.
Было это в конце девяностых. Схоронила я мужа два года как. Ездила на кладбище могилку прибирать, да с Геной моим поговорить. Посидишь у креста, вспомнишь, поплачешь – всё легче.
В то утро я на первый автобус успела, не спалось мне. Приехала, а рядом с Геннадием моим могилка свежая, вся в цветах, игрушках, даже рюкзачок стоит и книжки лежат. За что же господь ребёнка прибрал, думаю… Да все под богом ходим, каждому своё время отпущено.
Убрала я у Гены, села рядом с оградкой, рассказываю о детях, о внуках, о соседях: кто куда устроился, кто женился, у кого детки родились. А сама спать хочу. На кладбище тихо, солнышко припекает, и дорога дальняя была.
Слышу – плачет кто-то. Я давай оглядываться, а на соседней могилке девочка сидит, игрушки перебирает, всхлипывает.
-Что же ты одна тут делаешь, милая! –говорю.
А девочка будто лепечет что-то, да сквозь слёзы не разобрать. Подошла я к ней, беру за руку.
-Где мама твоя? Неужто потерялась?- а сама поближе наклоняюсь.
Да только девочка ещё пуще рыдает, а сквозь рыдания шепчет:
-Папа, не надо! Папочка, не надо! Где мама?
Я уж и сама чуть не плачу. Как ребёнка успокоить, думаю. Обнимаю спинку тонкую, глажу.
-Поможем, - говорю, - горю. Никто не обидит тебя, мы сейчас с тобой к церкви пойдем, там и маму найдём. А не найдём, так нам батюшка Фотий поможет, он тут всех знает.
Собираюсь уж к церкви девочку вести, хочу за руку взять. Только беру, а как будто промахиваюсь. Снова за руку хочу взять, а у самой мурашки по коже. И опять словно мимо детской ручки рука моя прошла. Отошла я на полшага, а девочка ещё горше плачет. Небо посмурнело, как перед грозой, да такая тишина навалилась, только плач и слышно. Стала я отче наш читать, у самой сердце колотится, голос дрожит. Дочитала – и… проснулась!
Видать, задремала, а сама не заметила. Сижу возле оградки на приступочке, вокруг благодать – птицы щебечут, небо высокое, ясное, августовское. Только сердце у меня колотится. Думаю, как же это так. Недобрый сон. На могилку соседнюю не смотрю даже. Перекрестилась трижды, и прямиком в церковь.
В лавке церковной свечек взяла, а служка знакомый меня и спрашивает:
-Что с тобой, Ксеня? Что-то бледная, не захворала?
Рассказала я ему сон свой. А он и сам побелел. В той могилке, оказывается, девочку Лизу схоронили. 7 лет едва сполнилось, в школу готовилась пойти, уж и учебники, и форму закупили. Семья у Лизы большая была. Папа, мама, две сестры младшие, братик только родился, бабушка и дед. Вместе все дружно жили, большой дом у них был.
Однажды пришла мама Лизу к завтраку будить, а девочка вся бледная, встать не может. Откинула мать одеяло, а простынь под Лизонькой вся в крови! Раздела дочку, а у той из женского места так и льётся. Вызвали скорую, приехали в городскую нашу. Сразу в операционную увезли. Два часа мать на коленях в приемном простояла, всё молилась за доченьку. А врач, как вышел из операционной, так мимо матери на вахту прошёл и милицию вызвал. Не спасли Лизоньку. Умерла на операции от разрыва внутренних органов, много крови потеряла.
Отца её арестовали. В милиции он, окаянный, и признался, что не первый раз дочку насиловал. Плакал, говорят, проклятый: всегда, мол, нормально было. Похнычет Лиза маленько, но никому не сказывает. А в тот раз, мол, выпил, силу не рассчитал…
Его там, ирода, видно, научили уму разуму. До суда не дожил. Мать Лизоньки, как узнала обо всём, поседела в три дня. Видела я её, приходила на могилку к дочке, цветы сажала. А через полгода уехала вместе с детьми. Потом бабушка приходила, посидит, поплачет, оградку поправит. А через годок и она не то уехала, не то преставилась.
Зарастает сейчас могилка, крест покосился. Иногда я приду прополю, свечку за упокой поставлю, иногда сторож оградку покрасит. Да только… сколько свечек ни ставили, сколько ни молились всей церковью, все равно иногда слышен плач детский на могилке. А люди, бывает, сказывают, что видят у креста девочку в белом платьице. Поплачет, на живых взглянет и исчезнет как ни бывало.