Когда я была совсем маленькой, а маму разрывали ее личные несостоявшиеся в силу времени амбиции, она пыталась сделать из меня круглую отличницу, хорошую девочку (вежливую, чтобы всегда улыбалась), а еще чемпионку мира по художественной гимнастике, параллельно вторую Уланову, а еще параллельно-параллельно великую пианистку. Это не считая ярлыков Ковалевской в математике, Каспарова в шахматах, ну и еще там пару другую великих.
Меня разрывали как резиновую куклу. После балетной студии мое тело в состоянии «алясгон» (это когда стоишь на одной ноге, а другая нога высоко поднята) тащили на уроки по фано (фортепиано). Я мало соображала, что же в результате маминых усилий из меня получится?
Шахматистка, которая играет в шахматы в позиции алясгон, наигрывая при этом левой рукой этюды Шопена? Каша-малаша из меня точно получилась.
В результате мама решила сосредоточиться на музыке, чтобы не распыляться. У балетных она услышала, что балерины, которые завязывали со своими карьерами, быстро толстели, а стать чемпионкой мира по художественной гимнастике мне в силу комплекции (мягко говоря) не светило.
Сосредоточившись на музыке, мама нашла учительницу, которая, занимаясь со мной на дому, должна была подготовить опять же меня для поступления в музыкальную школу. За меня взялись основательно. Учительницу ту я хорошо запомнила. Какая-то совсем не нашенская – блондинка, прямо как Кустинская из фильма «Три плюс два», талия как у Гурченко, улыбка в 32 фарфоровых зуба.
Она жила в двухкомнатной квартире, обставленной по временам конца шестидесятых просто офигенно – пианино заморское, хрустальные люстры, серванты, тоже наполненные хрусталями, везде мягкие ворсистые ковры, вазы с цветами и фруктами. Сама она меня встречала всегда в розовом пеньюаре.
Лариса Федоровна (так ее звали) обожала меня, скорее всего, из-за хороших денег, которые моя мама отваливала за мое блестящее музыкальное будущее. А я Ларисе Федоровне верила, потому что только она мне говорила, какая я красавица. Когда я рассказывала маме про ее восхищение, пардон, мною, то мама грубо обрывала меня:
- За такие бабки она и не такое скажет!
Музыка нас обеих (меня и мою учительницу) мало интересовала, она рассказывала мне про свою жизнь и про своего жениха, очень ревнивого армянина. Он постоянно звонил ей, пока я бренчала на заморском пианино, изображая гаммы. Потом Лариса Федоровна кормила меня шоколадками и пирожными.
После года занятий на дому я провалила экзамены в музыкальную школу.
Мне сразу же поставили диагноз, не совместимый с музыкой: «У девочки нет слуха».
Мама была в шоке.
Во-первых, мое музыкальное будущее и ее амбиции были под реальной угрозой. Во-вторых, она на тот момент вложила в музыкальную меня уже огромную сумму денег, это не считая пианино, купленного в кредит. Тот инструмент назывался «Беларусь» и занимал половину нашей маленькой квартиры. Я помню, что мама всегда накрывала его зеленым одеялом. Чтобы не запылился, наверное, и дожил до времен, когда я стану вторым Бетховеном.
А я не понимала, почему в маминых мечтах я всегда должна была быть кем-то «вторым»? Почему не первым?
Почему бы ей не разобраться, о чем я мечтаю, чего я хочу? Почему не отпустить меня по моей дороге, а не тащить по своей? Много вопросов, на которые я до сих пор не нашла ответов.
А тогда, после моего грандиозного провала в музыкальной школе, мама, не поверив в отсутствие моего слуха, потащила меня в другую музыкальную школу. Там на мой ушной дефект не обратили внимания, поскольку школа была то ли платной, то ли блатной, когда всех принимали по знакомству. В общем, с дороги, которая должна была привести меня к музыкальному Олимпу, мне не дали свернуть.
Бетховен писал музыку будучи глухим. Он слышал музыку изнутри. Я будучи совершенно слышащей никакую музыку не слышала. Внутри была пустота, а пианино и гаммы вызывали у меня рвотный рефлекс.
Кроме того, обучение в музыкальной школе наградило меня биполярным расстройством. Ну посудите сами. В обычной школе (до обеда) я была круглой отличницей, то есть прямо «Мисс Совершенство». Учителя таяли от умиления каждый раз, когда я открывала рот. Потом наступало «после обеда», когда я шла в музыкальную школу. Там все ровно наоборот. Учителя фыркали и многозначительно переглядывались между собой на моих академических концертах. Уроки сольфеджио были пыткой. А в школе той я слыла полной неудачницей и музыкальным лохом.
Вот с таким раздвоением личности я вступила в свою взрослую жизнь. Каждый раз, когда достигала хороших результатов, я ожидала подвоха.
Думала, вот наступит «после обеда», и все узнают, что я – самозванка и начнут тыкать в меня пальцем.
Даже когда начала писать на Дзене, то, каждый раз открывая новое сообщение от читателей, ожидала, что вот сейчас напишут: «А ну-ка вон из наших рядов, самозванка несчастная! Ишь чего удумала, на Дзене писать и нам статистику портить!».
Инструмент мой мама продала, видимо, чтобы он не напоминал ей, какая чебурашка в результате у нее родилась, а вовсе не Ковалевская и не Уланова.
Я забила гвоздями все воспоминания, связанные с музыкальной школой. У меня самой родилась дочка, и я сразу решила – никакой музыки! А у нее, как оказалось, совершенный слух. И она всегда завидовала девочкам, которые ходят в музыкальную школу.
В общем, без пол литра, как говорят, не разберешься! А мама моя, кстати, не на того в нашем детском "казино" поставила. Вот у брата моего младшего был слух, и на скрипке он виртуозно играл, и в музыкальной школе его обожали. А она не в того поверила. Я же варварски запирала маленького брата вместе со скрипкой в туалете, чтобы не нервировал скрипичными граммами мою голову, в которой нет слуха.
А может быть, из него получился бы второй Паганини? Ну вот, и я туда же. Любим мы быть вторыми, третьими, только не первыми. Первыми мы рождаемся, а потом уже родители, общество, учителя, друзья и коллеги присваивают нам свои порядковые номера.
