"Наказание за измену" 4
Марина еле дождалась зелёного света на светофоре, побежала, придерживая на груди так и не застёгнутую шубку, и вот он, первый подъезд с перечнем квартир. Вот он, третий этаж, угловая квартира с девяткой на двери. Они даже не заперлись – дверь открылась после поворота рукоятки английского замка. Куртка мужа на вешалке, его дорогие английские ботинки. Его мохеровый, связанный мамой, шарф. И томные стоны через приоткрытую дверь. Её хватило одного взгляда на открывшуюся её картину: девица в позе «Амазонка» над распластанным под ней Артёмом.
Она не помнила, как ссыпалась вниз, как выбежала под колючие снежные заряды, и даже не обратила внимания на вспыхнувший красный свет на переходе. И последнее, что услышала – дикий визг тормозов и чёрный, надвинувшийся как-то сразу, прыжком, на неё капот машины. Потом наступила ватная тишина, поглотившая не только звуки, но и цвета. А также и свет, и тень.
Эти дни остались в памяти Маши, как сплошной мельтешащий калейдоскоп с траурными, тёмными тонами. Просьба отпустить на работе не составило особого труда. Авиарейс до родного города – она не могла позволить себе трястись в поезде двое суток. Ей почему-то было крайне важно увидеть Маринку, хотя бы уже неживую. Потерянное, серое лицо Тёмки, который выглядел настоящим изгоем. И истерика его сослуживицы, прямо во время похорон бросившей ему в лицо обвинение в смерти жены. Девица эта, кстати, потом подозрительно быстро исчезла, а мама Маши, позже переговорившая с матерью Марины, сказала, что, наверное, эта особа позвонила Марине в тот роковой день. Зачем, почему? Вроде бы как сама имела на него виды, если вообще не была «бывшей».
От всего этого осталось какое-то гадкое послевкусие. Ещё более острое, чем то, которое было, когда она впервые узнала о неверности Артема с лучшей подругой. А теперь от подруги остались только воспоминания. Лицо Марины стояло перед глазами только в одном варианте – когда они, все трое, сидят в кафе перед окончанием первой сессии. Еще нет измены. Маринка – спокойна, счастлива и безмятежна.
Маша бездумно брела по аллейке около дома , изредка пиная пушистые валики снега по краю расчищенной дорожки. Услышала сбоку, от заснеженной скамейки, сдавленное «Здравствуй, Маша».
Она бы прошла мимо, независимо вздёрнув подбородок. Но рядом со скамейкой, чуть наискосок, притулилась коричнево-салатные комфортабельные саночки с удобной спинкой. В них, раскинув ручонки в малиновых варежках, сладко спала девочка, удивительно похожая на Маринку. На свою покойную маму. И Маша будто споткнулась об это мирное зрелище.
И ответила Артёму: «Ну, здравствуй.»
Правильно говорят, что сильные переживания сближают, и неважно, радость это или горе.
Пока Артём говорил – сначала запинаясь, с долгими паузами, потом всё увереннее, она рассматривала его с каким-то отстранённым любопытством. Как некую диковинку. Как иностранца с чужим менталитетом.
– …Инка попросила проконсультировать ее по одному больному. Я помог. А уж как она ко мне в постель прыгнула – и сам не понял. Ну, покувыркались какое-то время. А потом к нам в отделение Лариса пришла, так она как-то сразу и жёстко Инку от меня отвадила. И её место заняла. Ну а та и взъелась…
– Артём, ты себя слышишь? – как могла мягко спросила Маша.– Что за детский сад, «в постель прыгнула», «её место заняла». Ага, в постели. Нагретое. У них соревнование было, получается, за «тёплое гнездо в простынях», мачо ты … - она чуть не ляпнула «недоделанный», но прикусила язык. Что его теперь добивать и без того поверженного?
Артём сильно потёр ладонями лицо, потряс головой.
– Да, Машк. Ты права. Меня вообще куда-то понесло тогда… - он искоса посмотрел на неё сквозь растопыренные пальцы, криво усмехнулся и добавил: Да наверное и не тогда, а раньше. Когда в выпускном классе школы перед вами выделывался.
«Ну хоть это понимаешь,» - промолчала Маша, поднялась со скамейки. Говорить, в общем-то, стало больше не о чем. Она уже сделала шаг прочь, но тут малышка завозилась, захватала ручонками бортики саночек, раскрыла глаза и, глядя на Машу произнесла «Мама…»
Она прижимала к себе Надюшку, ощущала птичий запах её волос, ловила губами прядки, выбившиеся из-под шапочки, и всё это длилось всего несколько мгновений, от которых сжималось сердце. От жалости, от нежности, от сочувствия к осиротевшему ребёнку. Однако, вскоре девочка, видимо, опомнилась. Поняла, что это – не мама. И стала возмущаться, отталкиваясь от Маши руками и ногами, заплакала.
Маша опустила ребёнка на дорожку, но оторваться от неё, просто развернуться и уйти, уже не могла. Артёма же тихонько спросила:
– Часто она так маму зовёт?
– Да каждый день, - сдавленно ответил тот.
-----------------
– Доча, а оно тебе надо? Я смотрю на тебя, и вижу обычную жалость к ребёнку. Или сама, незамужняя и бездетная, всерьёз думаешь заменить маму? – Людмила Иннокентьевна держала в руке вздрагивающие пальцы дочери и всё пыталась поймать её взгляд. Но Маша смотрела куда угодно. На трещину в штукатурке под потолком, на солнечный блик в круглой рукоятке на двери, на ту же мамину руку – но старательно избегая посмотреть матери в глаза.
– У тебя так никого и не было? – спросила мать, и только вздохнула, когда дочь часто покивала головой. Всё ясно. Нержавеющая любовь. Вернее, только сейчас по-настоящему проснувшаяся, несмотря ни на что. Одно то, что дочь попыталась перевестись в свой город, говорило о многом. Но, в конце концов, Маша уже давно хозяйка своей судьбы, взрослая и самостоятельна .
Мать видела, что рациональный склад ума дочери сыграл с ней злую шутку. Та по-прежнему подходила к отношениям, раскладывая происходящее по полочкам, избегая включать эмоции. В ответ на поучения матери выдвигала «железные» аргументы – «Нам так комфортно, нельзя человека постоянно тыкать носом в прошлое, как котёнка в кучку. Тем более это и с котёнком не работает. Работает, только если поймать на горячем, а Артём человек разумный, второй раз потерять всё не захочет».
Ох, доча!... Людмила Иннокентьевна знала, как резко реагирует Маша на эти причитания. Господи, и в кого она такая? Если хочет её дочка получить собственные синяки и шишки – так разве запретишь?
