Мало-помалу утихла боль в Надёжкиной душе после кончины старшей сестры. Теперь другое ей не давало житья – ожидание весточки от Бориса, в последнем апрельском письме, обрадовавшим, что летом должен получить досрочное освобождение и его тогда переведут на «химию». А вот когда, куда? Одному богу известно да лагерному начальству. И это ожидание изводило Надёжку не менее, чем, наверное, её сына, находившегося за тысячи километров. Иногда она сама себя успокаивала: «Вот переживаю за него, а он давно перебрался в другое место и послал весточку. Ещё немного подожду – и вот оно, письмо: читай и радуйся!» Она даже попросила почтальонку Анюту, чтобы та сразу же принесла письмо, как только получит на почте. А то ведь эта Анюта моду взяла: иногда по два-три дня письма не разносит, всё жалуется, что, мол, платят мало, чтобы каждый день носить! Если мало – увольняйся, никто тебя, милка, не держит. Другую почтальонку найдут. Авось, не переломишься от такой работы, нет. А то как барыня стала. Надёжке вспомнилась Зина, работавшая почтальоном в войну. Вот труженица была так труженица: голодная, холодная, а каждый день бежит вдоль порядка, только валенками худыми мелькает, а летом лаптишками. И всё ей нипочём: неизвестно что у самой на душе, а у каждого дома остановится, бодрым словцом перекинется, поддержит.
Чем нетерпеливее ждала Надёжка письмо, тем сильнее ею овладевало отчаяние. Извелась вся. Сколько можно ждать?! Сколько?! У всего ведь свой срок бывает!
Вы читаете продолжение. Начало здесь
За ожиданием не заметила, как прошли одни поминки по Вере, и другие. Не заметила, как и лето, считай, пролетело. От тоски не знала, куда деться. Особенно тяжело приходилось, когда не было Фадея, бросившего пасеку и устроившегося пастухом, чтобы пенсию назначили посолиднее, и теперь сутками пропадавшего со стадом. С ним-то хоть о чём-нибудь, да поговоришь, а без него серым волком вой. Раньше хоть к Вере сбегаешь, словцом перекинешься, а теперь в её дом идти не хочется, потому что без сестры он стал чужим и холодным. Надёжка и прежде догадывалась, что без Веры она там никому не будет нужна, но не думала, что так скоро сбудутся предположения. Как-то пыталась заговорить с Варей, уж после сорокового дня, а она ничего не сказала по-настоящему, а огрызнулась в ответ, словно и не с тёткой родной говорила. Правда, Густя стала чаще наведываться. В последнее время она сильно располнела, сделалось неповоротливой, неуклюжей и ещё более неряшливой. Иногда Надёжка купала её в корыте, как Аринку, иногда, когда Фадей работал, собирала их вместе и мыла по очереди, а после кипятила чайник и полдня потом все вместе чаевничали, сплетая сельские новости.
В последние дни более всего разговоров вилось о Лене Ковригиной, родившей девочку, что восприняли в Князеве как чудо, потому что года три, считай, в селе не было новорождённых, а тут наконец-то смелая нашлась, хотя смелости особой и не было: год назад вышла замуж – время подошло родить. Детишками, конечно, никого в селе не удивишь, считай, в каждый дом приезжают летом внучата к бабушкам на молоко, но это городские, а тут своя новорожденная, да девочка! Как бабы соберутся в магазине, дожидаясь, когда Барков привезёт хлеб, то разговоры только о Лене и её дочурке. И каждая себя начинает вспоминать, как родила своего первенца, как радовалась и заботилась о нём. Чего только не наслушаешься в такие минуты. И через две или три недели, когда смугло-румяная, похорошевшая после родов Лена впервые вывезла дочку на прогулку, то все они облепили её. Даже продавщица выскочила на улицу, тоже заглянула в коляску, а потом несколько дней обсуждала эту новость с бабами.
Надёжка не отставала. Как-то, чаевничая, засиделись с Аринкой и Густей, вспоминая Лену, её малютку, а время к вечеру стало клониться, к тому самому часу, когда почтальонка разносит газеты и письма. Надёжка хотя и ждала её каждый день, но в этот раз проглядела, лишь вскользь заметила, будто Анюта мелькнула, а из веранды выскочила за ней следом – в калитке действительно газета воткнута, а в газете письмо с незнакомым адресом! Сразу поняла, что от Бориса, и спрятала, чтобы не показать Аринке (Густя-то знала о Борисе, да и Аринка, наверное, догадывалась, но всё равно не хотелось зря языком молоть), и, вернувшись в дом, положила газету на буфет, сказала с сожалением:
– Думала от Димка письмо, а это «Сельская жизнь» – Фадею почитать... – и переглянулась с Густей.
Надёжка сама зазвала баб в гости, но теперь хотела побыстрее выпроводить их, достать из-за пазухи долгожданное, гревшее душу письмо и не торопясь прочитать, изучить до последнего слова, до последней буковки. Не зря переглядывалась с Густей, та, видимо, всё поняла и сама стала собираться да Аринку поторапливать, безобидно сказав:
– Чаи-то гонять хорошо, а время к ночи идёт – надо идти курей закрывать... Ты-то ещё держишь кур? – спросила Густя у Аринки, а та рассмеялась:
– А на кой они мне, паралик их расшиби, если у Надьки полон двор: даже гнёзд не хватает – иной раз у меня несутся, а если не снесутся или сослепу не увижу где, то Надька никогда не откажет – десяток-другой яиц всегда даст. А болей мне и не надо!
– А то как же! – рассмеялась Густя. – Мне тоже, что ли, с тебя пример взять: своих курей – в суп, а чужих прикормить?! Только от моих соседей не особенно дождёшься такой поблажки: что Верка Зубарёва, что Лёвины – сами за каждым яйцом гоняются, не дают курице снестись... На Бурдилкиных надо бы замахнуться – их куры по всей улице стадами разгуливают, да через два двора Бурдилкины живут. Далековато. Если только в крапиве гнёзд наделать! У тебя-то, Аринк, гнёзда где?
– В м-де! – обидевшись на Густино подначивание, осерчала Аринка и поднялась из-за стола, цепляясь сослепу за стулья, пошла к выходу.
– Хватит вам, девки! – попыталась успокоить баб Надёжка, но Аринка от её слов завелась ещё сильнее.
– Девка про меж нас только одна, – зло сказала она с порога, словно по-настоящему обиделась, – а мы с тобой, Надьк, давно кошёлки!
– Чего это она?! – смутилась Густя, когда Аринка вышла на улицу. – Совсем шуток не понимает.
– Не обижайся на неё, – вздохнула Надёжка. – Неизвестно, что с нами будет, если доживём до её лет. Может, ещё чуднее станем!
– Не приведи Господь... От кого письмо-то? – спросила Густя, сразу забыв об Аринке, когда Надёжка достала конверт.
– От Бориса Павловича! – ойкнула она, вчитавшись в адрес на конверте. – Из нового места пишет! Вот радость-то!
Надёжка торопливо разорвала конверт и, шевеля губами, стала читать, от напряжения жмуря глаза.
– Вслух читай! Чего пишет-то?! – попросила Густя.
– Вот слушай, – вздохнула Надёжка, – заново начну: «Здравствуй, дорогая мама! Пишу тебе с нового места, из Алма-Атинской области Казахстана, куда меня отправили после заключения. Здесь никакого сравнения с тем, что было на прежнем месте. Здесь, говорят, зимы тёплые, даже снег бывает редко, только сильные ветры, потому что кругом степь... Живу в общежитии при химическом комбинате. Можно сказать, почти вольный, только нельзя без разрешения выезжать за пределы посёлка и регулярно надо отмечаться в милиции. Но это мелочи по сравнению с тем, что было в Амурской области. Есть ли у тебя новости из Орехово-Зуева? Я написал домой письмо, но ответа пока нет. В скором времени ещё напишу, может быть, письмо не дошло. Так что у меня всё хорошо, не переживай за меня. Как у тебя сложилась жизнь? Всё ли хорошо с Фадеем Александровичем? Ты писала, что я должен его хорошо знать, но я его почти не помню. Как сестра поживает и братья? Сообщи им, что теперь мне можно писать сколько хочется. Я бы сам написал им, но на последние письма не получил ответа, только от Володьки пришло. Но это ещё было в прошлом году; он тогда собирался жениться. Как он сейчас поживает? Может, выполнит одну мою просьбу: что-нибудь пришлёт из тёплой одежды к зиме, а то у меня нет пока денег. Необязательно покупать новое: в Москве есть недорогая одежда в комиссионных магазинах при рынках. Здесь и такая сгодится, особенно на первое время. На этом письмо заканчиваю. Обнимаю тебя, мама, целую! Передавай привет тёте Вере, Фадею Александровичу, тёте Густе. До свидания!»
Положив письмо на стол, Надёжка обхватила голову, беззвучно зарыдала.
– Ну хватит, хватит, – наклонилась к ней Густя, – меня саму мурашки прошибли до пяток... Теперь радоваться надо, посылку готовить, а не слёзы лить.
– Как же не плакать, милая Густенька, когда моё сердце устало ждать... Хоть и послабление ему вышло, а всё равно скитается в чужих краях как беспризорный, даже приехать не может. Была бы жена зрячая, съездила к нему, приласкала, а она даже не отзывается... Как тут слезьми не обливаться? Это какое нужно каменное сердце иметь, чтобы стерпеть всё это?
– Так тоже убиваться нельзя... Должна радоваться, что не забыл нас, не озлобился. Даже мне привет прислал, за что большое спасибо... И Фадея не забыл, Веру вспомнил, царствие ей небесное! Он разве не знает, что её похоронили?
– Откуда ему знать-то, – вздохнула Надёжка, утираясь, – если раз в полгода письмо ему посылала...
– Ну, ничего – теперь чаще будете писать друг другу... А то, может, и сама съездишь навестить.
– Куда уж мне, старухе, блукать в чужих краях. Да и нет особенной нужды сразу ехать. Ему там самому-то жить негде. Надо сперва посылку послать, а потом уж видно будет.
– Если сама забоялась, кого-нибудь из ребят пошли... Володьку – он сердечный, отзывчивый.
– На что ему ехать, если жена с грудным ребёнком сидит, каждая копейка на учёте.
– Так мы ему деньги перешлём, а он всё купит. И чтобы по-современному.
– Борису сейчас не до моды... Самое необходимое надо: пальто, свитер, брюки, ботинки. Кое-чего по мелочи. На голову что-нибудь: шапку или кепку. Это всё рублей на триста потянет, не меньше. Есть у нас с Фадеем на сберкнижке четыреста – половину из них смело могу взять.
– Вот и хорошо... Сто рублей я добавлю да, глядишь, Володька полсотенку от себя внесёт, сама же говоришь, что он хорошо зарабатывает.
– Хорошо не хорошо, а просить у него денег – язык не повернётся... Если сама поможешь, то поклонюсь тебе. Да и то взаймы прошу, со временем отдам. Просто не хочется перед Фадеем краснеть – сберкнижка-то у нас одна на двоих. А то вдруг спросит, куда деньги подевала, а мне и ответить нечего. А так, мол, взяла свою половину: что хочу, то и делаю с ней...
– Тогда не тяни, завтра же иди в Пронск и посылай, а пока садись и письмо напиши обоим, а Володьке – растолкуй ситуацию.
Письмо и денежный перевод Владимир получил в один день: шёл с работы, заглянул в почтовый ящик и сразу отправился на почту. По пути прочитал письмо, сразу всё понял и загорелся мыслью помочь брату, потому что всегда помнил, как подростком ездил к нему в Орехово-Зуево, гостил по нескольку дней и никогда без подарков не уезжал. Сам Бог велел теперь помочь в ответ. И ещё по одной причине взволновало письмо: Владимир все последние месяцы, после поездки в Князево на похороны тётки, помнил тяжёлый разговор с матерью, в котором он, по сути, обвинил её в невнимании к отцу, в душевной чёрствости, хотя всегда знал, что как раз черствости-то в ней никогда и не замечалось. Но тогда не смог сдержаться: обида за отца развязала язык, распустила нервы, и теперь он постоянно жалел об этом и не хотел, чтобы история с обоюдным невниманием повторилась. Если бы это случилась ещё раз и по его вине, то он не смог бы уважать себя всю оставшуюся жизнь. И теперь надо не просто отделаться посылкой, а отпроситься на два-три дня на работе и самому съездить, вернее, даже и не съездить – за два-три дня ни на каком самом быстром поезде не успеешь обернуться, – а слетать. Чего проще-то: сел в самолет и через четыре часа в Алма-Ате!
Владимир заразился мыслью о поездке почти сразу, не успев дождаться жену, гулявшую с сынишкой. А когда она вернулась из парка и, достав из коляски ребёнка и раздев его, начала переодевать, он поставил её перед фактом:
– В ближайшие дни полечу в Алма-Ату.
Татьяна пришла с улицы раскрасневшаяся, улыбающаяся, но после настырных слов мужа сразу потускнела:
– Чего ты там забыл?!
– К брату полечу! Я же рассказывал о нём.
– А работа?
– Отпрошусь.
Она ничего более не стала расспрашивать и, попытавшись сказать равнодушно, высказалась всё-таки с обидой:
– Смотри сам...
А ему более ничего и не надо. Утром договорился с начальником маршрута о трёх выходных с последующей отработкой, написал заявление, сказав, что даты краткосрочного отпуска обозначит после того, как купит билеты. Он подстраховывался, не зная на какой день удастся взять билет, а когда в ближайшем транспортном агентстве с ходу взял билеты «туда и обратно», то позвонил начальнику, сказал, что завтра улетает, но сегодня отработает во вторую смену, и отправился на Калининский проспект, дозвонившись по дороге домой и сказав жене, чтобы она собрала чемодан. В «Синтетике» быстро купил пальто и брюки пятидесятого размера и четвёртого роста, как обозначала мать в письме, демисезонные полуботинки сорок четвёртого размера. Всё простое, отечественное, потому что за импортным товаром в каждом углу стояла очередь. Купил кепку, только свитера подходящего не нашёл. Чтобы не мыкаться по магазинам и не терять времени, решил отдать брату один из своих, тот, который коротковат. С Калининского сразу отправился в Лужники, на конечную остановку своего пятнадцатого маршрута, потому что не успевал отвезти покупки домой и оставил их у диспетчера.
Хотя смена в этот день выпала короткой, но всё равно пять кругов от Лужников до Неглинки показались неимоверно долгими. Владимир неистово крутил «баранку» «ЗиУ-5», фыркающего сжатым воздухом на поворотах, «висел» на хвосте у впереди идущего троллейбуса, но что толку от спешки, если по проводам не обгонишь, а если бы и можно обогнать, то всё равно надо соблюдать график. Так что, хочешь не хочешь, а приходилось терпеливо нарезать круги. Единственное, что скрадывало время, – это мысли. Мыслей в этот день было много, разных – они топорщились, мешали сосредоточиться. Мысленно проделывая весь путь до неведомого посёлка Комсомольский, Владимир легко представлял путешествие на самолёте, начиная от регистрации и до получения багажа, потому что не раз летал. Волнующих вопросов оказалось много, но все они вдруг перестали существовать, когда он вернулся домой, где надо было успеть помыться и побриться на дорогу, уложить чемодан, чтобы ранним утром не суетиться.
– Поужинай сначала! – заботливо сказала жена, поняв, что отговаривать мужа бесполезно и поздно.
– Потом, потом – сперва надо собраться!
Он раскрыл чемодан, уложил вещи, когда раздался звонок в дверь. «Кого это принесло в десять вечера? – подумал Владимир. – Наверное, соседу не спится!» Угадал: за дверью, пошатываясь, стоял сосед, прапорщик Завьялов, служивший связистом в какой-то воинской части.
– Пойдём, выпьем – угощаю! – проявил тот невиданную щедрость.
– Не могу, извини...
– Как друга прошу!
– Ну не могу... Сказал же!
– Су-ка ты...
Владимир мог ожидать от соседа чего угодно, но только не удара в лицо... Поэтому и защититься не успел, только почувствовал, как из разбитой губы потекла кровь... В этот момент Владимир не ощутил боли, даже обиды на соседа пока не было, только сердце сжалось от сожаления из-за сорвавшейся поездки к брату. Что поездка сорвалась, он уже не сомневался, когда, покосившись, увидел раздувшуюся нижнюю губу, рассечённую надвое. От такой мысли вдруг ярость пришла: захотел тотчас задушить этого человека, показавшегося вдруг мерзким, но тут выскочила из двери жена, потащила в квартиру... Только и успел садануть прапорщика по-десантному ногой в лоб, и от удара тот припечатался к противоположной стене и осел на пол.
– Надо в травмпункт собираться, – еле шевеля губами и разрывая хрустящую упаковку с бинтом, сказал Владимир жене в квартире.
– Куда ты такой пойдёшь – весь в кровищи?! Людей пугать в ночное время?!
– Достань другую рубашку.
‒ «Скорую» вызову! – живо говорила Татьяна, будто радовалась случившемуся, решив про себя, что теперь поездка будет отменена.
Владимир махнул рукой, соглашаясь, и отправился в ванную, чтобы умыться и попытаться остановить кровь. Пока плескался, жена вызвала и милицию. Милицейские приехали первыми. Увидев Владимира и со слов Татьяны выслушав, что произошло, два милиционера отправились в соседнюю квартиру, после долгих препирательств им открыли, они вывели расхристанного Завьялова и отвели в машину, заперли за железной решёткой, а один вернулся, заставил Владимира написать заявление.
Вскоре подъехала «скорая». Стесняясь зевак, собравшихся у подъезда, несмотря на поздний час, Владимир шмыгнул в машину, попросил, чтобы его отвезли в травмпункт, но его попёрли в больницу, чуть ли ни на другой конец города. В больнице дежурный хирург, когда собирался зашивать губу, улыбаясь, спросил:
– Тебя как штопать-то, дружок: с заморозкой или без?
Владимир что-то промычал, сделал страшные глаза, а врач улыбнулся:
– Испугался... Тот-то же! Надо бы, конечно, без заморозки зашить, чтобы больше не дрался! – и, обратившись к медсестре, попросил: – Фая, новокаинчику ему!
Получив больничный лист, Владимир вернулся домой в третьем часу ночи на такси и заметил, что Татьяна успела убрать все вещи, приготовленные к отправке, с глаз долой, и когда он хотел спросить о них, она, предугадав его вопрос, твёрдо сказала:
– Никуда не пущу! А билеты утром сдашь в агентство!
Улегшись спать, Владимир не мог заснуть от двойной обиды: первая, что теперь не съездит к брату, а вторая – что получил удар от человека, которого всегда выручал: то деньгами, когда ему было не на что похмелиться, то помощью по дому. И никогда не считал это чем-то особенным, предполагая, что так и должны жить соседи... Но вот, поди ж ты! Что-то замкнуло в человеке! Хотя бы предупредил, тогда не пришлось бы планы ломать и с губой мучиться, а ему в милиции париться. Теперь, если они и помирятся, то всё равно былых отношений не вернуть. Обида за удар исподтишка останется надолго, скорее всего – навсегда.
Вот это-то и мучило более всего.
Владимир сразу заснул, когда съездил и сдал билет, и долго-долго ему снился назойливый звон... Звонили, как оказалось, в дверь. Проснувшись, Владимир, окончательно обозлившись и решив, что это вернулась жена с прогулки с сыном, и ей лень достать из кармана ключи, сам открыл дверь и увидел усатого военного в форме капитана.
– Здравствуйте! Вы – Савин?
– Да... Слушаю вас!
– Я – военный дознаватель, моя фамилия Петраков, а вы, как понимаю, потерпевший. Мне поручено расследовать дело прапорщика Завьялова, который в настоящее время содержится в гарнизонной комендатуре...
– Проходите в квартиру...
Капитан долго вводил Савина в обстоятельства дела, будто лучше Владимира знал, как всё произошло, и понял к чему он клонит, но сорванная поездка к брату, ночная нервотрёпка и обыкновенная боль от разбитой губы, из-за которой он почти не мог говорить, мешали просто так согласиться с предложением, просто так простить соседа, на которого, помимо всего прочего, имелась обычная мужская злость.
– Мне можно подумать? – еле шевеля губами, спросил Владимир.
– До конца завтрашнего дня... Надеюсь, что вы всё-таки примете правильное решение, тем более что у прапорщика Завьялова двое детей, а его жена ожидает третьего ребёнка!
«Жалостливый какой?! – ехидно подумал Владимир о дознавателе. – Будто я сам не знаю, сколько у соседей детей!» Тем не менее настоял на своём, упрямо повторив:
– Я подумаю!
Капитан молча начал одеваться, а когда оделся, оставил визитку с номером телефона и попросил:
– Как примете решение – звоните...
Владимир промолчал, не сумев победить в себе двух разных людей. Только когда офицер вышел из квартиры и собрался нажать кнопку лифта, один человек победил другого, и Савин остановил капитана, прошепелявив:
– Я решил забрать заявление...
– Вот и хорошо! – сразу вдруг буднично сказал дознаватель, словно и не ожидал услышать ничего другого. – Он раскрыл портфель, полистал бумаги и предложил: – Распишитесь вот здесь... А Завьялов обязательно будет наказан, не сомневайтесь.
Когда Савин расписался в какой-то бумаге, капитан, более не затрудняя себя лишними разговорами, вызвал лифт и, кивнув на прощание, сразу уехал. Владимир вернулся в квартиру, лёг на диван и закрыл глаза, радуясь, что всё так получилось, потому что он с самого начала не хотел мстить соседу, а заявление написал сгоряча и, можно сказать, по подсказке милиционеров, узнавших, что Завьялов – человек военный, а значит, своим проступком никак не повлияет на их отчётность.
После ухода дознавателя у Савина полегчало на душе. А то, не дай бог, осудят соседа, как он тогда будет смотреть в глаза его жене и детям, потому что губа, в конце концов, заживёт, а дорогой соседушка ещё долго будет «париться».
Действительно: что Бог ни делает – всё к лучшему. Тем более что он дал себе слово со временем обязательно съездить в Алма-Ату. А пока, перед тем как выписаться с больничного, отправился на почту и послал Борису посылку, а в письме ничего не сообщил об испорченной поездке – не стал тревожить. В тот же вечер написал письмо в Князево, сообщил матери, что отослал вещи, а сам поехать не смог, мол, на работе не отпустили... Хотя и неправду написал, но так было со всех сторон правильно: спокойнее и для него, и для мамы, которой и без его мелких приключений хватало забот.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Главы из первой книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Главы из второй книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Рецензии на роман «Провинция слёз» читайте здесь и здесь Интервью с автором здесь
