Глава 37
Оставляю роженицу на попечение коллег, сама иду проверить, как там Альбина, которая неожиданно выскочила из палаты в самый ответственный момент.
– Заполняешь карты? – спрашиваю медсестру, которая сидит в перевязочной и с деловым видом возится с документами.
– Да, чтобы успокоиться, – признаётся Альбина, не отрывая взгляда от бумаг.
Я ничего не говорю, ожидая, что она всё-таки скажет что-нибудь. Через несколько секунд медсестра правильно понимает моё молчание. Смотрит на меня и говорит:
– Простите, Эллина Родионовна. Мне очень жаль, что так вышло… э… с ребёнком.
– Всё в порядке, порой наши реакции неожиданны. Но тебе нужно вернуться к пациентке.
Альбина покусывает нижнюю губу, потом признаётся:
– Я не могу.
– Альбина, когда-то ты мне призналась, что хочешь продолжить медицинскую карьеру. Ты умная девушка, у тебя есть все шансы однажды стать старшим врачом. Но для этого коллеги должны признавать в тебе лидера.
– Но я же… беременна, – говорит она растерянным голосом. – Пока думала, что делать, стало 8 недель, потом 10, потом 14. Я когда смотрела на ту женщину, Регину, представляла себя на её месте.
– У вас разница почти в полтора месяца, это… – хочу её успокоить, но Альбина прерывает со слезами:
– Родители меня убьют… – и такое страдание написано на её лице, что мой вопрос об отце ребёнка застревает в горле. Не время и не место сейчас лезть в личную жизнь коллеги. Потому отвечаю на её моральные мучения просто.
– Альбина, поезжай домой.
– Нет…
– Поезжай. Я найду тебе замену. А завтра составим тебе новое расписание.
– Ладно, – соглашается Тишкина с глубоким вздохом. – Спасибо вам за понимание.
– Всё хорошо, – улыбаюсь ей.
Иду проведать, как там роженица.
– Какой пульс? – спрашиваю у доктора Сафаряна.
– Меньше 90, – говорит он и протягивает две заполненные резиновые перчатки:
– Это тёплый раствор, поможет согреть малыша.
– Ваш муж уехал? – спрашиваю Регину, пока Гайк Арутюнович отходит.
– Пошёл за батюшкой. Мы хотим окрестить ребёнка.
– У нас при клинике есть часовня, там священник. Но, может быть, вы хотите своего?
– Нет, мы здесь всего пару дней. Мой врач сказал, что я могу путешествовать.
– Регина, это могло случиться, даже если бы вы сидели дома, – говорю молодой мамочке. Она бережно держит своего крошечного малыша.
– Мы почти два года пытались завести ребёнка. И сдались. И вдруг я забеременела… Посмотрите, он хватается! По десять маленьких пальчиков на руках и на ногах. Такой красивый. Только очень маленький…
– Если бы даже он родился через пару недель, всё равно проблем было бы много.
– Вы говорите так, потому что у вас такой опыт, – не даёт продолжить Регина. – Но что, если произойдёт чудо? Иногда чуду нужно помочь свершиться.
– А иногда надо смириться, – я говорю это вовсе не затем, чтобы подрезать ей крылья. А чтобы была морально готова к трагическому финалу. К сожалению, рождения человека – это ещё не гарантия долгой и счастливой жизни.
Оставляю роженицу, поскольку мне сообщили о возвращении Юлии Сергеевны с МРТ.
– Почему так долго? – спрашиваю у медсестры.
– Мы были восьмые в очереди. В первую травму?
– Да, конечно.
– Дело плохо? – спрашивает меня Галина, когда её подругу увозят.
– Вряд ли я могу обсуждать это с вами.
– Почему?
– Врачебную тайну можно доверить только членам семьи. Мы с Юлей семья.
– Я думала, вы её подруга.
– Нет, мы с ней больше, чем подруги. Мы как сёстры. Возможно, это звучит глупо в современном мире. Только вы не подумайте, что между нами ещё что-то такое, – говорит женщина и вопросительно смотрит мне в глаза.
– Ничего такого я и не подумала, – отвечаю. – И прекрасно понимаю, что родными люди становятся порой, даже не имея кровных уз. Давайте сядем, – показываю на пластиковые кресла возле стены.
– В первые сутки после приступа возможно улучшение, но у Юлии Сергеевны, боюсь, мозг повреждён сильно. Она никогда не поправится. Мне очень жаль.
– Доктор Печерская, оксигенации 86, – подходит медсестра.
– У Юли? – спрашивает Галина.
– Да.
– Что это значит?
– Ей не хватает кислорода, – быстро иду к палате, женщина за мной.
– Давление 110 на 90, пульс 110, – докладывают мне.
– Дайте ей кислородную маску.
– Твоя пациентка? – спрашивает Маша.
– Да. Зовут Юлия Сергеевна. Обширный инсульт, сильный гемипарез. На рентгене аспирационная пневмония, – рассказываю подруге.
– Юлия Сергеевна, мы введём вам в горло трубку, чтобы вы дышали. Знаете, где вы находитесь?
– Её смотрел психиатр, она в норме, – докладывает медсестра.
– Она оставила медикам условие? – спрашиваю Галину.
– Какое?
– Например, отказ от реанимации?
– Она не захотела бы жить на аппарате искусственного дыхания, – отвечает женщина.
– Кислород падает.
– Дадим ей 50 литров через маску.
– Она жива? – тревожится Галина.
– Пока да. Но при усилении пневмонии придётся её интубировать, если не запретит член семьи, – поясняю ей.
– Или супруг?
– Да. Законный.
– А можно по телефону? – интересуется Галина.
– Да, если родственник живёт в другом городе.
– У неё брат во Ржеве, – слышу в ответ.
– У вас очень мало времени, – предупреждаю её, и женщина спешит выйти.
Иду в регистратуру спустя некоторое время. Там обсуждают малыша Регины.
– Никогда не видела такого маленького, он помещается на ладони, – произносит удивлённо одна из медсестёр, участвовавших в родовспоможении.
– А я видел в институте 700-граммового, тот не выжил, – как всегда непринуждённым тоном говорит доктор Лебедев.
– Даже смотреть не хочу, – отвечает Дина Хворова. – Страшно.
– Дина, вызови священника.
– Уже вызвала, Эллина Родионовна, отец ребёнка просил, – говорит она. – Он будет через пару часов, его вызвали по срочному делу.
– Мы не можем ждать, он нужен сейчас.
– Простите, Эллина Родионовна, но батюшка сейчас на Боровом мосту на Обводном канале. Уговаривает какого-то парня не прыгать.
– Вряд ли у него получится, – всё так же равнодушно говорит Лебедев.
– Это почему? – удивляется Дина.
– Дурное место. Там только в 1993 году 303 смертельных случая зафиксировали. Дальше статистику засекретили.
Хворова передёргивает плечами, изображая, что услышанное заставило её ощутить ледяной холод.
– Лебедев, прекратите эти разговоры, – требую от коллеги. – А ты, Дина, звони в ближайшие церкви, пока не найдёшь свободного священнослужителя. Позови кого угодно, кто может окрестить малыша.
Выхожу из регистратуры, навстречу муж Регины Иван.
– Мы отвезли Регину помыться. Верьте или нет, но душ помогает.
– Она всё делала правильно. Каждый день читала руководство.
– Важно, чтобы она знала, что она не виновата.
– А что случилось? Он умер?
– Нет. Подождите здесь.
– Нашли, как ему помочь? Неонатолог должен осмотреть каждого новорождённого в нашей клинике.
– Его могут спасти? – с волнением спрашивает отец малыша.
– Подождите, пожалуйста. Мне нужно узнать новую информацию.
Я иду в палату, куда вернулся доктор Сафарян. Вместе с ним, к моему удивлению, ещё пятеро молодых людей – заметно, что ординаторы-первогодки.
– Тонкие ткани новорождённого делают невозможную терморегуляцию. Глаза закрыты и не функционируют, – объясняет им Гайк Арутюнович.
– Что вы делаете? – спрашиваю ошеломлённо.
– Изучаем преждевременные роды, – невозмутимо отвечает Сафарян.
– Здесь не анатомический театр.
– Нет, клиническая больница, – отвечает он и, повернувшись, снова начинает показывать на малыше. – Как видите, сердце, лёгкие и нёбо полностью сформированы. Сквозь тонкую кожу даже видно биение сердца.
– Положите его, – требую, подойдя ближе.
Гайк Арутюнович взирает на меня удивлённо.
– Что, простите?
– Положите ребёнка, – добавляю стали в голос. – Это не научный эксперимент.
– Да, но я обследую каждого новорождённого на генные аномалии.
– Вы его осмотрели, а теперь идите.
– Закончу, уйду.
– Там стоит отец, он думает, вы спасаете ребёнка, – едва заметно киваю за спину. – Долго вы будете его мучить?
Сафарян, вняв моему требованию, – а смотрю я на него весьма решительно, – кладёт малыша.
– Есть ещё вопросы? – спрашивает у своей свиты. Ординаторы испуганно молчат. – Нет? Хорошо. Переведите ребёнка на пятый этаж.
– Нет, – отвечаю.
– Здесь ему не место, – парирует Гайк Арутюнович.
– Я не пошлю его родителей туда, где кормящие матери.
– Тогда в реанимацию, – предлагает коллега другой вариант.
– Нет, он останется здесь вместе со своими родителями.
– В отделении неотложной помощи? – искренне удивляется Сафарян.
– Да!
Коллега идёт к двери, встречается там с Иваном, который подходит к врачу с главным вопросом:
– Вы можете его спасти?
– Нет. Простите, он слишком мал, – отвечает Гайк Арутюнович и идёт дальше.
Сжимаю кулаки. До чего же некоторые врачи бывают хладнокровными! Хоть бы крошечную надежду дал несчастному отцу. Вон как тот волнуется! Прошу медсестру принести ему стул, чтобы Иван мог сидеть рядом со своим сыном. Мужчина медленно подходит к живому комочку, укутанному в маленькую простынку.
– Понимаю, как вам трудно. Не бойтесь к нему прикоснуться, – говорю Ивану.
– Он не страдает?
– Нет.
– Эллина Родионовна, – через дверь просовывается голова Лебедева. – Освободите палату, поступают жертвы ДТП.
– Найди другое место.
– Это палата для травм, – упрямится коллега.
– Неважно, эту палату не трогать, – отвечаю ему так резко, что Валерий сразу исчезает, чтобы не нарваться на проблемы.
Вскоре меня находит Галина и просит, чтобы я сама позвонила брату Юлии Сергеевны.
– Почему вы сами не хотите этого сделать?
– Пыталась. Он не желает слушать. Они с Юлей много лет назад серьёзно повздорили. Потом мне с ней встретились, стали дружить. А её брат считает, что мы… как бы это поприличнее сказать…
– Сожительницы? – подсказываю.
– Да. Только мы просто подруги! – уверяет Галина.
Соглашаюсь на её просьбу. Звоню, но там говорит автоответчик.
– Есть номер его соседей?
– Нет.
– Других родных?
– Нет.
– Пока её дыхание стабильно, у нас есть время. Немного. Долго вы жили вместе?
– 15 лет. Мы встретились с Юлей после того, как она потеряла в автокатастрофе всю свою семью – мужа и двоих детей, 10 и 14 лет. Познакомились в метро, как ни странно это звучит. Она сидела и плакала, я подошла и спросила, что случилось. Разговорились, – начинает вспоминать Галина. – Я ведь тоже тогда была совершенно одна. Дети выросли и разъехались, муж влюбился в молодую и бросил. Думал, жизнь кончена, а тут Юля.
Пока Галина говорит, рядом останавливается Маша и слушает наш разговор. Когда женщина замолкает, просит меня отойти в сторонку.
– Что ты задумала? – спрашиваю подругу.
– Она общалась с братом дважды за 10 лет.
– Да, и не дала подруге право быть её законным представителем. Есть законный способ выполнить её волю.
– 15 лет, Элли! Это что-нибудь значит.
– У женщины есть шансы выжить.
– И что за жизнь это будет? – парирует Маша.
– Интубация – обычный путь, если нет отказа от реанимации. Отменить может только ближайший родственник, – продолжаю отстаивать официальную позицию.
– Галина и есть этот родственник. Они так долго вместе. Надо считать их родными.
– Я согласна. А закон нет. Если до звонка брата оксигенация ещё упадёт, интубируй.
– Нет, – Маша отрицательно мотает головой.
– Что?
– Если хочешь, интубируй сами.
– Хорошо.
Мне неприятен этот разговор, который может привести к ссоре. И сердцем я с Машей. Но разум подсказывает: нельзя так часто нарушать больничные правила. Вежновец спит и видит, как меня в очередной раз ткнуть носом в неприятности.
Возвращаюсь к Регине. Она вернулась, посвежевшая после душа, но такая же грустная. Попросила сделать фотографию. Её с малышом и его отдельно.
– Я понимаю.
– Дадим ему имя? – спрашивает жену Иван.
– Ты не хочешь?
– Думаю, надо, – и обращается ко мне. – Мы с Региной сошлись только на одном имени.
– Каком?
– Константин.
– Красивое имя.
– Да.
– Ещё долго? – спрашивает Иван.
– Не знаю. Возможно, несколько минут или пара часов.
– Вынесем его на улицу? – спрашивает муж Региону.
– Что? – удивляется она.
– Пусть погуляет. У Невы или в парке возле клиники. Если он умрёт, пусть хотя бы не здесь.
– Надо подождать батюшку.
– Он едет? – свой вопрос Регина обращает ко мне.
– Я узнаю.
Но позвонить не успеваю: в палату заглядывает Барченкова. Просит выйти.
– Извините, я сейчас.
– Я вам звонила трижды, – недовольно говорит Людмила Владимировна, скрестив руки на груди.
– Тут роды в 22 недели. Ребёнок жив.
– Я, собственно, по этому поводу. На вас пожаловался Сафарян.
– Да? – прищуриваю глаза. – И что сказал?
– Что вы его выгнали вместе с ординаторами.
– Передайте доктору Сафаряну, что если он снова позволит себе устраивать семинары в моём отделении без моего ведома, да ещё проводить их на живом ребёнке и в присутствии родителя, то я не то что выгоню его, а выкину за шкирку самолично. И потом обращусь во врачебную комиссию с жалобой на бестактное поведение.
Барченкова явно не ожидала такого ответа. Смотрит удивлённо. Некоторое время молчит, а потом усмехается:
– А ты стала… очень взрослой, Элли. Я переговорю с Сафаряном, чтобы не делал так больше.
– Спасибо.
После этого иду в регистратуру.
– Но, пожалуйста, поскорее. Спасибо, – слышу завершение разговора. – Это священник. Он все же уговорил мужчину не прыгать с Борового моста, – сообщает Дина. – Сейчас приедет окрестить ребёнка.
– Сколько он живёт? – спрашивает стоящий неподалёку Данила.
– Почти пять часов.
– Держится за жизнь.
– Может, мать права? Вдруг это чудо?
– Лет через 10-15 таким смогут помочь, – рассуждает Береговой.
– Но они хотели попытаться. Можно его интубировать?
– Элли…
– Я знаю.
– Это его срок. Сделай всё, чтобы он не страдал, – грустно произносит Данила.
– Доктор! – ко мне подбегает встревоженный Иван. – Он больше не дышит!
– Вот и всё… – произношу обречённо и спешу в палату. Хотя где-то в глубине души отчего-то по-прежнему трепещет крошечный огонёк надежды.
