37 Сколько себя помню, всегда неизменным, вплоть до этой минуты, был во мне странный смутный образ моей жизни, и вопросительный смысл был в нем, и направлен он был ко мне как к центру какого-то огромного пространства – вот, собственно, и все описание этого образа, на которое я способен. Он неописуем, конечно же. Как сон, как неясная мысль, как любовь наконец. Жизнь-вопрос без слов формулировки – как ответить на него, если он сам неясен? Сейчас мне много лет, но кажется, не изменился с детства этот бессловесный, а только чувственный диалог с пространством жизни. И диалогом его назвать нельзя, потому что я никогда не знал ответа, но вопрос от этого лишь яснее очерчивал, уплотнял тот образ жизни, который и задавал его.
Это началось с первого моего рассказа, когда я с удивлением перечитал написанное. Я вижу сейчас себя пятилетним, когда, искусанный пчелами во время прогулки, сидел, заплаканный, за столом и писал печатными буквами, потому что не умел еще прописными, писал свою обиду и жалобу, а вместе с тем и называл этот мир. Но в моих словах было мало совпадения с ним - это особенно важно сказать, потому что с первого своего слова я понял, что не попадаю в цель. Нет повторения реальности, нет радости полной рифмы, а есть острый или тупой угол тени – в зависимости от падения света на бумагу, в зависимости от удачи находимых слов, в зависимости от внутреннего азарта, в зависимости от глаз, широко открытых восторгом этой пристрелки. Я редко попадал и, может быть, чаще просто соглашался со своими словами, жалея их – они ведь тоже казались мне живыми и не виноватыми в случае недолета или слабого, сразу после вылета, падения. Зачеркивать их я не любил и, наверное, не допускал этого. Но думал долго, словно опуская перед ними голову, словно уговаривая согласиться на дружбу. Так было – я почти полностью сейчас списываю с натуры мое первое творчество. Ага, скажете вы, так мы и поверили. Такого не могло быть в пятилетнем возрасте. И шестьдесят лет не хранятся в памяти такие подробности. Не хранятся, соглашусь я покорно. Но дело в том, что они не меняются со временем. И пишу я сейчас не только о первом рассказе «Пчелы», а вообще – о первых.
Я знал, то есть не знал, а чувствовал, что одного называния события будет мало, одного пересказа недостаточно для чего-то – для чего? Для счастья повторения? И допускал описание неба, которое в тот день казалось особенно синим, и в нем быстрее, чем обычно, таяли легкие облака. Я испугался, что задержусь на этой неточности, на неумении написать про небо, и не сумею написать самого главного. И спешил к завершению. Полстраницы занял рассказ. Я смотрел на оставшуюся белую часть листа, и мне казалось, что там как раз и разворачивается действие. То, что не сказали слова. Но зачем же тогда они были?
Я прикоснулся тогда к неисполнимому, но намеченному, чувствуя, что нашел самое главное для себя занятие в жизни: думать о возможности сказать о чем-нибудь, назвать одно слово другими и радоваться по поводу достижения счастья или, наоборот, расстраиваться из-за невозможности этого. Никто не знал моих переживаний, и сам я их скрывал от себя, не признаваясь. Долго не умел признаться себе в этом, до тех пор, когда в школе, наверное, это было классе в седьмом, учитель литературы стал с усмешкой долго расспрашивать меня, откуда я списал свое сочинение о природе. Я шел тогда из школы гордый за себя, признавшись не перед учителем – он так и не поверил, - а перед собой, что написал хорошо. Но был ущербен мой восторг, была бледна моя радость, чего-то мне не хватало - а вот чего, я не знал.
И намного позже, уехав из дома, от любви к нему и от тоски, я написал о нем рассказ «Засуха», в котором попытался назвать неназываемое и невыразимое. Одно лишь только начало мне понравилось своим звучанием: «Дома меня не ждали. Висел замок. А ключ был на том же месте, что и сто лет назад, посреди этого родного безмолвия он показался живым». Я на этом и остановился бы. На этих фразах. Я их чувствовал, как будто увидел не сам, а со стороны и написал быстро-быстро, чтобы не упустить. А может и не быстро, а медленно, наслаждаясь точностью чувств. Во времени написания нет времени, как это ни странно звучит. Но весь рассказ показался мне каплей, протекшей по оконному стеклу не по той дорожке – пролилась она, но не там, где ожидала от себя, где ожидал ее увидеть и мой взгляд.
Я писал и писал о своей деревне, конечно же. Это был мир, который мне нужно было проверить на любовь и прочность, на совпадение с объемом, который был намного больше и даже просто безграничен по сравнению с так называемой реальностью. Я улыбаюсь сейчас: а что такое реальность? Что такое горе моей соседки-старухи, которое я пытался описать словами? Нет этой реальности, и только я могу ее назвать. Даже те слова, которые казались мне неизменными, - даже они были неточными, но я оставлял их, все равно оставлял. Например, начало рассказа, его первая фраза: «Горе упрощает жизнь». Я не имел права так говорить, я воровал эти слова откуда-то из своей старости, но – сказал! И была над ними странная пустота, отделяющая их от реального мира, от жизни, и казались они поэтому невидимыми для кого-то, для кого я и писал – кроме себя самого.
Я писал рассказ за рассказом, чувствуя их «рядность», исчисляемость, набор в каком-то еще неведомом мне пространстве. Но загадка (или разгадка?) таилась вне этого ряда, этого набора, этого количества, и даже вне этого пространства. Где?
Сейчас я знаю, что необходим был взгляд издалека, из бесконечного далека, чтобы увидеть одновременно и себя со своей обычной жизнью, и написанное мной. Чтобы увидеть, правильно ли делаю, преобразовывая себя же и свой взгляд, свою память и опыт – а я понимал, прекрасно понимал по своим рассказам, что мир в них становился другим, чем тот, который я, как мне казалось, описывал. Не описывал, а писал по-своему, говорю сейчас с уверенностью и опытом жизни, и не боюсь уже такого несовпадения с правдой, потому что после написания моих первых рассказов, после разочарования в них, на помощь мне пришел тот самый взгляд на меня откуда-то сверху. Надо сказать, что этот взгляд, как будто кто-то смотрит на меня сверху, с неба, «с облака», как говорил я в детстве, я и чувствовал на себе с того самого детства. Но почему-то долго, очень долго, все время, когда писал свои первые рассказы, когда не понимал, чего же им не хватает, когда разочаровывался в них, - долго не мог даже подумать о том, чтобы посмотреть на себя этим взглядом, чтобы увидеть не только то, что писал, но и себя, автора. И понять, что есть еще этот третий взгляд на мир, и он важнее всего, важнее жизни. Наверное, после жизни и останется он, как память обо мне. Только в нем я и буду записан.
И все годы моей жизни я потратил на то, чтобы вера в существование этого взгляда растворила меня в нем, чтобы я научился видеть вместе с ним себя самого.
Почему я заговорил сейчас об этом – о начале своего писательства, о причинах его, о тайне? Не знаю. Но вдруг почувствовал такую необходимость об этом подумать, вспомнить и почувствовать второй раз, как будто в первый. Не хватает сил писать сейчас, старею? Но совсем не старческую силу чувствую в желании этого воспоминания, наоборот, свежесть и какой-то стоический задор, упорство мысли, которая хочет во что бы то ни стало проявиться. А может быть, подтверждаю наконец свое не понятное для других, но такое ясное для меня определение этого взгляда на себя сверху, - для меня он не «что», а «как». С таким чувствованием его я и стал предлагать и предлагать ему свои слова на показ. Не напоказ, а на показ.
Когда-то мой учитель (не тот, школьный, а руководитель моего семинара в Литинституте Владимир Семенович Маканин) говорил мне о самой опасной болезни для писателя, болезни сороконожки - когда задумаешься не о том, что пишешь, а о том, как пишешь, как делаешь свой следующий шаг. Наверное, эта болезнь настигла сейчас и меня. Но что делать, лучше честно заболеть, чем казаться здоровым – да и не считаю я задумчивость сороконожки болезнью. Потому и написал сейчас о своих первых рассказах, потому и написал все это – для людей, которые вспоминают свою жизнь с внимательной задумчивостью к чуду, вспоминают, будто смотрят на себя же сверху, с неба, вместе с Богом.
