Я решила, что это будет последняя часть. Пусть даже она получится слишком длинная. Несмотря на то, что читателей у этой истории не особо много, я считаю, что она достойна внимания. Она красноречиво показывает, насколько извилистыми могут быть жизненные пути. Кроме того хотелось бы отдать дань памяти другу моего отца.
Начало:
Весь 10 класс по воскресеньям, а иногда и вечером по будням, я ездил в Москву в Университет на лекции и семинары для абитуриентов. Я выбрал западно-европейскую литературу. Филологический факультет тогда располагался на Моховой улице. Мне это было интересно, а вообще-то поступать туда я не собирался. Мама хотела, чтобы я поступил на геологический факультет, на его базе, по-моему, были созданы два института. Но меня походно-бивуачная жизнь совсем не прельщала – насмотрелся я на нее вдоволь. Бабушка же просто хотела, чтобы я учился в Москве, вплоть до того, что обещала мне дать денег на автомашину. Но я, вопреки всем советам, хотел поступить в ВАМУ – Высшее арктическое мореходное училище, благо зачислить меня должны были автоматически, по «ходатайству» ГУСМП как сына погибшего полярника. Хотел стать не просто моряком, а гидрографом – это казалось мне интереснее, чем просто судовождение.
В марте мы с мамой поехали в Ленинград. Училище располагалось на Охте, справа от съезда с моста Александра Невского. Увы, училище меня несколько разочаровало видом небрежно носивших форму курсантов и вообще ощущением беспорядка и несерьезности. Мечта сразу поблекла и решимости моей поубавилось. Гораздо больше от той поездки мне запомнилось, как мы у букинистов купили 5-томник Кнута Гамсуна, издания Маркса. До этого я читал только «Мистерии», и они произвели на меня огромное впечатление, которое осталось и до сих пор.
Одна из северных знакомых мамы, Александра Гавриловна Медюк, врач, во время войны служила на Балтике. Когда она бывала в Москва, останавливалась у своего брата, Анатолия Гавриловича Разинкова – офицера ВМФ, которому я, очевидно, понравился. Он без труда доказал мне, что хорошее морское образование можно получить только в Военно-морском флоте, и в этом он был, безусловно, прав. Кроме того, одним из побудительных мотивов поступления в училище было желание жить самостоятельно «на казенный кошт». Хотя впоследствии, во время учебы мама всегда что-то подбрасывала мне на отпуск, но особой потребности в деньгах я не испытывал, проводя все отпуска на любимом 42 км.
Итак, сразу после выпускных экзаменов, скромно отпраздновав свою серебряную медаль, я через Раменский военкомат получив направление и проездные документы, выехал в Гатчину в Радиотехническое училище ВМФ в начале июля 1954 года. К сожалению, сразу пройти медкомиссию из-за артериального давления не получилось, и меня как медалиста условно зачислили, пока другие сдавали экзамены. Я две недели болтался в Гатчине, тогда небольшом провинциальном городке с огромным заброшенным парком и дворцом, где и располагалось училище. За это время Александра Гавриловна нашла среди бывших сослуживцев военврача в медчасти схожего по профилю Училища Связи в Петродворце, куда я и был зачислен без хлопот с 1 августа 1954 года. С этого дня пошел отсчет моей службы в Военно-морском флоте, продлившейся без малого 39 лет. И, конечно, в этот день была проведена резкая черта между прежней моей жизнью и нынешней.
Через несколько недель после зачисления меня навестила мама, вырвавшаяся из Москвы, где она была в командировке. Свидания были запрещены – будний день. Мы разговаривали на краю лагеря, а потом горнист проиграл «сбор», и мы прошагали мимо нее. «Вот и нет больше моего мальчика, в памяти только его правильный профиль в безликой серой шеренге. Как все быстро…» - Пронзительно-грустная запись в ее тетради...
«Детство кончилось как-то разом
Под тоскливый бой барабана…»
Самым трудным были для меня не строевая муштра, изнуряющие шлюпочные и прочие учения, полная зарегламентированность всего и вся, а невозможность в полной мере принадлежать самому себе. Только здесь я понял, насколько свободен я был с самого раннего детства. С новыми ограничениями пришлось свыкнуться на последующие годы. Кто-то из писателей «потерянного поколения» заметил, что из мальчиков, воспитанных, как девочки, вырастают хорошие солдаты. Это несколько циничное утверждение можно отчасти отнести и ко мне. Конечно, я не был похож на пушкинскую Татьяну, но к своим 17-18 годам имел специфический опыт северной жизни с весьма ограниченным кругом общения и полузатворническую жизнь на 42 км, где окружали меня в основном сюжеты и образы прочитанных книг, весьма отличных от одномерных персонажей и ходульных сюжетов социалистического реализма, а он насаждался тогда не только в книгах. После краткого периода недоумения перед лицом новой действительности я уяснил, что от меня требуется, в сущности, не так уж и много: просто необходимо выполнять все приказы, ритуалы и прочие сложившиеся установления флотской службы, не особо вдаваясь в их суть. А на свое участие во всем этом надо смотреть как бы со стороны, что помогало сохранить «душу живу». К сожалению, этот продукт самосохранения, ввиду частого употребления, хоть и помогал по службе, но стал со временем некоей чертой характера, чем я вольно или невольно, наверняка, неоднократно доставлял некоторое неудобство моим близким.
Расположение училища в Петродворце (Петергофе) имело свои особенности. В Ленинград нас увольняли крайне редко, в основном, по праздникам. Самовольные туда поездки выливались в сложную операцию с пересадками на трамвай в Стрельне, Автово. Практиковались изредка «культпоходы» почему-то в Малый оперный театр. Но была собственная Бербаза (Береговая база) в парке, рядом с пассажирским причалом. Были там шлюпки, ялы, швертботы, катера. Зимой можно было бегать на лыжах в сторону Стрельны, Ропши.
Учился я хорошо, первые семестры в году был отличником, а дальше, видимо, надоедало. Как отличник БП и ПП (боевой и политической подготовки), начиная с 3 курса, я был назначен младшим командиром на 1 курс, а потом и старшиной курса, «фельдфебелем» (таким, кстати, был А.В. Колчак в свое время). Это, конечно, отнимало много времени, но избавляло от непосредственного участия в бесконечных хозработах, приборках, караулах, патрулях, но организовать и контроль за всей этой деятельностью тоже отнимало время и силы. Но преимущества были неоспоримы. Во-первых, по должности мне платили где-то 300-400 рублей (томик дореволюционных стихов стоил у букинистов примерно 30 рублей). А во-вторых, я мог увольняться в Ленинград без ограничений, и, хотя получалось это всего 1-2 раза в месяц, я был избавлен от необходимости ждать законных увольнений или бегать в самоволки, опасаясь патрулей.
А вообще, честно говоря, годы училища слились для меня в одну довольно унылую картину, писать о которой не очень хочется. К тому же жизнь и порядки в военно-морских училищах подробно описаны много раз людьми, значительно более интересными и талантливыми, чем я, а они с Елизаветинских времен до наших дней мало изменились. Не знаю, чего я ожидал, но ежедневная рутина и необходимость беспрекословного подчинения меня вводили в состояние тоски.
Когда увольнялся в Ленинград, прежде всего я торопился переодеться и бродить по городу, забыв на время про шинель и тяжелый палаш. Затем обязательно обходил букинистические магазины, где меня начали узнавать и что-то придерживали. Иногда обедал в любимом кафе на Невском, где бывал с мамой. В Ленинграде я останавливался у Ненароковых, изредка там ночевал. У них были 3 небольших комнаты на верхнем этаже дома на Большом Проспекте Васильевского острова с видом на Андреевскую церковь. Там хранились мои штатские вещи и книги, которые я покупал – держать в училище дореволюционные издания было невозможно.
Василий Николаевич Ненароков был изумительным интересным человеком, встречи с которыми можно по пальцам пересчитать в жизни любого, и потому которые надо ценить и помнить. Его мать была в родстве с моей прабабушкой по линии мамы (сестра, быть может?). Ее расстреляли вместе с мужем в 1919 во время «Красного террора». Оба похоронены в Донском Монастыре. Родился Василий Николаевич в 1890 году, учился в училище правоведения, но окончить его не успел. В Советское время он стал архитектором. Во время блокады был автором камуфляжной раскраски значимых сооружений города. Его первая жена была известной в свое время балериной, но фамилию ее я, к сожалению, не помню. Через нее я каким-то образом два раза побывал в Кировском театре. Нынешняя же жена Василия Николаевича, Маргарита Михайловна – филолог, окончила ЛГУ, и была заметно моложе мужа. Где-то в начале 70-х годов она скоропостижно умерла на станции метро «Балтийский вокзал». Старший сын Николай, немного старше меня, был студентом ЛИИВТ. Однако, не закончив ВУЗ, стал яхтсменом-профессионалом. К сожалению, сильно пил. Бабушка Василия Николаевича по отцу была урожденной Фон-Крузенштерн – единственной внучкой известного адмирала. В их доме сохранились японские бронзовые фигурки и портрет адмирала в зеленом мундире - такого я больше нигде не видел. Также в их доме я впервые прочитал Библию и Евангелие, их фамильные экземпляры также присутствовали в доме. Василий Николаевич разъяснял и толковал для меня некоторые тексты, может, и не очень канонически, но я их воспринимаю и помню до сих пор именно такими. Василий Николаевич вообще очень ненавязчиво меня образовывал. Рассказывал мне о событиях начала века в Петрограде, Кронштадте, о писателях, поэтах и художниках, русских и западных, чьи произведения в то время у нас замалчивались. О некоторых я услышал впервые именно от него. Сестры Василия Николаевича в революцию эмигрировали, жили в Франции и присылали ему художественные альбомы. Альбом Обри Бердслея дошел со второго раза – видимо, на таможне нашлись ценители…
Позже Ненароковым дали небольшую квартирку на Кондратьевском проспекте. Но сын Андрей, мой ровесник, умер в конце 60-х от пневмонии. Николай и дочь Варя жили отдельно и отцом интересовались мало. «Дети-сволочи», - с горькой иронией вздыхал он. В один из его приездов в Москву я возил их с моей мамой во Владимир, где он рылся в архиве – когда-то его семье принадлежали несколько домов и поместье. Попробовали проехать к былым владениям, но мои «Жигули» остановились перед огромной лужей посреди лесной дороги.
Когда я попадал в Ленинград в последующие годы, я всегда старался бывать у Василия Николаевича, испытывая бесконечное уважение и благодарность к этому человеку. Я привозил продукты в эпоху дефицита, готовил, иногда ночевал по старой памяти. Однажды встретил там его сестру-парижанку. Она остановилась в «Европейской». Провожал ее, и мне пришлось выйти из такси раньше, дабы не привлекать к себе внимания контактом с иностранкой. Было очень неудобно, но как объяснить? В 84-м году я позвонил ему из Москвы, чтобы справиться о его здоровье, но к телефону подошел сын Николай и сообщил, что отец месяц назад умер. Мы договорились по моему приезду вместе съездить на кладбище. Но, когда я приехал, то к телефону подошла его жена и сказала, что Николай напился какой-то дряни и тоже покинул этот мир – тогда как раз началась фанатичная горбачевская борьба за здоровый образ жизни. Где теперь дочь Василия Николаевича Варя, я не знаю. Пишу так подробно, потому что Василий Николаевич много значил для меня, особенно в курсантские годы, и я очень рад, что успел познакомить с ним мою дочь. К, он был в Зимнем дворце, знал и видел последнего царя, т.к. его отец – Николай Васильевич – был камергером двора и последним вице-губернатором Твери, за что и был расстрелян. С уходом Василия Николаевича оборвалась значимая для меня живая связь с прошлым. Я любил у них бывать, и мне были рады в этом гостеприимном доме.
Пять лет… Целых пять лет учебы, а рассказать, собственно, и нечего. В училище отчетливо проявилась моя ночная спутница – бессонница, так мучившая мою маму. С годами я с ней свыкся, а тогда, в условиях казармы, жить с ней было особенно тяжело.
На 5 курсе меня в числе многих с торжественным пафосом приняли в члены КПСС. Я к этому отнесся равнодушно, считая партию очередной служебной инстанцией. За 30 лет, что я состоял в партии, мнение это не сильно изменилось. Также равнодушно я отнесся впоследствии и к ее развалу. А вот в семье к моей партийности отнеслись разноречиво. Павел Иванович меня зауважал, ибо себя он считал недостойным такой чести. Мама на этот счет со мной не разговаривала. А вот тетя Наташа Соломирская стала меня избегать, да и не одна она.
Осенью после очередной стажировки и защиты дипломного проекта очень буднично прошел выпуск. Было нас чуть больше 40 человек. Основная часть курса выпустилась на год раньше, без инженерных дипломов. Большинство было направлено в Ракетные войска, они только создавались и своих кадров не имели. Владик Корелин мне позднее рассказывал, что в костромских лесах на ракетных позициях встречал народ в морской форме. Кроме нас на торжественном построении никого и не было. Младшие курсы были в морях на практике, офицеры - с ними или в отпусках. По-моему, даже начальника училища не было, впрочем, это была незначительная личность.
Помню, что после окончания торжественной части и переодевания, я с большим удовольствием пообедал в ресторане в парке, в который не мог заходить все 5 долгих лет. Вечером уехал уже без увольнительной в Ленинград, ночевал по обыкновению у Ненароковых, скромно отметив с ними свои новые погоны. А большинство выпускников остались в училище, проведя ночь на тех же опротивевших двухъярусных койках, так как деньги и проездные документы нам выдали только через несколько дней. Тогда же было решено встретиться вечером в «Метрополе». Когда я туда пришел, было нас всего 4 человека. Остальные, видимо, нашли более достойные внимания дела.
Закадычных друзей в училище у меня не появилось, да и в дальнейшем жизнь и служба сложились у всех очень по-разному. Тем не менее, на протяжении времени я регулярно чувствовал потребность в общении со своими однокурсниками. Все-таки пять лет мы бок о бок круглосуточно провели под одной крышей. Впоследствии с некоторыми я встречался по долгу службы, иногда на годовщинах выпуска. С каждым годом все труднее и труднее было собираться, люди обрастали своей жизнью и не всегда стремились встретиться с прошлым. Всегда, с сожалением мирясь с неизбежностью, я узнаю об уходе кого-то из них из жизни, таких уже около 15, а, может, и больше. Двое уехали из России в другую страну. Впрочем, до сих пор я перезваниваюсь иногда по каким-то праздничным датам с 8-10 бывшими сокурсниками. Связь же с остальными потеряна.
Об училище вспоминаю без восторга, но и без сожаления, в конце концов, это тоже была своеобразная школа жизни, открывшая мне много нового. Звание морского офицера стало заветным пропуском в знакомый и понятный мне с детства мир морских людей с их особым укладом жизни, который всегда манил меня и казался недосягаемым. Полученные знания и навыки являлись основой профессионального роста, а офицерские погоны обеспечивали довольно высокое по советским меркам денежное содержание и были гарантией многих пожизненных преференций. О грядущих ограничениях и тяготах, связанных со спецификой воинской службы, как и о небходимости при случае «положить живот свой на алтарь отечества» как-то не думалось. Сие подразумевалось само собой, оговаривалось словами присяги и входило в круг служебных обязанностей. Непреложность в осознании этого можно также отнести к достижениям пятилетнего пребывания в Военно-морском училище.
***
Что ж… Думаю, на этом следует прерваться. Я рассказал, как мог, о событиях и людях, которые оказали существенное влияние на жизнь нашей семьи и меня самого, рассказать о которых никто, кроме меня, уже не сможет. Надеюсь, я выполнил миссию поделиться сведениями о прошлом, дабы они не ушли со мной, а послужили бы моим близким, возможно, уроком, возможно, опытом, а, может, и предостережением. Надеюсь, мои записки смогут побудить интерес не только к истории нашей семьи, но и к событиям прошлого века, так изменивших и определивших ход жизни каждого отдельно взятого человека. Мне бы очень хотелось, чтобы память о предках, близких и далеких, помогла моим более юным родным найти свой путь в суете жизни.
Продолжать записи далее сложно еще и потому, что вольно или невольно они касались бы людей, как и я, еще живущих или живо нам памятных, а также событий, следствия которых ощущаются еще и сегодня и касаются не меня одного, а также дел не только личных, но и служебных. Тут трудно быть объективным даже в той мере, какой я старался придерживаться ранее, используя, по возможности, нейтральный, описательный характер в оценке людей и событий.
Я считаю тот дальний период жизни наиболее значимым для меня. Именно тогда закладывались основные мои жизненные принципы, основные черты характера, взгляды, восприятие действительности. В дальнейшем на все происходящее я невольно смотрел сквозь призму понятий, сложившихся в те дальние годы. Последующая жизнь просто сделала меня более закрытым, жестким, возможно, циничным, притупив остроту впечатлений.
Хорошо сказал об этом Д. Самойлов:
Мы не меняемся совсем,
Мы те же, что и в детстве раннем.
Мы лишь живем и только тем
Кору грубеющую раним.
Живем взахлеб, живем вовсю,
Не зная, где поставим точку.
И все хоронимся в свою
Ветшающую оболочку.
Январь. 2020г.
Если у вас есть интересные истории ваших родственников или друзей, я с удовольствием напишу очередную невыдуманную сагу.