Прежде всего хочу извиниться, что пропала надолго. Мой любимый ноут захворал. Надеюсь, восполню своё отсутствие новыми публикациями.
Давайте же возобновим наше путешествие с героем Записок Адмирала. Снова и снова он возвращался в Нордвик, в перерывах оказываясь в самых неожиданных местах. Приладожский Кексхольм и западноукраинский Жидачев - новые остановки на жизненном пути Олега Соловьёва.
Начало:
И вот меня «с оказией», как ценную бандероль, на попутном самолете ледовой разведки летающей лодке «Каталина» со знакомым моряком-гидрографом отправили в Москву. Этот самолет в свое время использовался американцами для поиска подводных лодок. В пассажирском отсеке были двухярусные койки для отдыха части экипажа. А по бортам располагались два больших прозрачных блистера с сиденьями, где, сидя, прямо под ногами можно было разглядывать землю: в основном, конечно бескрайние морские просторы, покрытые льдом. Мне запомнился веселый, по-моему, не очень трезвый, экипаж в многочисленных наградах на морских кителях. Мне спокойно разрешали заходить к ним в кабину. Помню, как сорвало с головы и унесло мою шапку в приоткрытый верхний лючок. Я, было, собрался заплакать, но летчики выглядели такими по-молодецки задорными и отважными, что пускать слезу у них на глазах из-за шапки как-то очень быстро расхотелось. И я убедил себя, что дедушка непременно купит мне новую, лучше прежней. Разумеется, это был не единовременный перелет. Мы не одну ночь провели в каких-то бухтах, где был причал, бочки с бензином и 2-3 человека аэродромных техников.
В это время в Москву по делам и чтобы меня встретить, приехал дедушка, которому меня и «сдали». Остановились мы на Баковке у его сестры Клавдии Гавриловны. Там мне очень нравилось, особенно показавшийся большим сад, цветы, от которых я уже снова успел отвыкнуть за последние месяцы. Иннокентий Гаврилович брал меня с собой в Москву, я ждал его у Министерства, а потом мы вместе гуляли по городу, обедали, не торопясь, в ресторане «Иртыш». Он располагался в прохладном полуподвале длинного низкого здания. Теперь на этом месте «Детский мир». А тогда подавали разные пельмени – любимое блюдо Иннокентия Гавриловича.
Как я уже говорил, в Кексгольме Алевтина Ивановна и Иннокентий Гаврилович жили в бывшем финском коттедже на две семьи в городке при Бумкомбинате. Все очень отличалось от Сясьстроя: природа Карельского полуострова, широкая река Вуокса, все казалось масштабным и просторным. Сам город был сильно разрушен. Где некогда стояли симпатичные скандинавские домики, на одиноких фундаментах розовели цветки иван-чая. Я не очень помню, чем я занимался в Кексгольме, чем жил там. Мама должна была забрать меня обратно на Нордвик, но приезд ее в Москву в командировку почему-то задерживался, и мне пришлось пойти в школу там. Однако, проучился я всего несколько месяцев, и единственное, пожалуй, что мне запомнилось, так это дальняя дорога в школу. И вот поздней осенью мама прилетела в Москву. Закончив свои рабочие дела, она вытребовала меня к себе. Снова мне пришлось побывать в роли посылки: дедушка посадил меня в поезд, а мама встретила. Надо сказать, что это был очень знаменательный и судьбоносный приезд мамы. Именно тогда был приобретен этот дом, где я сейчас живу, возле Платформы 42 км, которая находится в непосредственной близости к городам Раменское и Жуковский. Покупка осуществлялась через двоюродного брата деда, Константина Харитоновича, который тоже жил на 42 км на Полярной улице. Наш же дом находится на Академической. Неподалеку жила и его сестра, тетя Леля, с их матерью и сыновья Марат и Женя. Они впоследствии стали известными художниками. Помню кто-то из них разрисовал стены дома всякими жанровыми картинами. Когда я говорю «был приобретен», речь идет о договоренности и о каких-то первичных действиях. Полное же оформление покупки заняло несколько лет.
К Новому году мы вернулись на Нордвик. Год обещал быть удачным: одна из нефтеразведочных партий на реке Тигян получила промышленную нефть. Бушующий фонтан едва удалось заглушить, во избежание пожара. Ну и шуму было! Начальник экспедиции в Москве докладывал об этом событии где-то «в верхах», как полушепотом говорили, самому Берии. Белая тундра, летящий снег, ледяные торосы… Наше время, президенту в режиме телемоста докладывают об этой самой нефти, я вижу такой знакомый арктический антураж… Мне и смешно, и грустно… Когда еще нашли эту самую нефть! А докладывают сейчас. Возможно, и остальные наши достижения так же иллюзорны? Ну некое подобие ностальгии, хочешь-не хочешь, а легонько сжимает сердце. Ведь с Арктикой бок о бок я провел львиную долю своих детских годов.
Конечно, еще в 40-е годы стало известно, что места там богатейшие: на относительно малой территории были найдены уголь, нефть, соль. Прямо за поселком высились взгорья из гипса. Там я стрелял куропаток, катался на лыжах, из него даже пытались что-то строить. Как-то к нам была прислана из Ленинграда солидная и обстоятельная женщина-инженер, которую с легкой руки отца все звали «гипсовая дама». С тех времен в моем сознании прочно отложились слова: геодезия, сейсмика, крелиусное бурение, камеральная обработка, кернохранилище и т.п., хотя, признаюсь, они для меня остаются такими же загадочными, полными интригующей тайны, понятиями, как «Остров Скелета», «Приют мертвеца», «Трактир «Адмирал Бенбоу».
Весной все-таки было решено уже окончательно вывезти меня в Кексгольм с тем, чтобы я там оставался в школе. Родители окончательно пришли к выводу, что школа на Нордвике была все-таки слабовата, а я становился все старше, и школьная программа уже не ограничивалась простыми навыками чтения, письма и счета.. Мама улетела в Москву ,взяла меня с собой и отвезла в Кексгольм. Но оказалось, что роковое прошлое моего деда никак не хотело уходить в небытие и снова напомнило о себе. В верхах начало раскручиваться так называемое «Ленинградское дело», и Иннокентию Гавриловичу настоятельно «посоветовали» уехать подальше от Ленинграда, как ходившему под 58-й статьей (измена Родине). Уж казалось бы: столько лет прошло, почему бы не оставить человека в покое? Но нет. Статья эта так и не была снята с деда до самой смерти, словно позорное клеймо. Дед и бабушка засобирались в дорогу. Я должен был ехать вместе с ними, раз уж решено было, что с Нордвиком я распрощался. Мы думали, что перевоз и переезд займет много времени, но уже в конце лета Иннокентий Гаврилович выехал в город Жидачев в 70-ти км от Львова строить очередной ЦБК. Бабушка сидела на чемоданах и ждала вызова. В школу я, конечно, так и не пошел. Помню, попросил вскрыть большой деревянный ящик с книгами, много читал, бродил по окрестностям, наблюдал. Как же поразили брошенные финские окопы – бетонированные, с металлическими крышками-люками – просто комфортабельные по сравнению с нашими окопами и блиндажами вокруг Сясьстроя – ямами, заложенными грязью.
Вскоре тронулись и мы. С упаковкой и отправкой вещей помогли сослуживцы деда, приславшие рабочих. Что-то, к сожалению, пришлось оставить. Помню красивую черную этажерку с витыми ножками (она была в паре с зеркалом), несколько венских стульев, может, и еще что. В Москве мы не задержались, и вскоре были во Львове, где нас ждала машина. От тогдашнего Львова я мало что помню. Первое и, пожалуй, самое яркое впечатление - длинный забор у вокзала с сохранившейся немецкой надписью «Verboten» - кажется, так. В Жидачеве квартира была просторная, в новом доме. Иннокентий Гаврилович сразу стал важным человеком, за ним каждое утро приезжала бричка с кучером, которые переговаривался с дедом по-польски. Иногда и меня катали «с ветерком» в этой бричке.
Сам город был очень небольшой, расположенный на берегу не слишком широкой, но быстрой, речки, строгий, в основном, одноэтажный. Помню в нем несколько красивых особняков с палисадниками, большой костел в центре с надписью на польском – что-то о Стефане Батории, а на площади на земляном холмике – постамент от памятника. Поговаривали, что этот холм земли насыпали жители своими высокими шапками в 41-м году в благодарность за освобождение от большевиков, не знаю, насколько это правда. Была еще и униатская церковь, несколько похожая на православные. А вот кладбище, недалеко от школы, совсем не походило на те, что я видел: обилие мраморных фигур, застывших в скорбных позах, создавало ощущение какого-то вселенского горя и, вместе с тем, создавало впечатление, что ты находишься в странном фантасмагорическом музее. В какой-то праздник в сумерках на многих могилах пришедшие зажгли свечи и тихо пели. Это очень необычно, красиво и трогало до глубины души. Как и во всяком городе, в Жидачеве был свой вокзал, совсем игрушечный, и железная дорога с узкой колеей.
Машинисты и служащие носили красные фуражки. Один традиционный ритуал заставлял меня удивляться и, порой, откровенно смешил. Машинистам проходящих поездов на станции передавали металлический жезл, а те отдавали свой. Если же поезд не останавливался, то делали это на ходу, для чего жезл вставляли в футляр-обруч, и его подхватывали. Выглядело это, словно абсурдная эстафета. А смешные светофоры с лебедками, где вручную менялись разноцветные круги? Разве где еще найдешь такие? Помню, я специально ходил глядеть на эти все манипуляции. Дедушка объяснял, что все эти «высокие технологии» остались от времен, предшествующих первой мировой войне, когда местные земли находились еще в составе Австро-Венгрии. А потом, уже при Польше, ничего так и не поменялось, т.к. для поляков это была дальняя, Богом забытая окраина.
На базаре царило непривычное красочное колоритное изобилие. Совершенно изумительны были ярмарки по выходным, когда на возах привозили все плоды осени, ходили гуцулы в жилетах и чудных высоких шапках и женщины в ярких, веселых нарядах. С тех пор люблю кровяную колбасу с гречкой – сразу просыпаются воспоминания о говорливом, суматошном карпатском базаре. Что городе, что в деревнях - в домах везде был газ. По-моему, в России до сих пор эта роскошь не везде.
В Жидачеве я пошел в русскую школу, переживавшую период становления. Не знаю, сильно ли она отличалась по уровню от нордвикской. Не хватало русских учителей, учеников тоже было немного. Учитель математики преподавал и немецкий язык, причем последнее у него получалось явно лучше. Школа располагалась в бывшем особняке, посреди живописного сада. Иногда учеников русской школы снимали с занятий стоять в почетном карауле на похоронах красноармейцев, убитых бандеровцами. Мы торжественно замирали строем в красных галстуках, с идейными серьезными лицами. Этим, по-моему, и исчерпывались наши пионерские дела. Но, увы, и здесь учиться мне пришлось не очень долго. Моя неугомонная мама настояла на моем переезде в Москву, куда меня и переправили с одним из подчиненных деда где-то к Новому году.
Оказалось, дело не просто в мамином капризе. Все обстояло куда трагичнее и сложнее. Новость, которую мне сообщили, поразила меня до глубины души: мои родители разводятся по настоянию отца! Отца! Который любил мою маму со школы! Который для меня был образцом мужского поведения, мужского отношения, мужской любви. Как же такое могло произойти? Кем была та, которая смогла заменить маму в его сердце? Оказалось, отец приезжает в Москву с Надеждой Никандровой – московской дамой, одной из наших знакомых, которая была на Нордвике с мужем-геологом. Я не знаю, что произошло на Нордвике, но следующие недели в Москве явились для меня сущим адом. Я вдруг понял, что являюсь неким живым аргументом в этой отвратительной сваре двух дорогих для меня людей. Мои родители ссорились, обменивались несправедливыми обвинениями, недоказуемыми обидами, называли друг друга нехорошими словами, которых не заслуживал ни один из них. Я разрывался между матерью и отцом. Половину не понимая (и Слава Богу), я мысленно вставал на сторону то одного, то другого, и не мог заставить себя ненавидеть изменщика-отца. Мне хотелось вернуться в Жидачев, где меня любили, и где было так далеко от этой ругани и оскорблений.
Начинавшись с юношеской романтики, пройдя через множество испытаний, отношения родителей нашего героя всё-таки потерпели крах. Как это часто бывает, дети страдают больше родителей...
Продолжение: