Начало:
Каково жить маленькому мальчику в условиях Севера, когда солнечные лучи на вес золота, без овощей и фруктов, в окружении бесконечных снегов?
Центральная база экспедиции располагалась на берегу залива Кожевникова, там же, через залив (5-6 миль) был ныне заброшенный аэродром Косистый и неподалеку, на мысе Св. Ильи - порт. А уже чуть дальше находились поселки нефтяников, соляной и угольные рудники. Углем ранее бункеровали проходящие суда, а потом его стали использовать для внутренних нужд. Следуя за работой отца, мы жили в разное время и на рудниках, и в порту. Время почти стерло из памяти детали, поэтому для меня весь район от Хатангского залива до реки Анабар навеки носит единое, пронизанное северными ветрами название – Нордвик.
Сначала мы жили в так называемом «Доме стахановцев», по сути, в общежитии, а потом нам сделали домик, который именовался, «палаткой». На два толстых бревна настилался теплый пол, теплые стены, потолок, а сверху – брезент, отсюда и название. Внутри – печка с плитой. Топили углем. Его ссыпали кучей снаружи для нескольких домиков. Моя обязанность – отбирать куски хорошего угля среди снега и пустой породы. Также сваливали и горы пресного льда. Его взрывали и везли с ближайшего озера. На плите всегда стояло ведро со льдом, чтобы не переводилась пресная вода.
С продуктами проблем не было – консервы, мороженая оленина, рыба. Помню таймень – огромные, замерзшие, больше меня ростом, рыбины. От них отец пилой отпиливал кусок, его размораживали и готовили.
Наверное потому что я оказался на Севере в достаточно юном возрасте, моя адаптация к суровым условиям прошла более или менее легко. А ведь жизнь за Полярным кругом была далеко не сахар, особенно для маленького ребенка. Средняя годовая температура на Нордвике не превышала 15 градусов, и большую часть года держалась ниже нуля. Уже в начале сентября тундру сплошным слоем покрывал снег, дни стремительно уменьшались, и в начале ноября начиналась долгая, унылая полярная ночь. Она держала Нордвик в своих темных объятиях до февраля. В полярку днем 1-2 часа было относительно светло, можно было даже при желании что-то прочитать на улице. Но в доме окна были покрыты толстым слоем льда. Иногда ненадолго появлялось скудное солнце, и лица людей казались чуть зеленоватыми, но каждый робкий луч встречался радостными улыбками, словно долгожданный праздник.
Полярное лето не сравнишь с пышным, зеленым, щедрым летом средней полосы. Когда день заполняется щебетом птиц, а вечера одуряющими запахами разнотравья, когда рассветы акварельны и чисты, а закаты удивительно прекрасны в своем отчаянном полыхании. Несведущий человек вряд ли оценит северное лето, но только в том случае, если он не жил здесь зимой. Короткое лето дарило жизнь. Всем становилось веселее, появлялась куча важных дел, и мы, ребятня, старались изо всех сил воспользоваться тремя месяцами относительного тепла. Когда вскрывался залив, организовывалась экспедиция на вельботах на остров Бегичева, где были птичьи базары. Оттуда привозили ящики яиц кайры. Других таких нигде не найти: с чудесным странным окрасом - зеленоватые в крапинку. А белок – одно название, что белок, на самом деле он был голубой, с запахом рыбы. Впрочем, нас это не останавливали, и мы уминали их за обе щеки . Там же было лежбище моржей. Эти северные животные – незаменимый предмет охоты и источник мяса для еды и жира для освещения. Было фото, где отец на фоне груды моржей, разваливших свои гигантские тела под лучами скупого солнца.
Русских детей было совсем мало, поэтому я быстро стал популярен. Все знали меня по имени, здоровались, шутили. Важной частью жизни в тундре всегда были собаки. Они жили рядом с людьми, служили им верой и правдой, а те относились к ним как к необходимости, кормя и ухаживая, пока те были нужны, и без сантиментов пристреливая в старости, чтобы не оставлять лишний бесполезный рот. Я не понимал этого и давал собакам имена. Помню старого пса Демьяна. У него на шее и груди почти не было шерсти – одна сплошная мозоль. Он много лет был вожаком в упряжке, и заслужил свою миску супа в старости вместо пули в голову. Еще была собака Булька. Я почему-то назвал ее «девчачьим» именем, хотя это был кобель. В общем, с собаками я дружил, играл, разговаривал, а они возили меня по поселку на санках. Однако, большинство собак жило рядом с горой моржовых туш, поближе к еде, чтобы в свободное от нелегкого ездового труда время всегда быть при своем куске мяса.
В 6 лет я хорошо читал, правда, детских книг не было. Моей настольной книгой стал большой том Шекспира с иллюстрациями-гравюрами. Поскольку я знал, что якуты отдавали своих дочерей в другие стойбища за оленей, особенно полюбился мне «Венецианский купец». К огромному удовольствию окружающих я пафосно декламировал монолог: «Дукаты, дочь моя, мои дукаты…!» А вот «Гамлет» не покорился моему нежному уму – видимо, все-таки не дорос.
Мама с детства знала английский язык и занималась со мной по системе Берлица. Она заключается в полном погружении в язык. Мы занимались не один-два раза в неделю, а говорили дома только по-английски, во всяком случае, пытались. Мне, конечно же, это не нравилось, а отца весьма развлекало. Когда он забывал слова, то придумывал свои, «английские», переиначивая русские. Мама хмурилась, а мы с отцом хохотали до слез. По совместительству маму обязали преподавать язык и в школе. Так что ей посчастливилось поработать и учителем. Впрочем, относительно меня, труды мамы были тщетны. Я интереса и склонности к языку не проявлял, отсиживая «английскую» повинность в разных учебных заведениях. Но того, чему меня научила мама, вполне хватало, чтобы получать хорошие отметки в школе, училище и позже в академии, не прилагая особых усилий.
Позже мама рассказывала, что отец, между прочим, хорошо знал английский, но на уровне чтения спецлитературы, т.к. тогда современных технических книг на русском почти не было, а вся американская техника сопровождалась описаниями на родном языке. Так что отцовские трудности с языком касались исключительно бытового его применения. А вот произношение у него, по словам мамы, было, действительно, по-настоящему «чудовищным».
У моего отца была исключительная память. В отсутствие каких-либо книг на Севере он пересказывал мне «Остров сокровищ», «Трех мушкетеров», «Дориана Грея» и т.д. «Капитаны» Гумилева я помню с его голоса и слышу его мысленно, когда перечитываю многие стихи.
Был Борис Иннокентьевич и очень хорошим инженером. Отчетливо помню, что на американских дизелях выходили из строя форсунки, и Борис Иннокентьевич наладил их производство, в том числе из подручных материалов спроектировал печь для их закалки. Сейчас это назвали бы «импортозамещением». Этот опыт распространили по другим зимовками ГУСМП, а отца представили к ордену. Спустя какое-то время, вручили орден «Знак Почета». В просторечии он назывался «Веселые ребята». То ли жизнерадостные рабочий и колхозница, бодро шагающие на фоне гигантских алых флагов, дали ему такое название, то ли его появление совпало с выходом одноименного фильма, а, может, и то, и другое, ибо фигуры вполне напоминают Утесова и Орлову в знаменитых ролях. В любом случае, награждение стало предметом шуток и дружеских подтруниваний. Наверное, поэтому я этот эпизод и запомнил.
Мне, ребенку, по чертежам отца выточили паровую машину с качающимся цилиндром и паровым котлом. Она работала! Примерно такую когда-то изобрел Д. Уатт. Вот бы такую чудо-игрушку современным детям! А из бивня мамонта отец сам выточил футляры для маминых безделушек – колец, серег и пр. Когда я пошел в школу, у меня появилась чернильница из бронзы, тоже собственноручно изготовленная отцом. Она до сих пор со мной.
Как вы видите, отец был большой умница, умелец на все руки, образованнейший человек. А в жизни он был спокойным, сдержанным, никогда не повышал голоса, лишь иногда покусывал губы в трудные минуты. Говорил коротко, хорошо выверенными словами и фразами. Хотя в дружеской компании запросто мог быть веселым, остроумным, хорошим рассказчиком, но таким я его помню редко.
Ирина Петровна, в отличие от мужа, была очень эмоциональным человеком. Нервная, впечатлительная натура постоянно просилась наружу, но мама изо всех сил старалась себя сдерживать. Думаю, на это у нее уходило не мало сил, потому что иногда страсти брали верх, и она вела себя, как настоящая истеричка. В последние годы все меньше внутренней энергии оставалось на обуздание своего характера, и эмоциональное возбуждение все чаще сменялось периодами депрессии, и тогда мама уходила в себя. Я переживал и даже иногда злился, и лишь с годами, после ее ухода начал понимать, что маме выпало немало горестей на жизненном пути: несчастья с родителями, гибель старшего сына и многих последующих трудностей, с которыми и более сильному человеку нелегко справиться. Как часто мы жалеем о не сделанном и не сказанном. В детстве, в семье, мама получила хорошее воспитание, умела держаться, как истинная аристократка, и это сильно отличало ее от тогдашнего окружения. Она старалась и мне привить изысканные манеры и научить правилам этикета. Помню, как после училища, после того, как я пожил в казарме, в не слишком располагающих к политесу условиях, мама мне сказала с нескрываемой грустью: «Олег, ты окончательно опростился».
По работе маме приходилось иметь дело с сухими цифрами и проектами, но с какой страстью она любила искусство, литературу, как жадно стремилась к интересным знакомствам с нестандартными людьми, чтобы почерпнуть от них что-то важное, что-то необходимое для ее любознательной натуры. Когда мама жила в Москве и Ленинграде, она с превеликим удовольствием посещала лекции, выставки, была вхожа в университетскую среду, общалась с так называемыми «бывшими людьми» - теми, кто потерял свой социальный статус после революции - а ведь это был какой-то обособленный мир тогда, куда принимали очень осторожно и далеко не всякого. От мамы я слышал удивительный рассказ о смерти великого Михаила Булгакова. Вроде бы он на смертном одре просил маму читать ему главы своего последнего романа. Может ли это быть правдой, или всего лишь красивая фантазия экспансивной мамы? Кто ж теперь может это знать!
До войны Ирина Петровна несколько раз была в Ленинграде, ездила к уцелевшей родне. Она очень любила этот город, проникшись его неповторимой атмосферой, стройными, устремленными ввысь линиями, сдержанным аристократизмом и потайной богемностью. Когда ехали на Север, в числе немногих взятых с собой книг я помню очерки по архитектуре Петербурга.
А позже, много позже, я понял, что Ирина Петровна свято верила в Бога, скрывая свою истинную веру от всех вокруг. Возможно, именно вера помогала ей быть сильной во времена самых суровых испытаний в жизни, помогла не потерять себя, справиться с невзгодами и остаться человеком. Вместе с тем, маме самостоятельно приходилось решать самые разные, отнюдь не простые, материальные проблемы за всю семью. Ведь Борис Иннокентьевич к ним относился весьма отстраненно, без лишних комплексов позволяя жене быть у руля семейного корабля.
При всей своей эрудиции и любви к искусству, к музыке оба моих родителя были довольно холодны. Допускаю, что любовь к музыке не прививалась, не развивалась в их семьях, они не понимали ее, не разделяли всеобщих восторгов от музыкальных произведений. Поэтому, конечно же, и я оказался столь же далек от гармонии звуков. Если честно, я очень сожалею, что эта сторона человеческой культуры проходит мимо меня, искренне завидуя «посвященным». Увы, то же получилось и с моим потомством, хотя для моей дочери именно Ирина Петровна купила пианино. К сожалению, тем дело и ограничилось. Прекрасный инструмент так и остался предметом мебели, чьи клавиши лишь изредка бывают потревожены пальцами менее обделенных музыкальным дарованием гостей. Хотелось бы верить, что каком-то последующем колене наконец-то появится умелый исполнитель или исполнительница.
Многое из того, что я писал выше, мне открылось из записок моей мамы. Это был никоим образом не дневник, а, скорее, ее мысли и мнения о тех или иных событиях, попытка из переосмысления и, как бы теперь сказали, самоанализа. Записи эти носили очень личный характер, поэтому из того, что я помню и понял, считаю вправе приводить цитаты, касающиеся рубежных событий в ее жизни, не углубляясь в душевные откровения.
Именно в этих записках я узнал о первом замужестве мамы, а также о существовании и смерти моего брата Алика, о поездке мамы летом 41-го года на его похороны через взбаламученную войной Россию. И ее воспоминания… почти дословно… «Как странно: такой непосредственный, впечатлительный мальчик Олег – сын спокойного, уравновешенного Бориса, а такой тихий, послушный Алик – сын нервного, беспокойного Вадима».
Помню ее толкование слов Писания: «По делам их и аз воздам»… (так ведь, кажется?) Ирина Петровна напрямую, с трагичной обреченностью, применяла их к себе, считая, что за уход от Вадима все ей возвращается «во сто крат»: смерть Алика, уход отца, его гибель, а, может быть, и свою последующую кончину она заранее включила в мрачный список своей расплаты за предательство первого мужа.
Были в записках и неизданные тогда стихи Анны Ахматовой и Льва Гумилева. Она привезла их из Норильска. Их я больше нигде не встречал.
Эти записки, 2 толстые неоконченные тетради, я прочитал в начале 50-х годов - они были на 42 км. Позже, после того, как мама обустроилась на Камчатке, она, видимо, забрала их с собой, как и некоторые уцелевшие мелочи, принадлежавшие ее родителям, и фотографии.
После гибели Ирины Петровны я приезжал на несколько дней в Петропавловск, организовав служебную командировку, в основном, чтобы поддержать Павла Ивановича. Записок этих я не видел, может, и не искал особо, но вполне допускаю, что мама сама их уничтожила.
Сложным человеком была Ирина Петровна, не всегда мне понятным, но без сомнения ярким, интересным, сомневающимся и мятущимся, и оттого вызывающим уважение, желание узнавать и узнавать ее глубже и помнить всегда.
Только я собрался было рассказывать о своем детстве, как снова переключился на родителей. Ну а как оторвать маленького человека от судеб матери и отца, в этом возрасте вся твоя жизнь, каждое ее мгновение, неразрывно связана с ними, с их заботой, знаниями, любовью...
«Тяжелы, как медные монеты,
Чьи-то судьбы, сквозь твою продеты…»
Да, плохой из меня летописец – никак не выходит просто передать происходившее. Впрочем, наверное, это и не к чему. Невозможно сухо описать людей, которые дали тебе жизнь, которые были рядом, когда ты в них нуждался, судьбы которых были трагичны и сложны, но которые не пожалели для меня тепла и любви.
Мы не будем торопиться покидать суровый Нордвик, ведь нам предстоит узнать из уст нашего героя ещё столько интересных и, порой, шокирующих, подробностей.
Продолжение: https://dzen.ru/media/karinasvetlaya/zapiski-admirala-nevydumannaia-semeinaia-saga-chast-7-64e9028c8350ed3fd104d751