Конечным пунктом нашего путешествия был поселок Сясьстрой Ленинградской области, где мой дед Иннокентий Гаврилович восстанавливал Бумкомбинат. Посёлок Сясьстрой основан в 1927 году в связи со строительством Сясьского ЦБК, на месте деревни Носок. Статус города он получил только в 1992-ом.

С 1944 года Иннокентий Гаврилович уже формально не считался заключенным, но его жизнь и работа подпадала под разные ограничения. Строительный объект Сясьстрой тоже был в системе НКВД, но работали там не заключенные, а военнопленные, ну а дед руководил процессом.

От Ленинграда до Сясьстроя по нынешним меркам недалеко – 160 км, но ехали мы в сторону Петрозаводска целую ночь в грязных деревянных вагонах пригородного поезда до станции со странным названием «Лунгачи». Вот уж когда я с благодарностью вспоминал «Красную стрелу». Но, несмотря на усталость и разбитое состояние после дороги, добрались мы благополучно. И уж точно все как рукой сняло, когда нас встретил Иннокентий Гаврилович. Мы еще долго добирались до дома, где ждала бабушка, и вот тут-то была огромная радость: собралась в целости вся семья после такого лихолетья. Шум, гам, слезы, объятья, поцелуи, смех и снова слезы. Трудно описать словами нашу встречу. Откуда-то из закоулков памяти начали всплывать совсем ранние воспоминания, которых, по идее, и быть-то не должно. Но я с удовольствием и удивлением узнавал вещи, которые окружали меня, когда я был у бабушки с дедушкой совсем малышом. Уцелели даже какие-то игрушки.

После стольких лет на крайнем Севере я был очень бледным, кожа отдавала синевой, что не придавало здоровья моему внешнему виду. Дед, скрывая сочувствие, остроумно звал меня «голубым песцом», а вот бабушка очень меня жалела и называла, как в детстве, «Ляля». До сих пор помню начало ее детской (а, может, и не очень) песенки времен русско-японской войны начала прошлого века:

… Синее море, белый пароход,

Сядем, поедем на Дальний Восток.

На Дальнем Востоке там пушки гремят

Солдатики, убитые японцами, лежат.

Мама будет плакать, будет горевать,

А Ляля поедет с японцем воевать…

Лялей бабушка звала меня до конца своей жизни.

И началась жизнь. Один из самых любимых моих периодов, полный заботы и любви. Наша большая квартира была на 2-ом этаже бревенчатого дома. Весь поселок, довольно большой, состоял из таких двухэтажных почерневших домов, каменными были только клуб и школа. За Иннокентием Гавриловичем каждое утро приходила автомашина армейского образца и везла на стройку. В нашем же доме жил и начальник лагеря. Пленные довольно свободно ходили по поселку, видимо, им давали увольнительные, как поощрение. Они продавали, вернее, меняли на хлеб, деревянные фигурки. Фигурки эти были совершенно чудесными, потому что двигались, и, казалось, что за ними можно следить бесконечно. Ну а сам лагерь был неподалеку в лесу.

Недалеко от дома располагалось большое кладбище. В моей памяти отчетливо запечатлелась цифра – 1200, только вот не помню точно, жители ли это поселка, а, быть может, те, кто покоились на этом кладбище. Вся наша жизнь была тесно связана с лагерем и его обитателями. У нас был врач из лагеря – мадьяр, были портные и сапожники – австрийцы. Все очень вежливые – их манера поведения очень выгодно отличалась от повадок других окружающих нас людей, не слишком щепетильно относившихся к правилам этикета. Бабушка частенько кормила пленных на кухне. Надо сказать, мы привезли с Севера много американских вещей, которые привозились вместе с техническим оборудованием. А у деда было много трофейного материала из запасов немецкой армии. Так вот пленные, благодарные за хорошее отношение, из всего этого нас обшили и обули. Верный своему чувству юмора отец, шутил, что мы теперь одеты по последней берлинской моде. Мне тогда сшили первые в жизни пальто и костюм с бриджами. Я был горд и доволен собой. Тем более, что под коленями сверкали, отражая солнечные лучи, металлические пряжки. У меня сохранилось фото меня в этом замечательном наряде. Цитируя популярные тогда военные очерки И. Эренбурга, отец звал меня, посмеиваясь, «серо-зеленая сволочь». Я, разумеется, обижался, потому что новый наряд был самым лучшим, что я носил за всю свою недолгую жизнь.

Поселок и Бумкомбинат располагались на берегу реки Сясь. Довольно широкая и полноводная, вилась она по равнине, огибая поля, маленькие домики на берегу, создавая ощущение покоя и стабильности.

Именно там я и научился плавать. А чуть ниже по течению реки, сравнительно недалеко, находилась рыбацкая деревня Сясьские рядки, с церковью на окраине. Церковь стояла, устремляясь обезглавленным куполом ввысь, одинокая и заброшенная. Рай для мальчишки-исследователя. Оказалось, что внутри вся она завалена использованными гипсами со следами крови, мертво застывшими в форме конечностей, которые когда-то давно они фиксировали. Видимо, во время войны здесь был госпиталь или санчасть. Я бродил по каменному полу, рассматривая грязный гипс, угадывал руки, ноги, иногда плечо или колено… Это было жутковато, потому что иногда гипсы казались настоящими обрубками человеческих конечностей, но это и привлекало.

Следы войны были и тут повсюду. Леса сплошь были изрыты окопами, траншеями, легко было наткнуться на обрывки колючей проволоки, отыскать позеленевшие гильзы или патроны. В лесу было опасно, и меня, конечно же не пускали, опасаясь, что рано или поздно я наткнусь на неразорвавшийся снаряд. Но как удержишь 10-летнего мальчишку, привыкшего с самых ранних лет бесстрашно бродить по заполярной тундре? Проанализировав военные события, я понял, что с востока, от Свири, наступали финны, а с юго-запада, от Тихвина, – немцы. Эта местность оказалась как бы между двух вражеских огней. Но, тем не менее, в 41-м году именно здесь фронт стабилизировался.

Ниже деревни начинались болота, большие коварные топи, преддверия Ладожского озера. У местных рыбаков мои родные выменивали на гидролизный спирт рыбу (в основном это были сиги), а также другие продукты. А еще у бабушки с дедушкой сохранился замечательный раритет -велосипед отца. Под папиными умелыми руками он вновь ожил, и я научился на нем ездить. Теперь мне были открыты самые удаленные закоулки Сясьских окрестностей. Я мчался, не разбирая дороги, ветер бил мне в лицо, и мне казалось, что это сама жизнь вливается в меня с этими свежими порывами, я открывал рот и ловил воздушные потоки, и никак, никак не мог надышаться. Я просто не мог осознать, как я жил раньше без этого удовольствия. Велосипед был английский, концессионный, пропутешествовал по разным местам, где оказывались мои дедушка и бабушка и, что удивительно, в целости и сохранности «дожил» до 42 км. Уезжая учиться в училище, в порыве щедрости я подарил его соседям, и они были весьма довольны, несмотря на почтенный возраст моего двухколесного друга – тогда такие велосипеды очень ценились. Потом мама рассказала мне одну интересную историю, связанную с моим велосипедом. У отца на заводе был сослуживец с чудным именем Африкан. Он брал иногда у отца этот велосипед для каких-то своих нужд. И вот однажды одалживает в очередной раз Африкан отцовский велик, а его возьми да и арестуй. Что делать? Хозяин под арестом, квартира опечатана, а вместе с ней и драгоценный велосипед. Казалось, пришлось бы распрощаться отцу с ним навсегда, но не тут-то было. Отец был упертый и, пожалуй, наивный, ибо последствия его поступка были непредсказуемы. Несмотря на слезные уговоры матери, он отправился в соответствующее учреждение выручать свой велосипед. Мать уже выплакала все слезы и мысленно готовилась таскать передачи, как вдруг отец вернулся, бережно катя рядом с собой злополучный велосипед. Это было на самом деле удивительно, словно заглянул в пасть дракона и вернулся целый и невридимый.

Впрочем, оба моих родителя, не только отец, отличались какой-то отчаянной храбростью и слепой верой в благополучный исход самых рискованных дел. Мне кажется, они просто не задумывались о том, что может быть иначе. Где-то в это же время (в 46-47 году) мама с отцом решили навестить последнего уцелевшего Казакова – брата Бориса. Он тогда служил где-то под Драгобычем на Западной Украине. Местность была сельская, не слишком устроенная, поэтому последнюю часть пути они добирались на какой-то повозке и прибыли на место очень поздно. На этой дороге бандеровцы часто устраивали засады, мои родители могли запросто попасть в опасный переплет. Но, тем не менее, все закончилось благополучно, хотя в части, где служил Борис, об их отваге говорили много, с удивлением и уважением.

У нас на квартире иногда собирались и играли в преферанс. Кого только не было среди наших визитеров: был там и начальник лагеря, и главный врач больницы. Врач жил один, и его квартира располагалась в небольшом доме на территории больницы, а вот другую половину этого занимал морг. Дед частенько бывал у доктора и брал меня с собой. Но, хотя полки в квартире доктора были уставлены множеством интереснейших книг, мне было совсем не по себе от такого соседства.

Впрочем, в книгах меня не ограничивали и дома, покупая все, что мне могло понравиться в моем возрасте. Однажды я стал обладателем Детской энциклопедии Сытинского издания в 10 томах. Это был кладезь знаний и важных сведений. Ее можно было бесконечно листать с самого начала первого тома и до последней буковки десятого. А потом начинать сначала или же возвращаться к самым интересным местам. Я очень надеюсь, что мои внуки и правнуки сохранят ее не просто как историческую память обо мне, но и почерпнут что-то познавательное, оторвавшись хоть ненадолго от просторов интернета.

Как-то раз, как сейчас помню, 14 апреля праздновали Пасху. Я впервые видел нарядные куличи, крашеные луковой шелухой рыжевато-бордовые яйца, красные свечки среди веточек вербы. Было необычно и почему-то весело. Вспоминая свое крещение, на котором я едва не заснул, Пасха показалась гораздо более близкой и простой. С тех пор, когда бы не выпадала Пасха в соответствии с церковным календарем, для меня она всегда ассоциируется с 14-м апреля.

Помню еще поездку с дедом на машине в Старую Ладогу. Сейчас ее называют Древней столицей Северной Руси. А тогда это был небольшой поселок, куда надо было переправляться через реку Сясь на смешном деревянном пароме. На эту странную не слишком надежную конструкцию помещались одна-две машины или телеги. Всем пассажирам давали березовые чурки с прорезями для троса, и все тянули без исключения, без различия возраста и пола.

С удивлением я увидел такой паром в фильме «Родная кровь», было и смешно, и грустно – словно старого знакомца повстречал.

Далее дорога вдоль Староладожского канала. Он уже давно не использовался, но лодки по нему местами плыли, почему-то груженые сеном. Помню еще фюзеляж немецкого самолета, поперек канала. На нем отчетливо были видны зловещие черные кресты, несущие смерть. Ну а в самой Старой Ладоге мне показывали и рассказывали «откуда есть пошла земля русская».

Осенью я пошел в школу. Несмотря на более щадящий климат, чем на Нордвике, здесь все равно было тяжело. Главное испытание – голод. У большинства детей. Страшное воспоминание. Впереди меня идет худенькая девочка из моего класса: ножки особенно хрупко смотрятся на фоне грубых ботинок, тоненькие косички сиротливо свисают из-под шапочки. Оборачиваясь, как бы никто не заметил, она быстро нагибается, подбирает с земли темные упругие шарики – козий помет – и скорее отправляла его в рот, словно шоколадное драже… А во дворе школы стоял большой ящик, и каждый ученик должен был принести и ссыпать туда ведро золы – действо, совершенно мне не понятное до сих пор. Но нам повезло. Мы жили относительно неплохо, благодаря тому, что один из цехов завода производил гидролизный спирт, и дед приносил его в достаточных количествах. На это сокровище можно было выменять почти все, что угодно. Больше короткий школьный период в Сясьстрое не запомнился мне ничем: ни событиями, ни эмоциями. Пролетели несколько месяцев, и мы двинулись в обратный путь, в суровые северные края.

Родители не очень-то стремились возвращаться на Нордвик. Думаю, отцу там было неинтересно – начальство там было всегда из геологов, а их он считал людьми не серьезными. Но оставаться и начинать все сначала в голодной послевоенной России тоже не хотелось. Родители искали разные варианты для работы, где бы пригодились их опыт и знания, накопленные за годы работы на Нордвике. В частности, рассматривалось предложение трудиться на шахтах в Баренцбурге – это на Шпицбергене. Это была концессия на территории Норвегии, поэтому бумажной волокиты было бесконечно много: заполнялись многообразные анкеты, подавались какие-то сведения, устраивались всевозможные проверки. А у родителей чего только нет в «анамнезе»! Чтобы я не болтал лишнего, меня предупредили, что в анкетах Ирины Петровны была указана дата смерти ее родителей в 34-35 годах в другом сибирском городе (не Иркутске). Позже то же самое пришлось писать и ее брату Борису. Кстати, может быть в связи с этой историей мама и не поднимала вопрос о реабилитации. Я знаю, что чувство вины перед родителями за это невольное отречение оставалось у мамы всегда, хотя уже не могло никому повредить ни физически, ни морально. История с бумагами заставила, наконец, Ирину Петровну и Бориса Иннокентьевича официально оформить свои отношения. Да, да, несмотря на мое рождение, они до сих пор не были законными мужем и женой. Сам факт, что ЗАГСы были подведомственны НКВД, претил Ирине Петровне настолько, что она не могла заставить себя переступить порог этого заведения. А вот теперь пришлось. Мои родители пошли в ЗАГС и расписались для правдоподобности анкет. Но, увы, все старания оказались тщетны. С поездкой на Шпицберген ничего не получилось, видимо, и здесь вмешалась злополучная 58-я статья Иннокентия Гавриловича – шила в мешке не утаишь.

Закончилось благодатное время, наполненное любовью и заботой. Перед семьёй нашего героя встали новые препоны, которые отразятся на его дальнейшей жизни.

Продолжение:

Записки Адмирала. (Невыдуманная семейная сага). Часть 10.

Карина Светлая7 сентября 2023