Шиндяй. Часть 15. Воробьиная ночь (роман) С. Доровских

7 июня 20227 июн 2022

11 мин

Следующий день был выходным для Стёпы – у неё не было практики, и я уговорил Шиндяя дать нам лодку. Это оказалось не так легко – к своему судёнышку он относился очень ревниво, и, как мне показалось, даже разговаривал с лодочкой, обращаясь к ней по женскому имени. Понимая, как мне это важно, он всё же согласился, но велел бережно относиться к ней:
– Утонешь, домой не приходи! – засмеялся он с серьёзным лицом.
И мы с самой ранней зорьки плавали со Стёпой по красивой и необычайно тихой Цне, пытались ловить, как научил Шиндяй, щуку на «дорожку» – я несильно грёб, пустив за собой на толстой леске блесну. Правда, попадались одни водоросли, а мы, очищая матовую, сделанную из ложки самоделку с крючком-тройником, смеялись. Стёпа вновь была в лёгком летнем платье – красивая, волнующая, задумчивая. Она молчала, проводя ладонью по воде. Мимо нас проплывали зелёные лапы кувшинок, оторванные островки травы, все в белом цвете. Стёпа сказала, что это – водяная гречиха.
Нам не нужно было говорить – совсем. И это было самым главным. Я лишь думал, что провидение, мир невидимый существует, и о нём хорошо знала бабка Трындычиха. Ведь она уверяла меня, что всё сложится так, как уготовано, а я ведь не верил! О чём же она говорила тогда? Конечно, о том, что я должен буду беречь Стёпу, и что я теперь – «наш», и потому отвечаю за всё. Что я не имею права оступиться. И я не оступлюсь!
Мне так хотелось сохранить, уберечь в сердце этот мимолётный, короткий и робкий миг тишины и нашего единства. Небо, солнце, звёзды, луна, земля, воздух, огонь – и Тот, кто создал все эти стихии, подарил нам этот миг. Подарил для того, чтобы тот оставался навсегда, и сближал, согревал нас в те дни, когда мы окажемся в разлуке.
Так уж устроен наш мир, что разлуки неизбежны. Но если всё идёт правильно, расставание лишь укрепляет тонкую связь между людьми, и заставляет сердца, находящиеся в сотнях километрах друг от друга, биться сильнее… И откуда у меня только рождались такие красивые, аккуратно сложенные, будто кирпичный домик, мысли? Мы плыли, а они приходили и приходили, стучались по душе точно так же, как слабые речные волны.
– Знаешь, много где бывала, и на Дону, и на Волге, и даже на Енисее. Но больше всего люблю нашу реку, красавицу Цну. Цна, – произнесла она. – В этом имени звучит умиротворение, спокойствие, неспешность, – сказала Стёпа. – Она такая тихая и мудрая, и тем дорога. Рек много, а Цна одна на всём свете.
Рядом с лодкой ударила крупная рыба, брызги от мощного взмаха хвоста долетели до нас. Мне показалось, что вот-вот эта рыбина пройдёт чуть дальше, нырнёт в глубину, и схватит нашу блесну, но чуда не произошло.
Мы заплыли далеко, и Стёпа сказала, что пора возвращаться – дальше был речной шлюз. Я загрёб посильнее веслом, чтобы развернуть лодочку, и вдали над кромкой леса ударил гром:
– Дождь идёт прямо на нас. Замочит, не успеем! – сказал я.
– Так это же хорошо! Всегда мечтала вот так поплавать под дождём!
Первые капли застучали по реке. Дождь будто пробовал, нерешительно пока наступал на цыпочках, неспешно нагоняя нас. И с каждым шагом становился всё увереннее. На мне была старая куртка – её мне тоже вручила тётка Надя из гардероба мужа. Сняв её, укрыл плечи Стёпы:
– Как же всё-таки хорошо! – чуть ёжась, прошептала она. Стёпу было не узнать – обычно колкая, заводная, теперь она была такая же тихая, как Цна.
Когда проплывали глубокое место у самого берега, из зарослей с чириканьем поднялась и пролетела растревоженная стайка воробьёв. Вдали, над горизонтом леса небо надвое располосовала кривая молния, и рокот грома был сухим, могучим, властным, словно это мордовский бог ехал в упряжке, запряжённой тяжелоногими лошадьми.
– Будет воробьиная ночь, или, как бабушка ещё называет, рябиновая.
– А почему? Причём тут рябина?
– Нет, дело, наверное, не в дереве, а от слов «рябь», «рябить». Всё же зарябит в такую буйную ночь! Пёстрая она будет, с молниями, ветрами и грозой.
– А почему воробьиная? Хотя понимаю – вон как разлетались-то!
– Да, растревоженные воробьи в такую ночь покидают гнёзда, им, наверное, становится очень страшно. Вот и летают, зовут. И потом ночь их разделяет, они живут уже по одному, не находят друг друга…
Я понял, о чём она думает, но ничего не сказал.
Мы доплыли в тихом дожде, промокли насквозь, футболка облепила меня, но было совсем не холодно. Тёплый, добрый, летний дождь, гроза в июне, радость. И всё лето – впереди. Но я оставлю это лето разгораться, доходить до раскалённого зенита, и медленно угасать… здесь. Я уеду…
Когда мы вернулись, тётка Надя вывешивала бельё. Я удивился – разве так делают в дождь? Она объяснила, что это и не бельё вовсе, а старая пасхальная скатерть:
– Ты что, не знаешь поди? Эх! Обязательно нужно повесить, чтобы молния в дом не ударила!
– А что, разве громоотвода нет?
– Есть-то он есть, милый! Но разве со стихиюшкой такой шутят? Эх, страшища-то какая находит, и находит! Давненько такого не было, не припомню! Самая что ни на есть воробьиная ночка предстоит! Коровка моя вон как, бедная, мычит! Волнуется, родная!
Стемнело, хотя до вечера было ещё далеко. Дождь стучал по крыше – и особенно громко удары капель слышались на чердаке, куда по деревянной лесенке мы поднялись со Стёпой. Я подал ей руку, и мы вошли в темноту большого и душного, словно баня, помещения. Сколько же добра там скопилось, хоть музей забытых народных промыслов открывай! А залезли мы потому, что тётка Надя попросила нас повязать здесь красную нитку – ещё один важный оберег от удара молнии.
Мы выполнили просьбу, но спускаться не спешили. Стояли внутри, распахнув чердачную дверь, и я чуть обнял Стёпу за плечи. Она не сопротивлялась, и напоминала притаившегося мышонка. Чуть наклонила голову, и её мокрые волосы пахли рекой, немножко травами, и пьянили меня.
Так мы вглядывались в тёмное, поминутно озаряемое всполохами небо, и чуть вскрикивали радостно при громких раскатах, словно наблюдали салют в городском парке. Это был живой, стихийный салют в нашу с ней честь. И мы долго-долго были вдвоём там, на тихом скрипучем чердаке, любили друг друга, и только под самое утро уснули на душистом сене, слушая робкие заунывные отзвуки уходящего дождя.
Ветер к рассвету усилился, и гнал, гнал своих коней, оставляя свежесть и бодрящую прохладу.
– Ты уедешь, и я уеду. Ты – в Москву, я – в Воронеж, – сквозь дрёму сказала она. – Тебе – работать, а мне – учиться.
– Ну и что, Степашка. Ну и что.
Я думал, она разозлится, но, уткнувшись носиком мне в гр_удь, прошептала:
– Ладно, так и быть – называй! Тебе одному будет можно… Миша, а ты будешь скучать по мне?
– Уже скучаю.
И вот тут она больно ущипнула меня.
– Ты чего?
– Да так, синячок на память. Чтоб там в Москве не забывался!
И я…
Я уехал. Всё-таки я уехал с Жужляйского кордона.
Не ушёл – за мной и Борисычем приехал Шурик, чтобы отвести прямо в Тамбов. Когда подъехал его красный, видавший виды «пирожок», я подумал – как много я нашёл здесь хороших, простых, добрых и настоящих друзей!
Простился с тёткой Надей – тепло, как с родной. Стёпу проводил до лесного квартала, где её ждал Максим на тракторе. У неё снова был привычный день лесной практики. Максим назвал меня шурином, а потом свояком и сплюнул, запутавшись в названиях родни:
– Ну ты это, давай там, того! – не сумев выразить мысль, он запрыгнул в трактор, громко завёл мотор, и ждал.
Мы смотрели со Стёпой в глаза друг другу, долго, молча, а потом простились. Она кивнула, вручила мне на память шишку:
– Помни историю про Щелкунка – раба Божьего. Он тоже раздавал шишки. Вот и тебе, от меня, а считай – от него, на память.
Она запрыгнула, Максим, как всегда, нажал на газ, и трактор дёрнулся, чуть приподняв передние колёса. И уехал, оставляя за собой глубокий след…
Я долго, с тоской провожал их. Трактор скрылся за поворотом, и Стёпа растаяла в мире, где умела понимать язык деревьев. Сердце моё тепло стучало всё сильней и сильней…
Последним я пошёл проститься с Шиндяем. Он сидел у себя, только не дома, а на конце огорода, где открывался вид на лесной простор. Я увидел его сутулую спину и воткнутую лопату. Она почему-то напомнила мне верного пса, который молча и с тихой преданностью пристроился рядом с хозяином.
– Собрался? – сказал он, не обернувшись, словно почувствовал меня со спины.
– Да, поеду уже.
– Тебе ведь не сказали?
– О чём?
– Трындычиха ночью уме_рла. Ну, теперь в народе навсегда будет память, что она была славной колдуньей. Ведь по поверьям колдуны уми_рают в такую вот воробьиную ночь… Она им путь-дорожку, освобождение открывает… Я вот – Копарь, значит, Копарь по жизни. Подвизался вот моги_лу ей копать. Дело привычное, с моги_лами, как говорится, дело имел не раз…
Я присел рядом, и вспомнил слова доброй прозорливой бабушки, что мы с ней никогда уже не свидимся на белом свете. К горлу подступил комок, и я отвернулся.
– Вот так, старик, помяни говорливую бабку, поплачь, – Шиндяй похлопал меня по плечу. – Вот так она, жизнь наша, устроена.
Мы долго молчали, Витёк жевал травинку:
– Ты мне это, адресок-то хоть свой московский черкани тогда, что ли, – сказал он. – Я тебе обязательно письмецо пошлю. Обычное, нормальное, которое рукой пишут. Говорят, уже разучились слать такие. Мне некому было, во всём мире некому. А теперь вот – есть!
Я порылся в рюкзаке, нашёл какой-то обрывок, написал:
– Ничего себе, – Шиндяй прочёл, держа дальнозорко бумажку на вытянутых руках. – Так, говоришь, ты Вечканов, значит?
– Ну да. Михаил Вечканов меня зовут. От вечности, наверное, значит, фамилия моя.
– От какой, к чёртовой бабушке, ещё вечности? – он щёлкнул языком, пожевал. – Вечкепс – любить, лелеять значит на языке мордвы-мокши.
И он посмотрел на меня внимательно:
– Притом фамилия твоя такая, наша, были в этих местах когда-то и Вечкановы. Любимый ты мой!..
...А потом я приехал в Москву, и потекли привычные дни. Встретился с коллегами по работе, но Кирюхе, с которым спорил, денег не отдал, показав кукиш.
– Что ж, раз выдержал, спор есть спор! – сказал он.
– А у меня их и нет, – ответил я. – Деньги лежат на столике в моей половине домика. Как зайдёт туда хозяйка тётка Надя, так пусть и возьмёт. Они же её! А тебя я, так и быть, угощу втройне!
– Да уж, давай, а заодно и всё расскажешь! У тебя и историй, наверное, много, хоть книгу пиши!
– Может, и напишу. Кто знает. И назову я её знаешь как?
– Как?
– А вот так. «Шиндяй». Затем точка. И приписка такая: «Колдун тамбовских лесов».
– Ничего так, заманчиво. А почему «Шиндяй»?
– Пойдём-пойдём. Расскажу всё по порядку.
Со Стёпой мы переписывались в интернете каждый день, а вечером общались по видеосвязи. Даже пару-тройку раз умудрились поругаться, с кем не бывает. Она учились в лесохозяйственном техникуме, естественно, только на «отлично». Мне показалось, что город плохо влиял на неё – она стала совсем уж колючей, нервной. Но это ничего. Разве есть что-то, что ей нельзя простить? Вот вернётся на Жужляйский кордон, дотронется ладонью до шершавого ствола могучей сосны, и всё в ней придёт в равновесие. В бурное, горячее, конечно, но всё же – в равновесие. И я приеду, и буду рядом.
Да, и последнее! Я получил письмецо от Шиндяя. Какая же это всё-таки радость, держать настоящее, бумажное письмо, вскрывать его, жадно бежать по строчкам. Мы всё-таки что-то важное утратили после того, как перестали писать друг другу такие письма.
Шиндяй написал знакомым мне по тетради убористым почерком, что ради меня «такого-сякого» он гонял в областной центр, поднял там весь тамбовский архив вверх дном, и собрал всё, что можно, о Вечкановых.
Да. Я обрёл на Тамбовщине не вторую, а первую, настоящую и единственную Родину. Мой прадед, участник Первой мировой войны, не вернулся после неё в родные места, в Тамбовскую губернию, а остался в Москве. Так пылинка моего рода оторвалась от мест, где мой корень. И прошли годы, чтобы родная земля – вот так, случайно, загадочно, сказочно, судьбоносно позвала меня назад. Приняла, обняла, и дала всё, что только может быть дорого человеку.
Ещё Шиндяй написал – и я, конечно же, не удивился, что после моего отъезда он сошёлся с моей соседкой, и теперь они с тёткой Надей живут у неё душа в душу, а свой домик он теперь называет «рыбацким, гостевым».
«Правда, она меня так иногда и называет «анчихристом» и колдуном, ничего с этим не поделаешь, – писал он. – Хотя какой я колдун? Хотя…»
Я смеялся, в десятый раз читая эти строки в шумном вагоне метро. А потом доставал из кармана шишку, подаренную Стёпой, и долго смотрел на неё…
Это всё писал мне человек, так многое рассказавший, научивший меня ценить и любить то, что окружает. Это писал человек, изменивший мои представления о мире.
Это писал сильный, хороший человек, и в конце письма он звал меня как можно скорее «бросать всю эту Москву» и ехать, ехать на Жужляйский кордон.
Что ж, Шиндяй, жди! Жди! В ответном письме я пришлю тебе фотографию, где ты собираешь иван-чай! На ней навсегда запечатлено наше с тобой лето!
И я… я обязательно приеду!

Тамбов, Сухум, 2020-21 гг.