Шиндяй. Часть 12. Ладки-правки (роман) С. Доровских

23 мая 202223 мая 2022

41 мин

Ничего удивительного, что на утро у меня была тяжёлая голова. Встал с кровати Шиндяя, и меня повело, пошатнуло, а хмельная муть закружила в голове, словно мушиный рой над гнилым лесным болотом в жару. Сходил к колодцу, напился, вылил на себя несколько вёдер студёной водицы. Постоял, помялся голыми ногами на сочной травке, и вроде бы стало отпускать. Ещё опрокинул сверху ведро, потом опять, и так поливал себя, пока кожа не раскраснелась. Г_рудь наполнилась огнём. Такой способ привести себя в форму после вчерашнего – один из самых лучших, он заставляет кр_овь бежать быстрее и вымывать остатки алкогольных паров. И будто чувствовал, как становлюсь живее, и настроение поднимается. Теперь осталось напиться чаю, и можно уходить.
Чаю напился, по сторонам не раз осмотрелся – просто так, без цели, закинул на плечи рюкзак. Не такой уж он был тяжёлый. Что-то останавливало меня, щемило. Вчера, когда уходил, грубо выставленный на порог Стёпой, такого чувства не испытывал. А теперь – как комок у горла. Захотелось хоть немного повременить, присесть на дорожку, хотя ради чего выполнять все эти формальности – не перед самим собой же? И я смотрел, смотрел на скромное жилище Шиндяя, словно прощался с ним и его хозяином, и хотел запечатлеть в памяти навсегда эту печку, полочки, столик, недоеденные кругленькие огурчики на голубой тарелочке, невзрачную кружку-«зэчку».
– Спасибо этому дому, ну что ж, – сказал я, и, встав, поклонился всем четырём стенам. Засунув руки в карманы, двинулся в путь.
Навигатор даже в посёлке ловил связь плоховато – лес, видимо, сильно мешал получить контакт с космическими спутниками. Но, выйдя на более-менее открытый участок, я сумел проложить маршрут и прикинуть, что путь по лесным песчаным просекам до первой асфальтированной дороги, где есть шанс поймать попутку, составит чуть более пятнадцати километров. Немало, если ещё учесть, что расчёт самый примерный, и меньше путь быть не может, а вот больше… Навигатор не видел всех лесных дорожек и тропинок, а только самые основные. К тому же раньше я такие продолжительные марш-броски никогда не совершал, и хватит ли сил, не сотру ли, как говорится, пятки, можно было только гадать. Впрочем, если вспомнить школьную теорию, что средняя скорость движения пешехода – около четырёх километров в час, значит, не менее пяти часов мне и топать. Если совсем без остановок. От таких расчётов можно и загрустить, но ведь на часах – только семь утра, а значит, что к асфальту смогу выйти где-то к полудню – вот и повод не вешать нос! А там уж – до цивилизации, не знаю только, куда ближе – к Пичаево, или к Моршанску, а оттуда – в Тамбов, и ту-ту вечером в Москву на поезде с комфортом! Утром буду уже нежиться в кровати дома, лежать весь день, и ни о чём не думать.
Странно, но теперь слова «дом» и «Москва» для меня почему-то совсем не вязались. Я шёл, а уходить с каждым шагом не хотелось всё сильнее, будто бы дом мой теперь был здесь, на Жужляйском кордоне, в затерянном лесном углу Тамбовщины. Кто и что ждало меня в Москве, и буду ли я рад вернуться?
Я представлял, как выйду завтра утром на Павелецком вокзале, пойду к шумному даже в ранний час метро, как доеду с пересадками, пройдусь по душной столице, поднимусь на свой высокий этаж, вставлю ключ в замок. И понимал, как сильно я не хочу всего этого! Не хочу! И я не мог будто и уйти, и не мог при этом остаться. Меня разжигала, давила обида на Стёпу, я разочаровался в бабке Трындычихе, которая зачем-то бросила мне в сердце уголёк надежды…
Но я уходил, несколько раз на прощание оглянувшись на чуть скособоченный, как мне показалось теперь издали, скромный домик Шиндяя, прослывшего отчего-то в народе лесным колдуном. И чем дальше я шёл по центральной улице посёлка, тем выше к горлу поднимался этот проклятый комок, и невольно выдавливал на ресницы слёзы. Чувства раздирали меня ещё и потому, что у многих калиток меня встречали люди – в основном бабушки и дедушки. Большинство из них я знал в лицо, но редко кого помнил по имени. Не успел просто всех запомнить, не хватило времени. Я был-то здесь всего-то – дни можно пересчитать по пальцам. Но все, кто встречал, обращались ко мне по имени, притом каждый раз ласково, по-особенному. Подзывали движением руки, расспрашивали, что и как, почему ухожу, говорили тёплые слова. Спрашивали: понравилось ли мне у них, словно боялись, стыдились, что ли, мол, приеду я в Москву и расскажу, как тут плохо, а им за это и неловко станет. Такие вот люди. Я уверял, что всё хорошо. И меня часто просили подождать, а потом выносили какой-нибудь гостинец – пирожки, зелёные, не совсем ещё спелые яблоки, мутный квас, разные безделушки. То и дело я раскрывал рюкзак, и он становился всё тяжелее.
Мой отъезд стал каким-то поворотным моментом – будто всё время, что я был здесь, люди ко мне осторожно присматривались, а теперь по-свойски провожали. Настоящие и простые люди, радушные, чистые, открытые, как мне было жаль покидать их и уезжать туда, где на улице даже не принято здороваться. Где все и всем навсегда чужие.
Так я шёл, раздумывая, порываясь даже вернуться и дождаться, когда Шиндяй наконец-то вернётся, но мои сомнения прервал звук трактора – он нагонял меня со спины:
– Эй, московский, куда намылился, а? Давай, садись, чего ты, подвезу! – дверца открылась, и Максим блеснул зубом. – Не жмись, что ты, как девка прям? Подброшу тебя хотя бы на пару-тройку километров – всё одно к своей Московии чуть ближе будешь! Тебе быстрее, а мне – веселее! Хоть пообщаемся малец под конец, а то ведь и не разговаривали даже.
Я недолго колебался, но, сняв рюкзак, запрыгнул в кабину. В конце концов, я же ни разу не ездил на тракторе, будет что вспомнить! Сел, кое-как закрыл дверь, обняв на коленях рюкзак, и оказался в тесноте. Разве я никогда не ездил на тракторе? Но почему же мне так знакомы эти ощущения? Эта тряска, даже спёртый воздух!
Точно! Я ехал, ехал именно так с Максимом в недавнем сне! Но сон – это одно, а здесь – реальность. Кресло в тракторе ведь только одно – Стёпа миниатюрная, и легко умещалась вместе с Максимом, а мы сидели с ним, как два медведя на узкой колоде.
– В тесноте, брат, да не в обиде! – подначивал Максим. – Это ещё ничего – на свадьбу, помню, было дело, трое в кабину как-то влезли, где наша-то не пропадала! И на крыше ещё двое ехали, вот тут прям перед обзором ноги свисали!
Я как можно плотнее прижимался к двери и окну, но всё равно быстро затекал, мышцы, и особенно спина, напряглись.
– Хороший у меня танк, правда? А главное – проходимый! До самой бы столицы тебя подкинул, да боюсь, горючки не хватит! – шутил Максим, а я сидел кое-как на самом краешке, и боялся вдохнуть. Я посмотрел на загорелые руки тракториста, на руль, а затем бросились в глаза ключи в замке зажигания, точнее – брелок. Смотрелся он совсем уж нелепо и неуместно – большое и выпуклое пластиковое сердечко, наполненное ярко-малиновой жидкостью. Такие безделушки были в моде в девяностые годы, давно их не видел. Трактор подпрыгивал на ухабах, Максим будто специально старался их не объезжать, и сердечко это звенело на цепочке, переливаясь внутри мелкой серебристой стружкой.
– Ну что, московский, говоришь, отбыл тут срок?
– Что? – я не расслышал из-за гула мотора.
– Насовсем уезжаешь?
Я кивнул. Эх, Максим. Максим-лесник, наверное, такая у него должность, я не разбирался. В голове заиграла одноимённая песня Бориса Гребенщикова:

Сведи меня скорей с Максимом-лесником
Может, он подскажет как в чисто поле выйти?

К месту слова! Мне как раз и нужно выбраться из этих бескрайних лесов хотя бы к какому-нибудь полю, где можно увидеть даль. А здесь я в прямом и переносном смыслах совсем уж запутался.
– Со Степанидой нашей хоть попрощался? – спросил Максим, слегка покосившись на меня.
Интересно, как много он знал? Говорила ли ему что-нибудь обо мне Стёпа, когда они вот также вдвоём рассекали по лесным дорогам? Может, она прежде рассказала ему, что собирается меня выпроводить, а он её и поддержал?
Какая разница – я решил не отвечать, будто и не услышал.
– Если ко мне приревновал, то зря, – добавил он неожиданно. – Степанида вообще мне приходится троюродной сестрой, если ты не знал. Или как там, не разбираюсь я в этих названиях, но она мне дальняя родня. А то, что у вас с ней так всё вкривь да вкось, ты уж извини, дело не в тебе, а в самом, умно говоря, факте тебя. Ты приехал тут такой, и уехал. Не пойми кто, зачем. Мне бы вот как брату вообще не хотелось, чтоб у вас с ней что вышло. А что хорошего, сам посуди, у вас выйти может? Ну, кроме разве что грешка случайного, залётного. И такого грешка, возможного и с последствиями. Я что, неправильно думаю?
Я уже жалел, что согласился ехать с Максимом. Мне теперь кивать ему, что ли? Или тем более спорить, доказывая обратное, и малоприятную тему развивать? Да и вообще: понимает ли он, на что давит? Да всё он, гад, прекрасно понимает!
– А так тут у нас парней и нет вовсе, с другой стороны, – продолжал, как ни в чём не бывало, Максим. – Вот если бы ты сюда насовсем переехал, бывают же и такие дураки, тогда другое дело. И отношение к тебе другое. Устроился бы в лесничество, а ещё лучше к нам в лесхоз, зарплаты на производстве всё же повыше будут, на пилораму например, и глядишь – иное дело! Сразу же бы стал, этим, как его, женихом намбер ван!
– Максим, давай не будем это…
– Да как скажешь, ёлки! Мы – люди простые, я вот вообще привык всё напрямки говорить. Я о чём думаю, то у меня и на языке. Только послушай меня – я тебе ж не враг вовсе. Тебя же Михаил зовут? – я кивнул. – Так вот, Миша, нельзя тебе сейчас вот так взять, порвать всё, и уехать!
«Вот, ещё один умник нашёлся! Сговорились, что ли, все?» – подумал я, упёршись лбом в запачканное стекло.
– Останови! – сказал я.
– Зачем? Нам ещё по дороге с тобой пока.
– Не по дороге! Я тебе говорю, останови свой танк!
– Да пожалуйста! – и он резко нажал на тормоз, я чуть не вылетел, прошибив головой ветровое стекло. – Только далеко ли ты, Миша, пешочком-то уйдёшь? Не заблудись смотри!
– Уж постараюсь! – и я выпрыгнул из трактора, но почему-то в этот момент Максим снова слегка нажал на газ, и получилось, что я полетел вниз на ходу. И в этот момент я чётко ощутил спиной тяжёлый и пристальный взгляд. Никогда бы не подумал, что возможно такое странное ощущение. Я выбросил рюкзак, он покатился, и, как только ноги приземлились в высокую песчаную насыпь, поясницу прорезала дикая боль. Я покачнулся и едва не упал:
– Ты чего творишь? – выкрикнул Максиму.
А он лишь привычно блеснул железным зубом, и, помахав мне рукой, тронулся дальше.
Подняв рюкзак, я не смог сразу водрузить его на плечи – с каждым движением боль в спине отдавалась всё сильнее. Да что же это такое? Если и существует дурной глаз, умение навести порчу или ещё что-то подобное, то тракторист таким навыком точно обладал! Я почему-то вспомнил ещё и про лесную хозяйку, как её там Шиндяй называл? Вирь-ава? Казалось, что Максим передал теперь меня в её когтистые лапы, и она, злая к чужакам, крепко въелась лапами и зубами мне в спину, и не отпускала.
Доковыляв до придорожного камня, решил хоть немного отдышаться. В висках стучало, не хватало воздуха. Что это, давление, или ещё что-то? Будто уми_раю, а я ведь тут один, и кричи не кричи – никто не услышит! И, что самое странное, когда немного пришёл в себя, вместе с обидой и горечью на меня накатила другая волна!
Да, другая! Впервые за столько дней мне нестерпимо захотелось курить! Я не вспоминал о сигаретах не столько потому, что так легко сумел бросить, просто был особый психологический момент. Знал, что мне их негде достать, да и закуришь – стыдно перед Шиндяем. Это понимание будто до времени блокировало тягу, а теперь что же, я остался совсем один, и волен делать, что захочу. Но, если доберусь до райцентра, да что там – до ближайшего ларька или заправки, сразу же куплю сигарет, и затянусь так, что дым из ушей пойдёт! Буду курить одну за одной, пока аж дурно не станет!
Да, я так и сделаю, думал я. И мне не было стыдно от этой мысли, более того, даже появился хоть какой-то мотив встать и двигаться дальше! Только одна мысль, что через несколько часов я сладко и глубоко затянусь, одно это желание стало нестерпимым! И я встал, и пошёл. Боль в спине нарастала, я снял рюкзак и попробовал нести его в руке – не помогло. Тогда я начал выбрасывать в разные стороны незрелые яблоки, без аппетита съел пирожки, выпил квас. Только теперь, ковыряясь в рюкзаке, заметил – а я ведь оставил впопыхах там, в саду, свой надувной матрас! Так и лежит там под яблонями. Жаль, конечно. Я ведь и дома на нем любил спать – надуешь на лоджии, ляжешь, и вроде бы нет-нет, а как бы на природе оказался, воздух посвежее.
Достал телефон свериться с навигатором. Максим провёз меня около трёх километров. Немного, но всё же! Сколько же ещё нужно протопать? И этот вопрос отдался болью в спине, говоря злым голосом – «И не пытайся, ты не дойдёшь! И даже обратно вернуться не хватит сил, так прижмёт сейчас, так прижмёт!»
Да, хоть пропадай тут, среди молчаливых деревьев. Или мучиться до вечера, ждать, когда Максим поедет обратно и смилуется, подберёт бедолагу… Если вообще поедет именно здесь.
Вдали послышался шум мотора. Громкий – кажется, с глушителем были проблемы, и это был не трактор. Кто-то ехал в сторону Жужляя. Нужно было решаться – или возвращаться с этой случайной попуткой, или попросить развернуться и довести до райцентра, благо, деньги расплатиться есть.
Я присмотрелся – вдаль показалась красная точка. Очень даже знакомая. Точно, ведь это же раздолбанный «пирожок» Шурика! И вовсе не мысль – ехать или нет, перебила все другие. У него же наверняка есть сигареты! Остановлю его сейчас только ради того, чтобы накуриться, а дальше уж буду думать, как быть!
Но мысль померкла, когда машина приблизилась, и в кабине вместе с водителем ехал Шиндяй! Только его было трудно узнать – он и так всё время ходил с щетиной, а теперь она переросла в жидкую, клочковатую с проседью бородёнку. Лицо осунулось, щёки впали, а глаза – щурятся, как у слепого. Видимо, не спал всё это время.
Машина остановилась, хотя я и не поднимал руки. Шиндяй посмотрел на меня без особого удивления и эмоций. Шурик не глушил мотор:
– Куда намылился, парень? – спросил Шиндяй, опустив стекло.
– Да вот…
– Ясно всё с тобой. Давай, полезай в кузов, составишь компанию нашему дорогому Борисычу, а то он один там скучает, трясётся. Сань, открой ему там, короче.
– Но, – попытался что-то сказать я.
– Говорю тебе – полезай без разговоров, потом с тобой разберёмся!
«Вот и покурил, блин!» – подумал я. Кстати, желание затянуться растаяло, словно Шиндяй одним своим появлением загнал обратно в лесные болота и топи табачного беса.
Я поздоровался с человеком – мужчиной лет шестидесяти, что сидел на коробках в кузове «пирожка». Рядом с ним лежали рыболовные снасти, лопаты, кирки, и ещё какой-то инвентарь. Он засмеялся:
– Добро пожаловать на борт!
Шурик закрыл дверцы, и стало темно. Я хотел попросить его ехать помедленнее, и зря этого не сделал – на каждой кочке поясница отдавала лютующей болью, будто по ней били кувалдой.
– Что, плохо? – спросил Борисыч.
– Да спину я застудил, что ли, болит. Поскорей бы приехать.
– Ничего, сейчас нас домчат с ветерком.
Машина остановилась через четверть часа, Шурик скрипнул замком и открыл нам:
– Приехали! Выходи, наш главпродукт! – засмеялся он.
Я успел привыкнуть к темноте, и когда выкинул рюкзак –как-то стал обходиться со своим скарбом небрежно, зажмурился от солнца. Надо мной повисли тени водителя и Шиндяя. Осмотрелся – были мы почему-то у домика пасечника.
– Так ты куда собрался-то? – слегка улыбнулся Витёк, разминая ноги. – Сегодня же день такой! Знаешь, какой?
– Какой ещё?
– Банный! Суббота, брат. Ну-ну славную баню готовит как раз по субботам, а ты убежать вздумал.
– Да ничего я!
– Да знаю я всё, можешь не отпираться. Я твои все шаги предвижу заранее, как ходы в шахматах с новичком.
– Ну да, ты же – колдун.
– Да причём здесь. Опыт. Банальный жизненный опыт. И небось Шурика хотел остановить, чтобы сосучек табачных прикупить?
Всё то, он, поразит, и правда знал, но я решил уйти от темы:
– Как там наш Ианнуарий-то?
– Да очухался сегодня ночью. Долго в коме был, врачи выходили иди_ота. Теперь, подлец, будет на всю жизнь знать, что с грибами шутки плохи, а за халявные удовольствия и сверхчувства приходится ой как дорого платить! Ты и сам, надеюсь, это уяснил уже, парень? Всё ему кайф, смехохочки да веселье, а в этом мире ничто бесплатно не даётся! Рано или поздно, а чаще бывает, что и рано, счёт тебе за всё предъявят! – он помолчал. – Хорошо, что родители нашего Вани быстро нашлись, он там в больничке не один остался. Я уехал, только когда убедился, что теперь всё будет хорошо. Ну, более-менее. Он вообще всё это время в розыске был, говорят, даже какой-то волонтёрский отряд леса прочесывал в его поиске, да не у нас, ближе к Тамбову. Вот и находился, напрятался вдоволь от мира наш малец, теперь что ж, пусть рассчитывается за отсутствие. В леса наши ему теперь ходу не будет, во всяком случае, отшельником уж не поживёт. А ты вот лучше с Борисычем познакомься, я, кажется, рассказывал тебе о нём!
– Да мы уже познакомились! – ответил археолог. Он расстегнул рубаху и стоял, почёсывая круглый живот. На голове его была пробковая шляпа.
– Вот и славно. А что стоишь-то весь скрюченный, как гриб весенний? Натуральный сморчок!
Я коротко пересказал ему, как ехал с Максимом на тракторе.
– А, вон оно что! – присвистнул Шиндяй. – Тогда всё понятно! Ну ты, брат, попал в историю! Да, глаз у Максима дурной, ничего не скажешь! Кто испытал, тот знает его чарующее, так сказать, действие! Не знаю теперь, поправишься ли ты, парень, к свадьбе со Стёпой своей, или будешь под венцом скрюченный весь стоять! Кстати, когда у вас с ней свадьба-то, назначили уже дату? А то я не готовился ещё, не успел как-то смокинг заказать, знаешь ли, – он почесал бородёнку. – Меня позовёшь, или побрезгуешь таким гостем-то?
И он посмотрел, будто давая понять, что видит насквозь и даже знает, что я ночевал сегодня у него и читал тетрадку.
– Да какая свадьба, не издевайся ты! И это, у вас тут все колдуны, что ли?
– Все да не все, ты вот пока в подколдунках у нас ходишь, – засмеялся он. – Ладно, пойдём вон пока сидалище тебе где-нибудь в тенёчке организуем, может, чуть отпустит, пока мы будем баньку готовить. А как растопим, готовься, ждут тебя ладки-правки.
– Что?
– Да увидишь. Учил же я тебя, дурака, учил, а ты всё время норовишь забежать вперёд.
Я кое-как, прихрамывая, дошёл до сарайчика, бросил рюкзак у поленницы – хотя я его разгрузил, выбросив всё лишнее, всё равно он казался наполненным кирпичами. Шиндяй очистил мне место от стружки и я, отдышавшись, сел и прислушался к разговорам. Теперь Витёк обстоятельно рассказывал Борисычу, где ему лучше ловить:
– Ориентир – моя лодка в кувшинках. Можешь просто сесть в неё и ловить, будто с мосточка. Там заливчик такой, плотва, краснопёрка – этот сор всегда клюёт, а тебе для затравки пока нормально будет, так сказать, душу отвести. Хотя и линь там, и подлещ могут быть, и щучка гоняет. Так что если малявку поймаешь, можешь на вторую удочку на живца попробовать зубастую защемить, или окунь крупный тоже возьмёт, – говорил Шиндяй. – Течения нет, от ветра опять же защита – посидишь с комфортом, а мы пока тут с банькой как раз провозимся. Твои снасти там не переломались по дороге, хочешь, свои дам?
– Ничего, я и на лопату ловить умею! – отшутился Борисыч.
Он ушёл к реке, и я тоже отправился бы с ним – так просто сидеть, когда все чем-то заняты, скучно и неудобно, но спину будто залили цементным раствором, который быстро застыл и стянул меня. Я кое-как скрючился, и старался не делать лишних движений.
Поленница была тут, и скоро пришёл Шиндяй готовить растопку:
– Видал, какой топорик! Любую чурку возьмёт! – сказал Витёк, и поплевал на ладони. – А ты сиди себе, сегодня у тебя выходной.
– Витёк, ты это… прости меня. Я ведь и правда смыться решил. Вот так, по-английски.
– По-московски. У вас ведь там ни здоровкаться, ни прощеваться не принято.
– Ты вот про свадьбу пошутил, а мне вообще ни разу не смешно. Меня Стёпа вообще из дома выставила, как собаку какую, деньги в морду сунула – и иди отсюда! Что же мне оставалось?
– Да я тебе всё говорю, говорю, а ты не слушаешь, – он начал колоть дрова, и говорил обрывисто. Поленья разлетались на аккуратные ровные половинки. – Не гони же ты стрелки часов, паря! Это ещё никому никогда на пользу не шло. Ты к бабке Трындычихе ходил?
– Да, отнёс продукты, как ты и просил.
– И только?
– Ну, попросил её помочь малость. Ты же сам мне говорил, что по амурным делам – это только к ней.
– Говорил – кур доил! И что, видно, не помогла тебе наша примитивная аграрная магия?
– Ну, как видишь.
– Рано судишь. И ты до времени ухмылочку свою городскую с лица-то сотри! Негоже так насмехаться над старыми проверенными людьми! Знай, что Трындычиха ещё никогда не ошибалась, и если что говорит – то только по делу! А уж если берётся что делать, то значит – полная гарантия.
Да, трудно было не ухмыляться, но боль в спине заставляла корчить совсем другие, безрадостные гримасы.
Шиндяй относил наколотые дрова, набирая их высокую стопочку и придерживая подбородком. Вскоре до меня донёсся приятный, чуть сладковатый дымок. Честно признаться, мне не доводилось даже бывать в обычной городской сауне с электрической каменкой, не то, что в настоящей русской дровяной бане! Но ассоциации она у меня вызывала самые положительные, к тому же, если так подумать, то пропарить спину – самое то, что нужно сейчас. Вот только что такое эти ладки-правки, о которых вскользь упомянул Шиндяй?
– Значит, отшельник наш в город отправится, когда выпишут? – решил уточнить я, когда Витёк вернулся.
– Если удержат, то да. Только опять ведь, паршивец, куда-нибудь сбежит. Не в наши леса, так просто по Руси пойдёт, ему скитания на роду написаны. Такой он человек. Отца у него нет, а с матерью я разговаривал долго. Она заплаканная вся, но радовалась, конечно, что сын нашёлся. И сама знает – ничего с ним не поделаешь. У него и отец, говорит, был такой же, гулящий. Так голову где-то и сложил, пропал вовсе, – он посмотрел на поленницу. – У некоторых людей есть такой вот ген, он и клонит к бродяжничеству. А, может, и у всех он присутствует, просто спит, затаившись до времени, а потом хватает так за горло, что… Ты и для меня такой же непутящий, как этот Ваня-Ианнуарий. Ты и к нам отправился не из-за какого-то дурацкого спора, в тебе просто тот же ген проснулся.
– Я – непутящий?
– Ну да, то есть, лишённый пути. Толстой под конец совсем пути лишился, и ушёл в ночь, в неизвестность. Это испокон веков считалось самым страшным наказанием – пути лишение. Оттого-то люди в путь-дорогу собирались. Чтобы этот свой единственный путь отыскать. Ты на него здесь и встал вроде бы, а теперь посмотри просто, со сторонки. Только попытаешься как с него свернуть, своенравие включишь, так тебя то ударит, то унизит, то вон – скрючит всего! Это, брат, всё далеко не просто так!
– Ты знаешь, я это, кажется, теперь начал понимать.
– Хорошо, что поздно лучше, чем никогда. Вот по себе скажу, что я свой путь начал понимать и видеть, когда меня расплата по нему уже догнала и в спину укусила, а боль была – не в пример твоей! Моя боль такая – ощущаешь, а никакой народной правкой не снимешь! Моя-то боль со мной, видимо, на всю жизнь и останется.
– Витёк, послушай, я тебе честно хочу признаться. Я ночевал у тебя сегодня, и…хотел просто чем-то себя занять, почитать, и нашёл на полке одну тетрадку…
– Там что, книжек добрых мало было, что ли? – недовольно огрызнулся он. Я не ждал такой резкой реакции.
– Так получилось…
– Вот подпустишь человека к себе ближе, а потом ведь сожалеешь, когда уж поздно! Нехорошо, Михаил!
– Да я понимаю…
– Вот бы взять сейчас, да и разогнать тебя отсюда к чертям собачьим, чтоб летел и кувыркался до самой до своей несчастной Москвы! – и он, сплюнув и ничего больше не сказав, ушёл дальше готовить баню.
Меня затрясло – зря я начал об этом говорить! Ведь и не собирался, какой нечистый только за язык-то потянул?
Пришёл Ну-ну – на нём был чистый фартук, спросил у меня про здоровье, я нехотя ответил. Он предложил мне «старый проверенный метод» – посадить пару-тройку пчёл на поясницу:
– Пчелиный яд – великая сила, ну-ну! Кровь разгонит так, что через полчаса вообще боль отпустит! Я тебе гарантирую результат!
Я, как мог, отказался от его услуг, ссылаясь на то, что моим лечением обещал заняться Шиндяй:
– Ну-ну, вмешиваться не буду, – и он ударил себя по коленкам. – Но ему всё равно предложу, он одобрит! Так что после баньки, как распаришься, дадим тебе и пчёлок, как говорится, в помощь! Вот увидишь, ты мне ещё потом не раз спасибо скажешь!
Мимо меня без дела прошёл Шурик, и я понял, что он тоже остаётся париться. Мы с ним немного потрепались о разном, а потом я просидел один около часа. Слышал, как Шиндяй сказал Ну-ну о том, что пойдёт звать Борисыча. Значит, ждать оставалось недолго.
– Готовься, ну-ну, – сказал пасечник. – Скоро, как говорится, начнём. Баня, брат, она что хочешь правит! Недаром же в народе говорят: наешься луком, натрись хреном, да запей квасом – и в баню!
Я представил такое довольно жёсткое сочетание, меня замутило. Но пасечник говорил, кажется, серьёзно:
– Баня – она все грехи смоет, а дух парной – то дух святой! А вон-вон, смотри-ка, идут! Видишь, нет? Рыбачки наши! Этот, городской-то, с бородищей, вроде бы как довольный? Поймал поди ж чего?
Борисыч и правда был весел. Но, может, и не от улова вовсе – он немного выпил, и лицо его, и без того обветренное и красное, стало каким-то тёмно-пунцовым, а в седоватой бороде ярче заиграли редкие рыжие краски. Он нёс ведро, и при каждом шаге выплёскивалась вода. Шиндяй шёл с ним рядом, плечом к плечу, и слушал рассказ археолога, но не очень внимательно. Таким измождённым, усталым было лицо Витька! Ему бы поспать, подумал я, а не нас парить и меня, нечаянного калеку, править. Но при этом было в лице Витька и какое-то довольство – он был рад, как всё складывалось, и особенно тому, что уговорил и привёз погостить на Жужляй известного специалиста по древностям.
Интересно всё же, для чего он позвал Борисыча? Не просто же рыбу поудить! Наверняка это связано со всеми теми странностями, что творил Шиндяй в купальскую ночь в саду у тётки Нади. Впрочем, он не один там чудил.
Странно, ещё подумалось мне. Купальская ночь – она же была вот, вчера или позавчера, а уже как будто и давно! Время в этих лесах умело порой сжиматься, а иногда и растягиваться, так что недавние события кажутся недельной давности…
Впрочем, узнаю ли я, для чего это приехал Борисыч, или не узнаю – какая теперь разница? Вернуться на Жужляйский кордон меня вынудила боль, и если Витёк, как он обещает, снимет её при помощи каких-то своих ладок-правок, то завтра я, распрощавшись на этот раз со всеми по-людски, спокойно пойду себе пешком… или поеду с Шуриком! Ведь он здесь, готовится к бане, и кажется, тоже уже принял слегка на грудь. Поедем, значит, завтра, вот как всё хорошо складывается!
– Да ты, посмотрю, совсем уж закис? – Шиндяй подошёл ко мне и тронул за плечо. – Как спина?
– Да плохо. Стараюсь не шевелиться. Как осколок у меня там.
– Ничего, и не таких правили, – и Шиндяй для чего-то схватил топор – дрова он давно нарубил, баня прогрета. Для чего же он теперь задумчиво водил пальцем по лезвию?
– Борисыч поймал что?
– Да так, мелочёвочка. Но парочка подлещиков неплохие. Неплохие, – и он продолжал трогать коричневым грубым пальцем топор.
Ну-ну позвал всех в баню, в его голосе звучала какая-то торжественность. Баня была за домом, сложенная из почерневших брёвен. С низкой входной дверью к тому же, и мне пришлось нагнуться, чтобы войти, а вот разогнуться без слёз не получилось. Стал, как старуха трындычиха –буквой «г». Мужики уже собрались в предбаннике, Борисыч откупоривал бутылку пива, Шурик тоже с наслаждением потягивал из горлышка – значит, никуда сегодня не поедет. Это хорошо.
– Тоже мне, опытные парильщики, мать вашу ети! – выругался незлобно Шиндяй, глядя на них. – Сейчас пива напьётесь, а потом жаловаться будете, что жар в голову стукнул! Говорил же я вам, бухло и баня вообще несовместимы!
– Да ладно тебе, малого вон жизни учи! – усмехнулся Борисыч, кивнув на меня. – Вить, не нарушай покой! И так хорошо же!
– А я веники уже запарил, вон дух какой пошёл! – добавил Ну-ну. – Говорю, надо было москвичу пару пчёлок на поясницу посадить, глянь, как мучается-то!
– Не надо, мало ли, какая реакция будет, ещё ведь и распухнет весь с непривычки! Он-то у нас такой тепличный! – сказал Шиндяй, раздевшись и сняв трусы. Я посмотрел на его спину – худую, сутулую, так что проступают позвонки. – Второй поездки на откачку в реанимацию я уже не выдержу, да и Шурик – глянь на него, уже морда красная, не повезёт. А вообще, Ну-ну, медок-то неси! Им после того, как из кожи основная грязь вылезет, хорошо натираться, лучше любой этой, как её, косметики!
Я представил – каково это сидеть, мало того что потному, да ещё и приторно-сладкому, скользкому, и поморщился.
Все разделись догола, я немного помялся:
– Давай-давай, все в бане равны! – подначивал меня Ну-ну. – Кого тут стесняться!
Шиндяй первый зашёл в парилку, и, кажется, с кем-то там поздоровался. Только вот с кем – все же были здесь!
– Ладно, можно заходить! – сказал он, появившись через минуту. Из двери парилки пошёл крепкий жар. Дух был сухой, древесный, смолистый. – Так, московский, ты давай первым, и сразу ложись на верхнюю полку! Только именно ложись, а не садись, иначе в голову ударит! И куда без шапки-то! Нельзя.
Я нахлобучил войлочную шапку, больше похожую на какую-то рваную папаху из овчины. Спорить не стал, хотя подумал, что мне в ней только подурнеет.
– Ложись, значит, и забываем тебя здесь до самого вечера! – услышал я Шиндяя за спиной. Внутри было темновато, свет едва пробивался сквозь узкое оконце, и его неяркие лучи играли на тёмно-янтарного цвета полках. Их было две, и я кое-как забрался наверх, лёг:
– Что значит, до вечера? – едва выдохнул я. Если это правда, то я тут и пом_ру – вряд ли смогу теперь подняться самостоятельно.
– Уже и пошутить нельзя! Давайте там быстрее, что мнётесь, жар весь святой выпускаете! – командовал Шиндяй. – Ох уж парильщики!
Баня ассоциировалась у меня с клубами пара, но их не было. Только сухой, и, в общем-то, вполне терпимый и приятный жар. Я лёг на живот, и мне почему-то подумалось о поезде – будто бы уже мы едем, а я лежу себе безучастно сверху, в полудрёме, прислушиваясь к разговорам внизу. Вот также, наверное, буду лежать и завтра, засыпая под стук колёс. Вспомню этот поход в баню, как и все проведённые деньки на Жужляйском кордоне. Постараюсь запомнить всё только хорошее, и не думать, не вспоминать о Стёпе…
Так я и лежал. Мужики сели рядком на нижней полке, положив ладони на колени, и в такой просто позе будто медитировали. Я быстро становился липким от пота, дышать было тяжелее. Захотелось встать и выйти на свежий воздух, но терпел, понимая, что спина моя не выдержит резких движений.
– Сначала надо хорошенько прогреться сухим жаром, можно сказать, по-фински, – рассказывал Шиндяй. – Вся гадость должна вместе с потом из кожи вылезти, а гадости копится много. Вон, ты только глянь на себя, Борисыч! Какой грязный! А потом уж начнём банный дух нагонять!
Ну-ну с нами пока не парился, и, когда мы вышли немного перевести дух в предбанник – меня при этом вели под локотки, как больного, пасечник накрыл столик, расставил глиняные чашки, а посередине – знакомый мне уже самовар.
– Ты как? – спросил меня Шиндяй. – Не полегчало ещё? Ты подожди – банька сгонит, шайка сполоснёт, как новый будешь, вот увидишь!
– А ты, прежде чем нас пустить, кого там приветствовал? – спросил я.
– Как кого – хозяйку, Баняву. В любой бане, как и везде в природе, живут два духа, хозяин и хозяйка. Есть и там женское и мужское начало. Слово «баня», само собой, как и вообще русскую баню, мордва быстро переняла у пришлых. Впрочем, что у русских, что у мордвы к бане отношение схожее, можно сказать, сакральное. Это место не своё и не чужое, а такое – переходное между пространством и мирами. Вспомни хотя бы сказку про Ивана-царевича: его Баба-яга, прежде чем переправить из мира явного в мир теней, парит в бане, готовит, значит. Пошли, чего высиживать!
Мы вновь отправились в парилку, Шиндяй чуть поддал воды на каменку, и теперь нас окатило горячим белым парком:
– Да, баня открывает дверь в тонкие миры, где мы уже и не хозяева, а как бы в гостях, – продолжал он. – А в гостях и вести себя надо подобающе, иначе выгонят, а то и хуже – накажут. Ни браниться, ни тем более плеваться, особенно на каменку, нельзя. Баня, брат, место соединения всех стихий – земли, огня, воды, и она может помочь завершить предыдущий жизненный этап, и начать следующий.
Шурик, отдышавшись, сказал:
– А мне что-то Пушкин вспомнился, вот это: «Но прежде юношу ведут, к великолепной русской бане. Уж волны дымные текут, в её серебряные чаны».
Шиндяй усмехнулся, посмотрел на меня, словно строки были обо мне. Я же снова удивился – какие люди живут в глубинке! В столице принято думать о провинции как о чём-то отсталом, необразованном, а вот Шурик – простой себе водила, а как цитирует классика! А я, имеющий филологическое образование, этих строк и не слышал никогда.
Зашёл Ну-ну с полотенцем на руке:
– Я это, может, дровец ещё поддам, чтобы совсем хорошо было?
– Садись лучше! – Витёк вёл себя, словно главный, и Ну-ну не сопротивлялся. – Не надо делать жар таким, чтоб пробирал до умопомрачения. Ещё бывает, начинают даже соревноваться, кто дольше в парилке просидит.
– Дурачье дело – нехитрое! – вставил Борисыч, поглаживая мокрую бороду.
– А вы к нам, что же, никак на какие раскопки? – спросил Ну-ну, внимательно рассматривая широкие плечи археолога.
– Да меня Витёк вообще-то на рыбалку сюда позвал, – ответил он.
Шиндяй чуть тронул меня, лежащего на полке:
– Будем копать, почему же нет? Вот только дождёмся, когда наш московский дипломат поможет и договорится с женским сословием.
– С кем? – удивился я.
– Да, с одними несговорчивыми особами, бабушкой да внучкой. Есть такие у нас, сказочные…
– Эти сказочные меня…
– Да знаем, знаем, чего опять погнал по кругу!
– Нельзя так с человеком! – добавил Ну-ну. – Слышали, и осуждаем! Да Надька что, она ничего, это её вертихвостка всё, надо ей было сразу хвост-то укоротить, а то вон какую бурную деятельность развела, ну-ну! Она и сама тут пришлая, такая же, как и ты, и нечего тут командовать!
– Ладно, Ну-ну, не вороши угли! – сказал Шиндяй.
– Да, проехали, – я снова кое-как встал и, держась за поясницу, пошёл в предбанник.
– Ну что, значит, малость уже прогрелся, готов? – Шиндяй ударил ладонями по волосатой гр_уди, мордовская лунница, которую он носил, как нательный крест, блеснула. – Ну что ж, давай-давай! Пора тебя, братец, ладить-править!
Я обернулся, у Шиндяя в руке уже был топор! Мне невольно захотелось заслониться от него – что он такое задумал?
– Ты чего?
– Не болтай. Ложись вон, прямо на пол, на коврик. Он грязноват, но ничего, там ровненько как раз.
– Во, сейчас и шоу покажут! – сказал Шурик. Он сел за стол и глотнул пива из горлышка.
– Витёк, ты его переруб_ить, что ли, решил? – добавил Борисыч, усмехаясь, и тоже стал пить пиво. – Чтоб уж наверняка!
Шиндяй не отвечал, а лицо его стало серьёзным. Он вновь пробовал пальцем лезвие.
– Ты мне ответь только на один вопрос, дорогой мой Михаил. Ты хочешь, или нет, чтобы я тебя на ноги поднял? Если нет, говори прям сразу, до начала. Но тогда можешь и до старости скрюченным проходить, а я, как тот великий, который носил одежды, как банное полотенце, скажу тебе, что умываю руки!
– Да делай ты, что хочешь!
– Тогда ложись на живот, а главное – расслабься, и ничего не бойся! Когда без страха, тогда ничего и не бывает. А вот если наоборот…
– Так ты что задумал? – спросил Ну-ну.
– Говорю же, ладку-правку.
– Топором?
– А чем же? Нет, ну, если бы здесь была Надя, или её внучка, или кто другой по женской линии, они бы правили скалкой.
– Ага, прямо по башке! – засмеялся Шурик. – Старинная практика!
– Нет, просто есть такой чисто женский, мягкий вариант ладок-правок – массаж скалкой. Берут, и давай разглаживать, катать по всему телу, словно тесто, пока твёрдых, напряжённых мест совсем не останется. Раньше в любом доме женщина этим навыком обладала, теперь, считай, напрочь всё утрачено, – Шиндяй вздохнул. – Это вообще обычная бытовая практика, передавалась по женской линии.
Он ловко подбросил топор, и тот оказался в его руке обухом вперёд.
– А мужская правка – она такая, суровая, зато действенная.
Я хотел отказаться от столь экзотичного лечения, но не успел. Шиндяй нанёс первый удар. При этом было и больно, и приятно – удар приносил тепло, которое уходило куда-то внутрь:
– Тут главное, мне самому не бояться, – комментировал Шиндяй, видя, что все взоры обращены на него. – Буду бояться – точно ведь покалечу!
Шиндяй наносил удары по пояснице, а потом выше – ближе к плечам. Я вскрикивал или ойкал, когда опускался обух:
– Нужно не просто лупить, а движение запускать внутрь тела, – объяснял он. – А теперь надо вот так, лезвием! – и он стал водить по коже, словно снимал с неё слой. – Ох, сколько же грязи городской в тебе накопилось! Ты смотри, как сажу из ковра выбил, так и лезет-то!
Я не мог видеть, а другие в изумлении мычали.
– Ты где столько дряни нахватал-то? Впрочем, о чём я спрашиваю…
Я представлял, как Шиндяй снимает с меня какой-то желевидный слой, и с отвращением снимает и сбрасывает его пальцами. И я почему-то рассмеялся.
– О, смотрите, аж трясёт всего! – восхитился Шурик.
– Его топором ру_бят, а он ржёт! – добавил Борисыч.
– Смех хороший признак! Говорит об очищении сознания! – добавил Шиндяй. – Теперь ложись на спину, сделаю тебе и ладку-правку внутренних органов!
Что поделать – я перевернулся. И удивился, как легко мне это далось! Глаза слиплись от слёз – нет, было не больно, но этот странный массаж будто и на самом деле что-то перевернул во мне. И в теле, и в чувствах. По животу Шиндяй бил уже острой стороной, только очень осторожно. Хотя всё равно на белой коже оставались красные рубцы.
– Сейчас я тебе там всё перетрясу! – сказал он. – Нужно убрать в животе склянные перегородки. Все внутренние органы лежат, накладываются друг на друга, и такая вот подвижность, встряска им только на пользу!
Вся процедура длилась около четверти часа. Наконец Шиндяй со звоном положил топор, и подал мне руку:
– Живой? А я что говорил? Теперь это дело осталось только берёзовым веничком отшлифовать, и будешь ты у нас лучше нового!
И я поднялся, сжав его руку. В спине отдалось, но уже совсем по-другому! Мне показалось, что боль отступает, уходит, и мечется теперь там. Её так резко подняли и выставили, что она не находит себе места от злости, мучает сильно, но уже напоследок.
Мы зашли в парилку, но теперь меня никто не поддерживал – я сам шёл легко, и не качаясь. Шиндяй плеснул чистой воды на камни:
– Так, московского пропарим от души первым, а потом уж я вас всех по очереди веничками отхожу!
Я снова лёг, а Шиндяй достал из шайки два небольших сплюснутых веничка, окропил меня ими, и по спине покатились горячие капельки. Витёк вовсе не бил, а аккуратно нагонял жар, словно опахалами. Влажность в парилке возросла, и я разомлел от густого берёзового духа. Шиндяй же водил вениками, проходил по ногам, пяточкам, постепенно, очень медленно шёл выше.
– Банява, матушка! По верху идёт твой горячий пар, понизу – пыль твоя, – говорил он тихо, скорее всего, едва улавливал эти слова только я. – Облегчи наши сердца тяжёлые, тёмные лица освети! Вымой-вытри, чтоб мы, как крупинки просяные, заблестели!
И он аккуратно охаживал меня вениками, и мне казалось, что лежу я не в бане, а в каких-то райских кущах, и вокруг меня – люди в белых одеждах, поют, играют на золотых музыкальных инструментах. Вокруг всё – лёгкое, пуховое, спокойное. Да, это был рай – но какой-то особенный, свой, лесной, глубинный:
– Ох, – выдохнул Витёк, и, не выпуская веников, утёр пот. – Банява, матушка, брёвна твои, как рублёвые свечи, а камни твои гладкие, без уголков! Теперь и ты болезного нашего шелковистым веником похлопай, круглыми листьями пропарь! Пусть вместе с водой его болезнь вниз течёт!
– Баня без пара, как щи без навара! – послышался голос Ну-ну, и говорил он будто бы откуда-то издалека.
– Да, хорошая баня лучше сытого обеда, – добавил Шурик.
– Прочти лучше что-нибудь из Пушкина, – чуть обернулся Шиндяй.
– Не, не тянет, и так хорошо! – ответил тот.
– Тогда Борисыч следующий на пропарку… а ты вставай, иди отдыхать! – обратился он ко мне. – Хватит с тебя, с непривычки и нельзя больше! Полотенцем там обернись, и главное теперь – на чаёк налегай, хочешь с медком, хочешь, с вареньицем из лесной малины! Надо изнутри тебя ещё прополоскать, чтоб остатки дури вымыть!
Я сидел в предбаннике. Жар отпустил, и я пил душистую заварку – налил покрепче, и было так хорошо! Скоро вышел Борисыч с прилипшим берёзовым листом на гру_ди. Мы сначала молча посидели, и потом я решил спросить, пока мы вдвоём:
– Витёк верит, что в саду у тётки у одной тут сокровища древние есть. Меня, кстати, отчасти по этой причине вчера оттуда и турнули.
– Знаю. Я ведь уже по этому делу бывал здесь, – ответил Борисыч. – Я-то вообще только из-за рыбалки опять согласился, хотя знаю, что Витёк звал как раз снова попробовать копать.
– Да не пустят вас туда!
– И хорошо, если не пустят! – выдохнул Борисыч. – Так даже и лучше.
– Ещё как пустят! – дверь парилки открылась, и вышел Шиндяй, поблёскивая на груди лунницей. Он словно слышал наш разговор. – Говорю же тебе, наш московский братец, ты нам всё аккурат и устроишь!
– Да я же уезжаю!
– И поезжай, никто же тебя не держит! Так, Шурик почти дошёл до кондиции! Сейчас Ну-ну пропарю от души! Вот сам всех парю, и силы мне даются! Сюда ехал, думал, пом_ру от усталости, а теперь ничего!
– Ага, тебе бы сейчас прям босиком, и к милой налегке! – засмеялся Борисыч.
– Что ты! – и Шиндяй вновь ушёл в парилку.
После бани мы сидели с Шиндяем во дворе, дышали травным вечерним воздухом, глядя, как чуть вдалеке над ульями кружатся пчёлы. Вкусно пахло мёдом. Борисыч и Шурик то ли от бани, то ли от сочетания её с пивом быстро уморились, и пошли спать.
Ну-ну тоже ушёл, сказав, что после бани обычно также затевает стирку, и согласился заодно простирнуть и мою одежду:
– На ветерке к утру всё высохнет, ну-ну! – сказал он. – Сейчас ночи самые тёплые в году, такие ночи только зимой потом вспоминать да охать.
Мы остались с Витьком, и со стороны, наверное, напоминали отца и сына, отдыхающих после долгого дня:
– Так я тетрадку твою всю прочёл, прости, – сказал я. Теперь Шиндяй казался таким размякшим, удовлетворённым, что вряд ли станет бросаться на меня.
– Я уж понял, – не сразу отозвался он. – Сам виноват: зачем оставил, ведь собирался сжечь. Да и писал вообще к чему, скажи на милость…
– Что с этим Романом-то произошло? Там ведь всё оборвалось у тебя, в записях.
– А я и сам не знаю до сих пор.
– Как это?
– Да так! Всё, что дальше было, уже из разряда самой что ни на есть чертовщины. Думал, что сил описать это у меня хватит, а не хватило, потому и оставил всё на полуслове. Самая что ни на есть дьявольщина, а уж верить, или нет, не знаю.
Он снова замолчал, и я подумал – наверное, и не станет уже ничего говорить.
– Всё, в общем, и просто, и сложно, – наконец продолжил он. – Я побежал тогда на крик, а Валет – гад, и не подумал. Он снаружи остался. Я вбежал тогда в усадьбу, сыростью тянет, падалью даже, будто в грязный рот к чудищу попал. Темно, фонариком свечу бегло – по стенам роспись какая-то, вся осыпанная, сюжеты тоже такие, знаешь ли, что-то вроде судного дня, или мне показалось только. Крик тогда снова повторился. Я побежал, ноги сами понесли куда-то вниз, увидел ступеньки, которые оказались крутой винтовой лестницей. Кубарем покатился, упал, значит. Встаю – весь в паутине, в гнилости какой-то. Смотрю – с потолка ржавые цепи свисают, болтаются, кресло стоит пыто_чное с обручами для зажатия ног, древесина вся потрескалась. Иглы, щипцы, чёрте что на полках, всё в пылище.
– Это ты в святая святых того садиста-барина попал?
– Вроде того. Но по всему этому видно, что уж сотню с лишним лет никто не прикасался! Ни следов, ничего нет – только мои! Я фонарём по стене провожу – а там тень этого барина, и Ромкина тень! Тот его будто распинает на дыбе, а я только вижу силуэты! Тут уж я чуть не закричал, но сдержался… а теперь вот думаю, если бы хоть звук проронил, провалился бы во времени, и оказался бы уже по ту строну, там, у этого барина вместе с Ромой в застенках, и навечно! В общем, выбросил я фонарик на пол, тот звякнул и погас, и убежал я! Как только впотьмах ориентировался, но шишку набил знатную! А когда выбежал из этой проклятой усадьбы, Валета и след простыл! Он сразу, почуяв неладное, ноги сделал, гад такой!
– И что потом?
– Домой кое-как. Пешком из тех дебрей выбирался, и кое-как на попутках – никто меня, такого зачуханного и оборванного, подвозить не хотел. Один только сердобольный на грузовике смилостивился. А вот потом и начались все мои настоящие беды-несчастья. Сам себе их накликал! Пришли за мной из милиции. И стал постепенно раскручиваться наш клубочек. Оказалось, что на то заброшенное клад_бище, где мы бесцеремонно мог_илы ради перстней да золотых зубов громили, как адские кроты рылись, люди всё ж приходили! Да заявления потом написали, что мол, разберитесь власти – то ли вандалы, то ли, не дай бог, некр_офилы какие орудовали. В общем, довольно быстро ниточка ко мне дотянулась.
– А почему к тебе, а не к тому же Валету?
– И до него добрались, только он и правда, парень-то оказался в таких делах стреляный. И друзья у него нашлись – юристы-подюристы всякие, авторитеты какие-то из мира чёрного криминального копа подключились. В общем, помощничков, чтоб его вытянуть и отмазать, много нашлось. И таких, чтобы ни к ним, ни к нему следов не было, а я, выходит, стал во всей этой истории вообще крайним. Вот так, братец, всех собак на меня и повесили, в том числе сбыт и реализацию, и оттрубил я потом в благословенной Мордовии шестерик за себя, и за того парня, как говорится.
«И получил на зоне прозвище Копарь», – хотел добавить я, но не стал.
– Да, Копарём и прозвали за то, – он ответил вслух на мою мысль. – А от народа нашего ничего же не скроешь. Все тут на Жужляе знают, за что я отсидел. Для местных я – осквернитель могил, свят-свят-свят, изыди, нечистая сила!
– Мда. Я уже до этого всего своим умом дошёл.
– А вот Трындычиха – бабка умная, меня никогда не сторонилась. А так, слово за слово, народ знает, что я с Трындычихой знаюсь, стало быть, колдун, ведь ворон ворону никогда глаз не выклюнет, – грустно посмеялся он. – А Ромку так и не нашли. Я с зоны вернулся, прежде всего захотел узнать – нет ли чего нового про него? А ничего, как числился пропавшим без вести, так и… И Валета этого больше не встречал. А коли встретить – так что же, мне новый срок, уже пожизненный, а ему…
Я посмотрел на Шиндяя и понял, что он – такой умный, глубокий и, казалось бы, уравновешенный человек, вполне способен на уби_йство. И не дай бог этому Валету очутиться хотя бы близко от Жужляя…
Мы молчали, нас обдувал свежий ветерок. Совсем стемнело, потянуло холодком:
– Дальше ты всё знаешь, – продолжил он. – Я сел, жена уме_рла, не выдержала всего этого. Сыну вскоре исполнилось восемнадцать лет. Вроде бы взрослый, да сам понимаешь, самый такой возраст дурной, когда одному оставаться – сплошные соблазны. А он остался без присмотра. Кого-то искушения не ломают, а его… В общем, когда вернулся я через шесть лет, а квартира наша – уже по сути притон. Всё растащено, обои ободраны, непонятные обдол_быши валяются. Сын тут же, глаза стеклянные, меня не узнаёт… Это я во всём виноват. Я это всё запустил, вот этими вот руками!
– Да брось!
– Нечего тут бросать! Это всё расплата мне за содеянное. Сына пытался спасти, вытащить, к докторам водил, к этим, наркологам, к бабкам знающим тоже, не получилось ничего! Так всё и оставил, сюда перебрался! А шлейф зла за мной тянется, тянется, никак не могу его перерубить! Знаю, что один способ от него избавиться – добрыми делами. И самое моё главное, доброе дело я должен сделать здесь. И тогда прошлое отцепится от меня, дав шанс начать новую и чистую страницу, – он посмотрел на меня. – И ты, Миша, мне в этом поможешь.
– И рад бы, но как? Ведь я уезжаю.
– Как спина-то?
Я расправил плечи. Никакой боли не почувствовал:
– Тогда танцуй! Я тебе говорю, вставай давай, и пляши! Чего сидишь, серьёзно! Танцуй, Миша, танцуй, как медведь! – и я, сам не зная почему, подчинился его настойчивой просьбе. Как завороженный! И, будто хозяин лесных дебрей, стал раскачиваться, хлопать в ладоши, приседать. – Давай-давай, вот так, Миша, вот так! Танцуй, московский медведь! Становись нашим, тамбовским! Корневым, мордовским, цнинским! Давай! Эх, как тебе рядом не хватает такой же танцующей медведицы! Но это ничего! Это только подожди!
Он управлял мною словами, словно куклой, и я подчинялся голосу! Остановился, запыхавшись. Поднял глаза к небу.
Надо мной горели звёзды, и со стороны леса тянуло сосновой свежестью. Мне снова было хорошо.
Так хорошо, как никогда в жизни.