Я проснулся, хотя бы это уже хорошо!..
Во сне я блуждал по затяжному кошмару, и хотел вытолкать, выпихнуть себя на поверхность и открыть глаза, но не получалось. Как будто тонул на корабле, и пытался выбраться из затопленного трюма. Едва дышал, безуспешно боролся и тратил последние силы, но, как только хватался за ручку какой-то двери, меня тут же смывало назад, и я начинал всё сначала.
Странно, снилось, что всё время иду ко дну, а во рту пересохло так, будто всю ночь проблуждал по пескам. В этом полусне-полубреду появлялись персонажи, но их лица были вытянутыми, или расплывчатыми. Сначала Иван-Ианнуарий проскакал верхом на красном петухе, потом проехал Максим на гигантском быке, у которого вместо копыт были тракторные колёса.
Порой во сне приходила и Стёпа, но вместе с ней я видел и ночной сад. Я мог моргать, качаться, но ощущал себя в каком-то диком сумеречном пространстве. Она ругалась, а я стоял на коленях у яблони, и с рёвом опорожнял желудок. И чем истошнее я орал, тем сильнее она ругала меня на все лады. Я просил о помощи, о глотке воды, но куда там…
Было ли всё это сном, или только отчасти? Не знаю, но теперь, когда проснулся, боялся пошевелиться. Я был разбит на сотни частей, и даже попытка поднять шею вела к тому, что в меня будто впивались сотни осколков.
Хорошо, что хоть чувствую боль, значит, живой. Но где все?
Я всё же поднял голову и стал понимать, что лежу на земле, извалявшись в сухой траве. Матрас лежал рядом на половину спущенный, Ивана на нём не было. Я принюхался – отвратительно пахло р_вотой. Моя «работа», или наша общая с горе-отшельником? Наблюдала ли всю эту малоприятную нашу агонию Стёпа? Видимо, да…
Да, стыдно. Но такая боль в голове способная заглушить что угодно, не только стыд. Я не знаю, что такое подсыпал в варево лесной искатель великих истин, но дрянь та ещё, особенно эффект от неё на утро! Мне пришлось познать её действие случайно, но добровольно меня никто теперь на свете не заставит повторить! И что он только такое собирал по окрестным лесам? Какие такие грибы? Ладно, не всё ли равно…
Я зачерпнул ладонями из бочки и сделал несколько глотков. Кто бы мне сказал пару-тройку недель назад, что буду спросонок глотать некипячёную дождевую воду из какого-то корыта, как свинья…
«Точно, и выгляжу соответствующе», – подумал, глядя на опухшее лицо в отражении воды, и с трудом узнавал себя.
В ноющей голове заговорил голос:
«И в кого ты тут превратился, братец?»
Я схожу с ума!
Но действительно, в кого? Осталось только пузырчатые на коленках трико добыть, и буду совсем как Шиндяй. Вон, и щетина уже имеется хорошая, я об этом вообще как-то не задумывался. И руки – грязные, теперь уже чёрные от сбора иван-чая, как въелось-то! Да, запустил себя я в этой глуши! И джинсы, джинсам до Витькиных трико недалеко осталось, все помятые, какие-то даже изжёванные. Где ж это вчера так лазил-то? И главное, на смену ничего нет...
Да и самому так захотелось искупаться! Но не в реке – достаточно! А раздеться, встать под душ, и, о боже, отрегулировать температуру воды, как хочу! Где вы, дорогие блага родной цивилизации! Как вы далеки и недоступны! Эх, расслабиться, помыть голову, да с шампунем! А то волосы, как сосульки прям стали! А потом лечь на мою кровать – широкую, ту, что осталась одна-одинёшенька в Москве, и лежать, сохнуть под лёгкой простынкой. Со смартфоном в руках!
Ничего себе, размечтался!
Я не думал, что во мне всё это так враз завоет, но завыло! Понял, что устал.
Устал, и хочу назад, домой, к милой моей цивилизации, где есть ванна, большой телевизор-плазма на стене с множеством каналов, и магазины под боком, и прочие «развлекаловки» для нормальных людей. Фиговый из меня, в общем-то, абориген вышел. Я как-то наелся всей этой тамбовской экзотики, и, судя по вчерашнему дню, не только ей одной.
Сколько дней осталось до конца отпуска? Да, сколько-то осталось, я же привык в глуши жить по «внутреннему календарю». Кстати, а где мой смартфон? Я его брал с собой, или нет, потерял? Этого ещё не хватало! Вроде бы нет… точно, остался на столе у Шиндяя, когда мы с ним заваривали этот вышибающий глаза чифир. Вот тоже новая привычка – обходиться без связи с миром – в Москве с телефоном не расставался, словно тот врос в руку…
И где все? Если соседка дома, к ней уж точно не пойду – стыдно за вчерашнее. За всё вчерашнее, хотя события всплывали в пульсирующей голове лишь обрывками.
Куда все подевались, где Иван – матрас же пуст… а я? Сколько же я провалялся тут? По ощущениям был день, около двух.
В изголовье матраса лежала, прижатая незрелым яблоком, бумажка, и я развернул:
«Мишаня! Нашему горе-отшельнику под утро стало совсем уж плохо, дышал еле-еле, весь бледный, страх! Ты вроде бы мычал, сопел, тебя трогать не стал. А его нужно везти в район, в больницу. Кажись, это не сон, а даже кома, в сознание прийти не может. Я поеду с Шуриком, он как раз вот приехал, привёз продукты.
Просьба: я оставил пакет в конторе у окна прямо на входе. Как проспишься, сходи, отнеси его по старой памяти бабке Трындычихе, ты знаешь. Не сочти за труд! Вот видишь, а ведь я предупреждал, как опасно есть и пить всякую гадость! Даст небо сил нашему и_диоту оклематься! Витёк».
Я вспомнил вчерашнее состояние Ивана, и сделалось ещё дурнее. Шутка ли дело, сколько он съел этого супчика с чёртовой добавкой? Специально он дал её, или забыл, что у него там в мешочке? Теперь какая разница, «дело» сделано. А «дел» мы натворили – не разгрести теперь. Лишь бы всё обошлось.
Я посмотрел сквозь листву яблонь на солнце и попросил у небес защиты и спасения нашему другу.
Немного помаявшись, умывшись в который раз из бочки и кое-как зализав непослушные волосы, я двинулся к центру посёлка. Зашёл в правление лесничества – нужный мне пакет оказался там, где и должен: на подоконнике. Консервы, крупы, макароны, чай, отлично! Хотел уж взять и идти, но открылась дверь приёмной, и навстречу вышли Сан Саныч и Стёпа. Эх, остаться бы незамеченным, но как?
Отвернулся к окну, и услышал:
– А вот и один из героев минувшей ночи сам пожаловал! Голова не болит, совесть не мучит? – сказал Сан Саныч. В голосе чувствовался смешок, правда, не сулящий ничего хорошего. – Ты хоть оклемался? Погоди, а это он, твой это, Стёпа?
– Никакой он не мой! – прошипела она. – Не обижайте! Весь сад испражнениями желудка изгадили, бабушка в себя прийти не может! Даже встать не смогла, мне пришлось корову на луг вести! Пьяные были, такое устроили!
– Мы были не пьяные! – зачем-то вставил я.
– А какие? – спросил лесничий. – Костёр жгли на берегу, оставили непотушенным, Шиндина штрафану! И он ещё зачем-то угли по саду разбросал, трезвый будет такое вытворять? Развязался он, что ли? Хорошо, что ничего не вспыхнуло! Вот с народом стараюсь корректнее быть, но за такие дела по лицу бить надо, раз слов людских не хотите понимать! Зачем такое устроили, людей ещё ночью перепугали? Что пили, или того хуже?
Вопросы сыпались градом, но я не хотел отвечать. Схватил пакет и выдавил:
– Простите, само как-то вышло, мы вообще не хотели.
– Не хотели они! – выкрикнула Стёпа. – Да ты на себя взгляни!
– Да что мне на себя смотреть, – и я ударил дверью – не хотел, само получилось. Спрыгнул со ступенек, и побрёл в сторону избушки Трындычихи.
Настроение упало совсем на ноль, точнее, ушло в минус.
Стёпа, Стёпа… лучше бы ты и не приезжала сюда. Или нет – лучше бы меня не было здесь. Вот бы всё вернуть, отказаться от дурацкого спора и гадания по карте страны...
Но… Я бы всё равно ничего не стал менять, ничего…
Я шёл, и меня с рёвом мотора нагнал «козёл». Стёпа и Сан Саныч сидели впереди. Она отвернулась демонстративно, а главный лесничий остановил машину и, опустив стекло, сказал:
– Ты зря вообще с Шиндиным связался. Мало того, что он – уголовник. Узнал бы ты, за что тот сидел, на версту к нему не подошёл бы! И вообще, наблюдаться ему надо, у врача, который по этому делу, – Сан Саныч покрутил пальцем у виска. – Прежде чем тут дружбу водить, со мной бы посоветовался.
– Да вы, да вы! – он взорвал меня. Я крепко сжал в кулаке оттянутые ручки пакета. – Да вы про него ничего не знаете!
– Мы-то, парень, в отличие от тебя, залётной птицы, всё давно и насквозь знаем, и понимаем, – он выдохнул, с сожалением глядя на меня.
– Не смейте – он мой друг! Ясно! Не смейте больше ничего говорить про моего друга! Вы его не стоите!
– Ну уж, загнул, брат, остынь, оклемайся лучше пойди, да за собой и этим, которого в больничку спровадили, хорошенько приберись. А то ведь правда, неудобно. Я бы на твоём месте сквозь землю провалился от стыда. А ты ничего, стоишь, на меня ещё орёшь!
Сан Саныч махнул рукой и, подняв скрипящее от песка стекло, дал газу.
Я проводил взглядом «УАЗик», утёр лицо.
«А ведь я ещё хотел его предупредить, рассказать, что урки лес воровать хотят! – подумал с горечью. – А теперь ничего не скажу! Пусть «расцербанивают», да как следует! Так дёрнут, что тебя с должности снимут! И твоя, Степанида, практика будет недействительной, отчислят, раз ты у такого разжалованного растяпы служила тут на побегушках!»
Я злобствовал, и не мог остановиться. Сердце стучало. Так и не заметил, что дошёл до знакомого крылечка. Удивился – кто-то приехал к бабушке, неужели родственники? Она же вроде сетовала, что про неё в городах все забыли?.. Или что-то плохое случилось? Только не это – и так дурного по шею!
Обогнул иномарку, посмотрел на номера – московские! На крылечке стояла женщина, скрестив на груди руки и глядя в одну точку. Не плакала, но недавно рыдала – это уж точно, судя по впалым щекам, пустым глазам, серому цвету лица. Выглядела она не просто измученной – забитой горем.
– Здравствуйте! – сказала она, не сразу заметив меня. – Нет-нет, подождите, пока заходить нельзя! – она неуверенно преградила мне путь.
– Добрый день! Если добрый… что-то случилось?
– Нет, всё в порядке. Просто… надо подождать.
– Что-то с бабушкой?
– А? – она, остановив меня, снова ушла в мысли, словно возвращение в реальность, разговор со мной стоили ей немалых сил. – Нет, бабушка сама просила, что нужно десять минут. Только десять минут…
– Простите, конечно. Да я и не спешу, – и, поставив пакет на некрашеную ступеньку, решил пройтись. Впрочем, гулять тут было негде – полное запустение. Огородик есть совсем небольшой, наверное, Шиндяй помогает с ним управиться, а так – кругом высокая крапива, да молодые сосенки, берёзки. Лес уже наступал на запущенное жилище старухи.
Вскоре дверь скрипнула, и появился мужчина – тоже бледный, сухой, задумчивый. Я бы даже сказал, огорошенный.
– Валера, всё? – кинулась к нему женщина, плача. Он положил ей руку на плечо.
– Да, только не плачь, больше не плачь! И бабушка сказала, что слезами только портим! Нужно жить, будем жить! Я верю!
– Поедем домой. Я поведу.
– Я сам могу.
– Не надо, – и они, поддерживая друг друга, сели в иномарку и уехали, я проводил взглядом, и не спешил заходить.
Когда шум удалился, я заглянул в темноту избушки:
– Забыли что, милые? – послышался знакомый голос. Только звучал он тихо, устало.
– Это я, Миша, городской, друг Виктора Шиндина. Продукты вам принёс, он просил. Как в прошлый раз.
– А, Миша, Мишенька, ну проходи, что ты там встал, и дверь прикрой. Ты как ангел-хранитель теперь у меня, старой. Ты и Витенька – два моих ангелочка светлых.
Услышать такое после разговора с Сан Санычем было, как пропустить ложку нежного рассыпчатого мёда через ноющее больное горло.
Трындычиха сидела у печи, на табуретке что-то лежало. Я присмотрелся – тёмного цвета свеча, не церковная, вставленная в блюдечко с пшеном, ножницы, кусок шерсти, мякиш хлеба, ещё что-то.
– А это кто были – родственники?
– Да нет, что ты, – ответила не сразу она, будто и не поняв, о ком я. – Какие там. Просто… хорошие люди, помощь им нужна, вот я и…
Кажется, я начал понимать:
– Болезни, испытания – они ведь не только по грехам даются, – продолжила она. – Вот и они, настрадались уж, милые, эх как хлебнули горюшка-то, сполна. Поначалу-то я отказывалась, силы уж не те, но как тут – последние отдашь, так просили, так просили. На коленях стояли, я встать умоляю, а они никак. Говорят, доктора рукой махнули, половину мира объехали, и всё впустую. Мол, последняя я их надежда. И кто же это славу про меня разносит, раз молва аж до столицы дошла! Вот и прибились к моему крылечку, как к последнему бережку, вынесла их ко мне буря… Как не помочь, как отказать? – она посмотрела на меня внимательно. – А ты что такой похнюпый? Или приключилось чего, сказывай!
Сгорбленная Трындычиха смотрела на меня голубыми, а точнее, почти прозрачными глазами, и я понял: даже и отвечать не стоит, всё она видит насквозь!
– Уезжаю я скоро, бабушка.
– А чего ж так торопиться, милый, не надо! Спешка – не к добру. В народе ж недаром говорят, поспешишь – и того.
– Нужно мне.
– Ой ли нужно?
Я не ответил сразу и, поставив пакет у печи, присел рядом и, опустив голову, обхватил её руками.
– Так обскажи-ка мне всё дельно, милый, откройся бабушке! Я ведь те зла не присоветую.
И я всё рассказал, как было. Мне как никогда нужно было выговориться! Не раз я повышал голос, вскакивал, расхаживал по тёмной комнатке, задевая предметы. Трындычиха ни разу не перебила. Может, она вообще уснула? Тогда зачем я так распинался? Вроде бы нет – временами, когда я говорил о своих чувствах к Стёпе, она качала головой. Не одобряла, что ли? Ещё от неё мне не хватало нравоучений…
– Вот смотрю я, Мишенька, смотрю и думаю, – начала она, когда я выговорился и снова присел рядом, опустив плечи. – А тебе ведь помощь нужна тоже. Но как помочь тебе, милый, как помочь?
– Да никак. Так уж карта неудачно легла, с самого начала.
– Ты мне про карты, старой колдунье, не плети басен. А меня вот послушай: никуда не уезжай до своего сроку, сколько его есть по тому самому уговору с твоим товарищем. Отбудь всё сполна, и увидишь развязочку. Будет она, вижу, что будет, сколько ни плестись, сколько ни петлять, ни путаться дороженькам вашим. А коли уедешь – не видать тебе долго счастья, если вообще видеть придётся.
Она помолчала, и добавила:
– Лес меняет людей… и лес закаляет мужчин. Или ломает – это он враз, отец наш родной, может. Дуб может с треском пополам расхрястаться, а уж человек-то что… И поговорка такая есть, старинная: дерево гнётся, пока оно молодо! Это ничего, что тебя так гнёт, к земле-матушке отец-лес тебя клонит, только выдержи, не переломись, устои до сроку-то! Срок тебе положен, выдюжи! А уедешь, стало быть, переломишься, хоть и в соке пока, так засохнешь у себя в Москве-то. И ничего уж не дашь миру – так, труха одна, ни тебе, ни людям на пользу. А будущее тебе больше уготовано, если сдюжишь-то.
– Невыносимо стало оставаться, бабушка! Невыносимо! – и я посмотрел на разложенные предметы. – Помоги, бабушка! Поколдуй!
– Ишь как, ишь чего! Присушить её, стало быть, просишь?
– Да хоть бы и так!
– Но… это ж грех большой…
– А на себя возьму!
– Ишь вон, ишь вон, молодёжь! Ничего не разумеет! Грех он возьмёт. Витенька, вон, понагрешил, как мается, как мается, а ты рубаху на себе рвёшь – мол, возьму! Ты не спеши огрешиться-то! Да и потом, присушу я девку... А коль потом её, такую-сякую, а она ведь такая сякая! Потом её разлюбишь, на другую поменять вздумаешь, её-то куда, присушенную, девать будешь? Она ж погибнет. Иль ты пока только о себе думал? А и не отвечай!
Мне вспомнилось, как в студенческие годы был влюблён в девчонку с параллельного потока. Тогда думал – только она мне нужна, и никто больше! Страдал, мучился, из кожи вон лез, а она… Да что она – издевалась над моими чувствами, усмехалась ещё. Стёпа-то ведь и не знает, наверное, что я чувствую, а той я открылся, и получил сполна. Ходил за ней, как пёс. А потом… всё, как отрезало. И, главное, понимать сразу перестал, что такого я в ней находил, видел? Возненавидел даже. И мысленно высшие силы благодарил за то, что так распределили всё. Сверху-то оно – виднее… я же слепой был, глупый.
А теперь? Разве не то же самое? Но даже если и так – всё равно я готов идти на всё, и идти до конца. Будь, что будет!
– Ладно, не терзайся ты так, брось, – сказала она в тишине после долгих раздумий. Главное решение принимала всё же колдунья. – Что уж там, постараюсь тебе помочь. Дорожки ваши в нужные стороны направить, хотя они и так… Ладно. А грех, уж коли грехом выйдет, на себя возьму. Мне уж и так на тот свет скоро, одним меньше, другим больше грехом, всё равно единый воз на себе тянуть к воротам райским, или от них катиться с ним в пропасть на полном ходу. Ладненько, раздевайся-ка по пояс, да вставай! Твоё дело теперь – сторона!
Трындычиха чихнула, тоже встала, сгорбленная буквой «г», пощёлкала ножницами у моих ушей.
«Надеюсь, стричь-кромсать не будет, хотя – всё равно теперь», – подумал я.
Положив ножницы, она чиркнула спичкой и зажгла свечу. Поплевав во все углы, забормотала:
– А фту, фту, ай, Нишке-паз, кормилец, ай, Вере-паз, кормилец, дай добра, дай кольцо, а фу, фту!
На её голос тут же прибежал чёрный кот, будто бы она звала его, а не таинственных божеств. Или он тоже участвовал в её тёмных ритуалах? Были ли они тёмными? Судя по обстановке, по атмосфере – безусловно, да.
– Фту, фту! Не я дую, не я плюю! Не я дую, не я плюю! – хрипела бабушка, воск капал на пшено в блюдечке. – Пришла из-за великой воды серебряная старушка, с Нишке-пазовым языком-словом! Она дует, она плюёт!
Мне показалось, что после этого в избушке мы уже были не одни. Трындычиха призвала кого-то из древности – и огромная лохматая старуха встала тенью за её плечами, смотрела на меня изучающе. Мне стало не по себе. Захотелось подбежать к окнам, распахнуть ставни, пустить свет, прервав обряд. Но было поздно что-то менять. Как сказала Трындычиха, моё дело теперь было – сторона…
– Когда придёт вешняя пора, когда под горой расцветут цветы, как людям и Шкаю любимы они, так пусть Михаила нашего Степанида полюбит, так пусть Михаил казаться ей станет красивым, фту, фту!
Она обвела вокруг моей головы коптящей свечой, кот тёрся о мои ноги и мурлыкал, став каким-то неспокойным. Что странно – полностью отступила головная боль, хотя было жутко:
– Когда придёт летняя пора, красивая пора, когда лес нарядится, народ пойдёт в лес. Как лес любим людям, как Шкаю любим, и видится лес красивым, так Михаила пусть Степанида любит и лелеет, и пусть так видится ей красивым, а фу, фту!
Я уже дрожал, ноги подкосились. Нестерпимо захотелось убежать, но себе я больше не принадлежал. А бабушка уже была в каком-то трансе, её зрачки или закатились, или стали полностью прозрачными:
– Когда рыжая кобыла ожеребится, за жеребёнком ходит, лижет-целует его, как любит-лелеет, так за Михаилом пусть Степанида ходит, ласкает и лелеет его, так пусть любит, фу, фту!
Теперь я нисколько не сомневался, что бабка Трындычиха – подлинная колдунья. Никогда бы не признался вслух, особенно в Москве, что верю в такое! Но я видел, а главное – чувствовал! Древние мордовские боги существовали, приходили из небытия к тем немногим, кто верит в них, умеет вызывать, заклинать, просить. Все-все они собрались сейчас вокруг нас, окружили, взявшись за руки. Суровые, могучие, в пестрящих красными узорами ослепительно-белых одеяниях – кружили, пели, и таяли, как пар.
Бабушка замолчала, опустилась у печки и сидела, положив на колени сухие ладони. Сгорбленная, совсем обессиленная. Она уснула, или… ум_ерла?
Я тронул её за плечо:
– Всё, милый, всё, касатик мой, теперь уж ничего не поворотишь. Теперь всё пойдёт, как и было предначертано небесами, – она поискала меня, и я заметил, что в глазах блестят слёзы. – Ты только береги её, касатик, что есть сил береги и защищай! Стёпку-то. Она девонька хорошая, наша. Как ветерок лесной злым и прохладным бывает, так и она удержать себя не может. А ты её удержи! И знай, ты больше не тот, каким приехал сюда! Ты теперь наш, лесной, и до конца! И даже когда уедешь, будешь там у себя, наши древние последуют за тобой, и будут наблюдать! Помогут, когда трудно, но и если оступишься – накажут. Вы со Стёпой у них на ладони, я видела.
– Да нет, я не…
– Знаю, знаю, милый. Я тебя сразу рассмотрела всего, сердцем. Ты ведь наш, а сам того просто не знал никогда. И не просто так тебя пути-дорожки к нашему Жужляю вывели.
– Кажется, и это я уже понял…
– А раз так, иди, иди, и ни о чём больше не печалься! – она покряхтела, осмотрелась, будто забыла, где находится. Или, наоборот, возвращалась к реальности. – И за продукты тебе спасибо! Иди! Теперь уж, видно, и не свидимся на этом свете!
Я хотел возразить, но она добавила:
– А на том свете… на том свете всё то же – и сеют хлеб, и в извозе работают, и торгуют, и даже помирают, как настанет срок идти дальше. И ты иди себе с миром!
И я вышел. На душе было и легко, и неспокойно при этом. Будто бы дорога, сосны, дома повторяли вслед за Трындычихой: «Не свидимся больше, не свидимся больше!»
Нет, не может быть, почему? Захотелось вернуться, обнять колдунью, сказать ей что-то хорошее! Ведь я даже не поблагодарил! Она ведь и правда стала мне так быстро, как бабушка. Своих, родных у меня не было: одна санитаркой пог_ибла на фронте, другая тоже ум_ерла ещё задолго до моего рождения. Я слышал о них только обрывки.
Да и обо всём на свете я знал только одни обрывки… Я ведь был одним из миллионов потерянных людей, кто жил в мегаполисе, потеряв корни, и почему-то здесь, в самом дальнем уголке Тамбовщины, я нашёл их! Кто знает, может быть, мой род – как раз из этих мест, мои предки были цнинской мордвой? Никогда не интересовался этим. И не буду. Зачем, я и так знаю, что родом отсюда! Ведь я заново родился именно здесь! Мне стало стыдно – нет, не за вчерашнее, а за утреннюю хандру, желание уехать, променять всё это на тёплый душ, телевизор и прочую городскую мер_твечину. Какой же дурак!
А ещё я теперь был уверен, что дальше всё-всё пойдёт иначе, не так криво, несуразно, а по прямой! Я не просто верил, а знал, что приворот подействует! Он уже работал! Сегодня вечером мы встретимся со Стёпой, она будет прежней, но чуточку другой. Изменится немного – по отношению ко мне.
Я представил, что в ту минуту, когда бабушка бубнила старинные заклинания, Стёпа ойкнула, и Сан Саныч, наверное, даже машину остановил, засуетился, спрашивал, всё ли в порядке? А она улыбнулась, потому что подумала обо мне!
Сейчас-то она на своей практике, обходит лесные кварталы, что-то измеряет хитрыми приборами, заносит цифры в блокнотик, и думает обо мне! Места себе не находит, волнуется, слова подбирает, как извинится за все колкости, скажет, что была не совсем права… Но это всё и не нужно будет!
Лучше любых слов ей всё объяснят… мои цветы!
Ах, Шиндяй, тот ведь ещё колдун, мощный провидец! Я вспомнил, как фотографировал его с охапкой кипрейного цвета, он ещё тогда подмигнул. Знал ведь, проказа, видел вот этот момент! Конечно же, он всё заранее предвидел, просто ничего не сказал.
Всё отступило, всё стёрлось и прошло – и головная боль даже не вспоминалась, и вчерашняя странная купальская ночь. В конце концов, ничего же страшного не произошло. Да и отшельник наш просто отравился, он же поправится!
Выглянуло солнце, заиграло красками.
Точно! Вот сейчас он там, у докторов, пришёл в сознание!
Я чувствовал, что Трындычиха вместе с обрядом передала мне и часть своих навыков, знаний. А может, я неосознанно научился многому и у Шиндяя? Он ведь был, по всей видимости, её учеником. А теперь и я – тоже, она заодно завершила моё посвящение в колдуны тамбовских лесов. Она же так и сказала ведь: «Отныне ты – наш!»
Стало быть, что на ум мне приходит из ниоткуда, случайно, то и есть – правда. Я научился предвидению. Скоро смогу читать чужие мысли, если уже не научился.
И я рисовал, рисовал перед собой счастливые картины, пока шёл, а точнее, чуть ли не летел на крыльях к берегу Цны. Уж там-то я наберу для неё самый пышный, самый лучший букет! И время самое лучшее, подходящее – отшумел, ушёл Иван Купала, оставив за собой такое разнообразие трав, освящённых, чистых! Мне казалось, что это он прошёлся по этим местам, а из его следов проросли малиновые, алые, синие и множество других цветочных головок, и они клонятся, будто просят: «Сорви нас, порадуй нами Стёпу!»
Так я быстро нарвал большую душистую охапку.
Вернулся к себе, взял трёхлитровую банку, с которой ходил к бабе Наде за молоком, набрал воды в бочке, и поставил букет. Какая же красота! Оставалось только ждать, когда же вернётся Стёпа с практики…
Ждать пришлось невыносимо долго, и я не находил себе места. Уже вернулась баба Надя – привела корову с луга. Ну а Стёпа что же не идёт?.. Я убрался в саду – да, мы оставили после себя много неприятных следов. Нашёл и угли – чёрные ровные кругляши, которые разбросал Шиндяй, лежали они причудливо. Долго думал, но всё же оставил их там, где и были. Затем лежал на подспущенном матрасе, глядя на небо… Хорошо думалось, неспешно. И ни одной дурной мысли!
Наконец я услышал знакомый звук мотора – Сан Саныч подвёз Стёпу до дома. Я видел, как она забежала, хлопнула дверью. Долго не появлялась.
А что, если и не выйдет? Идти с цветами на другую половину дома я как-то и не планировал. Но, с другой стороны, тоже вариант – и сердце бабы Нади растоплю. Я сбегал к себе, взял из банки цветы, и уже собрался было идти – на пороге стояла Стёпа. Я её даже и не узнал – впервые она была не в привычном камуфляже, а голубом летнем платье. Переоделась, и была такая лёгкая, миловидная.
«И правда преобразилась! – подумал я. – Эх, бабка Трындычиха, велика же сила твоей магии!»
– Михаил, нам надо серьёзно поговорить! – я на радостях не различил в её голосе холодных, как железо, нот.
И протянул букет. Она взяла, и грубо воткнула в банку, яркие головки, словно испугавшись, опустились:
– Оставь, оставь же наконец своё обезьянство! – и голос её был какой-то рваный, словно она кромсала всё вокруг грубыми ножницами.
Только теперь я заметил – она сжимала что-то в ладони!
Рядом с цветами она положила стянутую резинкой пачку денег.
– Ты ведь за столько купил половину дома у бабушки? Там всё точно, но можешь, конечно, пересчитать, если тебе угодно.
Меня обдало холодом.
– Там всё точно, как в объявлении, ты столько заплатил, и…
– Перестань! – наорал я. Она обернулась на меня, и я прочёл в её глазах неуверенность. Я понял – только так, жёстко, крепко, по-мужски с ней можно и нужно было разговаривать. Нельзя было играть в её игру с колкостями, нельзя было тем более распускать розовые слюни и собирать цветочки. Нельзя.
А теперь поздно.
Степанида… Теперь я вспомнил, что её же назвали в честь прабабки-колдуньи. Я не мог поверить, что Трындычиха – шарлатанка. Скорее всего, на девушке стояла мощная «защита» от любых отворотов-поворотов. Как говорится, не учли.
– Не кричи на меня, ты чего разошёлся! – она не сразу пришла в себя.
– Не нужно мне этих денег, я не возьму.
– Ещё как возьмёшь! Не заставляй меня засовывать тебе их за шиворот!
– А ты попытайся! – я скрестил руки на груди и смотрел ей в глаза.
– Заберёшь, или нет, всё равно – убирайся отсюда! Ни я, ни бабушка видеть тебя не хотим! Не уйдёшь сам – приедет участковый!
– Ой, только давай без угроз. Что ж мы, сами разберёмся, все же свои.
– Да какие к чёрту свои?
– Ещё какие свои, – выдохнул я. – Просто ты этого ещё не поняла, – я помолчал. – Но раз ты просишь, я уйду. Могу я собрать вещи?
– Пожалуйста! – и она выбежала. Злая, как лесной ветерок, который не может контролировать силу. Кажется, так сравнивала бабушка Трындычиха.
Я осмотрелся. Мой рюкзак, кое-что из вещей разбросано. Вот, собственно, и всё. Как говорится, собраться – только подпоясаться.
– Так, новый колдун тамбовских лесов, пора тебе в путь-дорогу! – сказал я себе, когда затянул все верёвки.
Вспомнились слова колдуньи о том, что если уеду – сломаюсь на всю жизнь. Я выбросил это из головы.
И деньги? Вот они, лежат рядом с побитым букетом. Оставить их тут? Как было бы красиво! В кино, в книге так бы и поступил герой, но я… зачем лепить ангельские крылья к чёртовому образу? Я взял пачку, и она оттопырила карман. Правильно, не правильно поступаю – буду не сейчас думать.
Лицо пылало – уйти бы побыстрее, и точка!
Вечерело, когда я оставил порог и вышел на песчаную дорогу. Обернулся, сжав ладонь у лямки рюкзака. Посмотрел на окна – в той части дома, что недавно считались моими, они были пусты. Да я так и не успел зажечь их своим светом, как-то наполнить собой. Думал, будет грустно, но нет.
И заглянул в те окна, где мне уже были не рады…
Вдруг она смотрит? Не может же такого быть, чтобы приворот не сработал совсем?
Чуть приподняв занавеску, смотрела на меня и плакала… тётка Надя. О чём она думала?
«А ведь я тебе почти поверила тогда! Чуть ведь не поверила... А ты!» – почему-то вспомнились эти странные, произнесённые ночью слова. Она так сказала Шиндяю. Почему?
Мне нужно было как-то выбираться к цивилизации. Успею ли до наступления полной темноты дойти хотя бы до какой-нибудь дороги, где ездят машины? И как?
Да с навигатором – не проблема. Но… забыл, совсем забыл! Смартфон мой по-прежнему лежал у Шиндяя, и был теперь бесполезен – наверняка разрядился. Мой тихий уход придётся отложить до утра. Но это не страшно. Будет время подумать, а ещё лучше – просто выспаться наконец. Шиндяй так и не вернулся, и я решил, что не будет ничего страшного в том, если один переночую у него.
...
Часть 3
Автор: Сергей Доровских
https://proza.ru/avtor/serdorovskikh
С удовольствием ПРИНИМАЕМ на публикацию не опубликованные ранее истории из жизни, рассуждения, рассказы, повести, романы на почту Lakutin200@mail.ru Оф. сайт автора канала https://lakutin-n.ru/
Автор фото: Екатерина Никитина. Разрешение на использование имеется.
Тёплые комментарии, лайки и подписки приветствуются, даже очень