Шиндяй. Часть 14. Танцующие медведи (роман) С. Доровских

4 июня 20224 июн 2022

24 мин

Я очнулся от лёгкого движения ладонью. Рука коснулась век, потом слегка погладила щёку. Так нежно меня никто не будил с детства! Открыл глаза – ещё не светало, и увидел тёмный силуэт склонившейся Стёпы. Распущенные чёрные волосы легли мне на г_рудь:
– Вставай, соня! – улыбнулась она. – Или ты не хочешь пойти сегодня со мной на практику? Тогда я одна.
Всё, что мне хотелось – притянуть её к себе, и поце_ловать. Я не стал, и ответил, привстав:
– Ты что, конечно хочу!
– Тогда иди умывайся! Пять минут на сборы!
– Прям как в армии.
– А ты разве служил?
– Не пришлось – учился в аспирантуре. Я вообще – кандидат филологических наук, если ты не знала. Кандидатов в армию не берут. Правда, ни дня не работал по специальности.
– Это мы ещё посмотрим, какой ты кандидат! Так и быть, сегодня я покажу тебе мой лес! Вот где настоящая будет наука, живая, точная.
Мы скоро вышли в холодных утренних потёмках. Было свежо, хорошо, всё вокруг будто тоже умылось, готовясь встречать новый день. Шли по главной улице, и жители Жужляйского кордона ещё спали в уютных, укрытых лёгкой дымкой домиках. Стёпа шагала быстрым, спортивным шагом, но когда посёлок оказался позади, и нас по обе стороны дороги окружили деревья, она умерила шаг, будто боялась разбудить лес нашим внезапным появлением. Кажется, она что-то прошептала, здороваясь с мудрым, старым духом лесного уголка. Кто знает, может быть и Стёпа, как Шиндяй, верила в существование этой неизведанной зелёной силы? Да что там говорить – я сам уже твёрдо верил.
– Ты сказала – мой лес, – прошептал я, но в звенящей тишине мои слова прозвучали отчётливо, и будто заходили между стволом гулом: «Мой лес! Мой лес!»
– Да, мой. И я взяла тебя с собой, чтобы объяснить его, рассказать, о чём молчат деревья. Научить слышать их тайный голос. Никогда бы не подумала, что вообще стану говорить подобное кому-то постороннему, – она обернулась и посмотрела на меня. – Но вчера я поверила, что ты – не посторонний.
«Если бы только знала, как я дорожу этой верой!» – подумал я.
– Деревья не любят спешки, поэтому веди себя в лесу тихо и спокойно, как будто находишься в гостях у леса. И тогда тебя примут, как самого дорогого гостя. И многое, многое расскажут.
– Хорошо, я во всём буду тогда брать пример с тебя!
– Вот и славно. Деревья всё чувствуют и понимают, просто не могут реагировать мгновенно. У них есть примерно такие же органы чувств, как и у нас.
– Ты серьёзно?
– Всё, что я говорю – только серьёзно, а шуточки пусть останутся для мира, который скоро лопнет от смехахочков, – она всё же не могла не язвить. И продолжила, уже миролюбиво. – Я знаю, ты не примешь этого сразу, человеческое понимание мира вообще ограничено, очень узкое. То, что я тебе попробую объяснить, знает каждый лесник. Ничто сразу не даётся. Я долго, с самого детства училась понимать деревья.
– Вот и пришло время тебе тоже стать учителем.
Она улыбнулась:
– Может быть. Постой, давай подойдём вон к той ели. Смотри! – мы свернули и подошли к дереву, склонившему к дороге тяжёлые мохнатые лапы. – Ель – редкое дерево для наших лесов, у нас в основном растут сосны. Если увидишь ель, можешь быть уверен, что её когда-то посадил мой прадедушка, фронтовик. Он ведь много о себе оставил здесь добрых следов, и наш сад – его, ты же слышал. Но вот посмотри, какие тут ра_ны! – и она провела осторожно по шершавому стволу, отсохшая тонкая кора посыпалась вниз. Я заметил – какая-то живность когда-то ковыряла плоть древесины. Но эти места были залиты маленькими тёмно-янтарными каплями, похожими на засохший клей. И в этих капельках застыли, словно мумии, остромордые жучки.
– Это дерево страдало от вредителей, – объясняла Стёпа. – Но когда его начали кусать эти мелкие гадины, дерево, словно и мы, почувствовало боль. Вернее, не совсем так, как мы – наши нервные окончания устроены так, что дают сигнал о боли за доли секунды, дерево реагирует медленнее, но зато как точно! И начинает выделять вот эту смолу, она называется живица, чтобы избавиться от тех, кто эту боль причиняет. Также деревья умеют затягивать раны, нанесённые стихией, или, что гораздо чаще, грубой человеческой рукой. Ударь дерево топором – и ему станет больно. Поверь, очень больно!
– А мне кажется, что эта ель сейчас даже чувствует твою ласку, медленное поглаживание.
– Да, и отзывается. Оно видит нас, чувствует наше настроение, с какими мыслями, намерениями – добрыми, или злыми, мы к ней подошли. Дерево вступает в контакт с человеком, и чаще всего хочет помочь, только общается в другой плоскости. Нужно научиться этому общению. В этом нет ничего сложного, просто открой сердце, – и она продолжила гладить ствол, будто шерсть дружелюбного животного.
– Эта ель спасла себя. Но ведь деревья, как и люди, болеют? – спросил я.
– Да, пойдём, я покажу тебе!
Мы шли дальше – и также тихо, стараясь даже не шуршать в траве. Попадались заросли папоротника, и в утренней дымке они казались сказочными, колдовскими. На широких листьях блестела роса. А чуть дальше у подножия сосен начинался малинник, усыпанный зелёными ягодами. Я сорвал несколько, поднёс к губам Стёпы:
– Смотри, какая! Ещё и не поспела, а уже аромат! У садовой такого не бывает!
– Нет, не буду, ты что!– я удивился её реакции. – Кстати, малинники – тоже тревожный знак для лесника. То, что их много, может свидетельствовать о болезни деревьев – корневой губке!
– Не знал.
– В лесу ничего не бывает просто так, и каждое явление о чём-то говорит человеку. Самый плохой знак – это грибы опята осенью. Они бывают только в погибающем, поражённом лесу. Так что нужно только научиться читать лес, как книгу, как учебник даже. Лес – это система, и не просто система, а огромная цивилизация живых существ. Лес может заболеть, а от болезней даже погибнуть. Лишиться сотен деревьев, но выжить. Умеет он и воскресать, и это – особое чудо. Деревья могут погибать быстро, но и очень медленно, порой даже сотню лет! Вот посмотри!
Мы подошли к сломанной сосне, она напоминала высокий столб:
– Деревьям нужны листья, а соснам – хвоя, чтобы дышать, как нам, иначе они погибнут, – объясняла Стёпа. – Но видишь, это дерево всё равно ещё живо. Как думаешь, почему?
– Понятия не имею!
– Вот и для меня это долго оставалось загадкой, а такие случаи нередки. Такие погибающие деревья переплетаются корнями с другими, и получают от соседей помощь. Так что деревья не только борются за место под солнцем, но и помогают друг другу, как могут. А сама система корней у них работает по такому же принципу, как интернет!
– Ничего себе!
– Да! Все деревья, если можно так сказать, информационно связаны, они общаются. И если начинается, например, засуха с одной стороны леса, деревья предупреждают об этом импульсами других, стоящих даже в десятках километрах глубже, и те перестраиваются, экономят влагу.
– Корни, получаются, работают в единой сети? Но выходит, что деревья умеют думать, то есть, принимать решения, пользоваться какой-то своей логикой? Но у них же… нет мозга!
– Мозг – не единственное изобретение природы, и наличие сознания определяется не только тем, есть ли он. Для людей, животных, птиц, рыб природа и правда предусмотрела этот мощный и сложный компьютер в голове. Если у них отру_б_ить, ну или отгр_ызть голову, будет моментальная гибель. Дерево же, как и другие растения, повреждая и даже теряя целую часть себя, притом значительную, не гибнет.
– Главное – чтобы корень сохранялся. Корень, выходит, как мозг?
– Да, без корней дерево пропадёт. Но ведь и про людей иносказательно так тоже говорят, и не зря. Но и корни – единая, и при этом состоящая из множества самостоятельных частичек система. Они почти что как пчелиный рой.
– Да хватит…
– У каждого корешка, ответвления бывают свои функции, и корни растут, развиваются по сложной системе. Одно ответвление без связи с другими ничего не может, как и одна пчела пропадёт без роя. И у каждого разветвления есть какая-то своя задача, цель.
– Это сложно понять.
– А ты постарайся!
– Но раз лес такой умный, единый, значит, не надо ему мешать! А зачем тогда нужны вы, работники леса? Только мешаете, заставляете лес подчиняться человеческой логике, задачам?
– Мы-то как раз очень даже нужны! – Стёпа сняла рюкзак – и я обратил внимание, он был довольно туго набит. Достала из бокового кармашка блокнот с карандашом, и какой-то хитроумный измерительный инструмент. Подошла к глубоко врытому прямоугольному столбу с написанным краской номерком – я знал, он означает номер лесного квартала:
– Что ты пишешь?
– А вот видишь те сосны?
Я посмотрел в сторону, куда показывала Стёпа. Там стояли высокие деревья, а рядом – поменьше. Они будто страдали.
– Здесь пришло время провести санитарную рубку леса, – объяснила она. – В определённый момент деревья начинают вредить другим, правильно говоря, угнетают нижний ярус леса, и молодая поросль чахнет, не получая достаточно света. В таких местах и проводят санитарные рубки. Зрелые деревья идут на пилораму, а молодые начинают быстрее расти на освобождённом и светлом участке. А что будет без человека?
– Получается, ты об этом и говорила, что у деревьев есть и помощь, и борьба при этом?
– Да, как во всём живом мире.
– Как и у людей, – согласился я. – Бывает, возвысится кто-то, займёт собой всё и вся, а другие недополучают, голодают, уми_рают.
– Я об этом тоже думала. Когда созревают кризисные ситуации, возникают во_йны и революции. Они уже подобны сплошной рубке леса. Как говорится, до основанья, а затем…
– Ничего себе!
– Вот я и записываю, что на этом участке нужна санитарная рубка. Сан Саныч об этом и без меня знает, но я же на практике! Работаю, как настоящий мастер леса, только пока вот так, понарошку. Значит, здесь надо навести порядок и не довести ситуацию до того, что потребуется уже сплошная рубка. Впрочем…
Она подошла к двум соснам. Одна была сильной, а другая чахла в её тени:
– У деревьев тоже бывает что-то, похожее на судьбу. Одни рождаются под счастливой звездой, а есть и неудачники. Их, кстати, намного-намного больше. Но только и среди тех, кому от рождения не повезло, встречаются самые настоящие борцы! И они из неудачников переходят… да вот смотри! – и она указала на самую высокую сосну. – Это дерево само сбросило все лишние сучья, только для того, чтобы быстрее других устремляться вверх, к солнцу! Чтобы обогнать других, эта сосна жертвовала всем, чем только могла! Другие же просто сдались уже в самом начале, и стали пропадать.
Мы шли дальше, и Стёпа сказала, что скоро будет «плохое место». Дальше сосны стояли вразнобой, и росли, наклонившись в разные стороны:
– Знаешь, как такое явление называют? – спросила она. – «Пьяный лес!»
– Точнее и не скажешь!
– А это уже пример того, как разрушительна бесконечная конкуренция!
Затем мы вышли на дорогу с глубокой колеёй, Стёпа объяснила, что это – старая лесовозная дорога, которой давно не пользуются. Мы шли по колее друг за другом, и я смотрел на её спину, рюкзак, тонкие плечи. Так и хотелось положить ладонь, подождать, когда она обернётся, и сказать что-то другое – теперь уж совсем не о лесе. Я понимал, что должен это сделать. Но когда? Не сейчас?
Я снова посмотрел на её рюкзак, и спросил о нём, предложил понести за неё, но она фыркнула:
– Вот ещё! Мне не тяжело, и я вообще – спортсменка! Там продукты, – обернувшись на миг, ответила она. – Не один ты у нас тут о бабушках заботишься, юный тимуровец. Мы скоро придём на Пчеляевский кордон, я навещаю там последнюю жительницу.
– В такой глуши – тут, и ещё кто-то живёт?
– Да. Ты вообще знаешь, что такое лесной кордон?
– Ну, так посёлки называют.
– Не совсем. Кордон – это, прежде всего, объект лесного хозяйства, пост охраны леса, проще говоря. Его жители как раз этим и занимаются, а для их службы и нужны все строения. Так что жители кордонов – это лесники, лесообъезчики, мастера ухода за лесом, помощники лесничих, пожарные сторожа и, конечно, их семьи. Раньше кордонов было много, в советские времена. Но и тогда люди в лесу жили бедно, и зарплаты у них были даже ниже, чем в сельском хозяйстве. И тогда, и сейчас вся лесная сфера держалась только на энтузиазме, на том, что есть люди, для которых работа в лесу – призвание. Но многое делалось раньше, опять же, создавались кордоны, – она остановилась и поправила лямки рюкзака. – А потом страна рухнула, деньги на лесную сферу выделять перестали, стали кордоны что делать?
– Что?
– Ликвидировать. Вот так произошло и с тем, куда идём, пропал с карт Пчеляевский. Был да сплыл. Людям негде стало работать, все разъехались кто куда. Кроме бабушки Лены, по-народному её зовут Салманиха.
– Интересные тут всё-таки прозвища, запоминающиеся. Что же она не уехала – патриотка такая?
– Ну, можно сказать, хотя история сложная. Знаешь, почему у нас так к вашему этому отшельнику повышенный интерес был?
– Не знаю. Может, потому что знали, что он есть, а толком не видели, вот так интерес подогревался. Думали, монах, настоящий, святой.
– Вот в этом как раз и дело! В начале прошлого века здесь, в лесах, как раз и жил настоящий святой. Звали его все Щелкунок – раб Божий. Была у него землянка, где он дни и ночи напролёт молился. Но и ходил он много по окрестностям, с людьми разговаривал. Точнее, предупреждал, и его появление всегда что-то, да значило. Говорил он только иносказательно, поучал, обнажал пороки, но шуточно, не обидно. Но главное – умел предсказывать будущее, в основном – пожары. А что может быть страшнее для леса? Пройдёт, как бы невзначай, мимо, скажет, что со Старковских болот что-то гарью потянуло. А ничего ещё нет! День, другой – и как раз с той стороны, куда указывал Щелкунок – раб Божий, пожар к людскому поселению и идёт! И мог предсказать кому конкретно, что дом загор_ится.
– Да, жаль он до наших времён не дотянул, старика Пиндю бы предупредил, чтоб не курил в такую сушь. А эта, как её…
– Салманиха.
– Да, она-то тут причём?
– Она одна не уехала, потому что следит за моги_лой этого святого. Я эту моги_лку тебе покажу, да мы почти что уж и пришли.
Старая лесовозная дорога вывела нас к открытому участку. Скоро по обе стороны начались постройки – рубленые дома, почерневшие, обросшие молодым лесом. Но в целом даже и не заброшенные – покоси, выруби, наведи порядок, да и живи себе! Это было что-то вроде посёлка-призрака, будто люди не так давно собрались отсюда, и ушли… И тишина такая – гнетущая, лишь стрекочут насекомые в нагретом лесном безветрии.
Мы прошли мимо скрипучего колодезного журавля – я такие видел только на фотографиях дореволюционной жизни, и дошли почти до конца пустынной улицы. И только один домик отличался от других – хотя он тоже порос крапивой, но узкая тропинка к покосившемуся забору с калиткой всё же вела.
– Ну вот, мы и пришли, – с облегчением выдохнула Стёпа, и сняла рюкзак.
Салманиха сидела у открытого окна, морщинистое личико выглядывало из лёгких бирюзовых занавесок. Была она в сером платочке и тёплой, не по погоде кофте. Я подумал: наверное, она вот так, целыми днями сидит тут одна, и смотрит, смотрит на пустую улицу. То тихо бегают по рыхлому, давно не знавшему автомобильный след песку воробьи да галки, то к осени поднимется ветер, и понесёт пыль. Потом завьюжит. А бабушка закроет поплотнее окошко к тому времени, и сидит, смотрит, как мороз рисует узоры на стекле. Всё время одна. Без связи с миром, без новостей, даже без электричества, вообще без всего. С ума можно сойти…
Нашему приходу Салманиха обрадовалась, будто только нас всё время и ждала. Стёпа разложила на круглом столе продукты, стала хозяйничать, и как-то вскользь, промежду прочим представила меня:
– А, знакомьтесь, это Миша, он к нам из Москвы.
– Никак, жених? – улыбнулась бабушка щербатым ртом и подслеповато рассматривала меня. Показалось, она вот-вот ущипнёт меня, чтобы проверить – реальный ли я?
– Да уж, жених! – махнула рукой Стёпа, и я не знал, как расценивать её слова. – Сегодня жених, а завтра – пых-пых, и в свою Москву. Ищи-свищи его потом там!
Я невольно покраснел, но ничего не сказал. Да и что говорить, по сути она была права. Уеду – это неизбежно, но и не пропаду ведь?..
Вскоре мы пили чай. Я спросил у Салманихи про отшельника, и она, сгорбившись и с трудом поднявшись из-за стола, подвела меня за руку к углу с иконами. Они неярко освещались огоньком лампадки:
– А вот посмотри, сынок! – и она перекрестилась.
Рядом с образами Христа, Богородицы и святых висел не то портрет, не то икона, написанная масляными красками. На ней был изображён старик в лаптях, с посохом. В руке он держал плетёную корзинку, полную шишек:
– Давным-давно, в те времена ещё, когда жив-здравствовал Щелкунок – раб Божий, это ещё при царе, заехал в наши глухие края один прославленный художник, – рассказывала бабушка, а я смотрел на изображение. – И сошлись случайно его пути-дорожки лесные с нашим святым. Тот ему о будущем и рассказал. Вернее, он как ему сказал – «Идём, идём, куда идти – не знаем, а ты знай, куда идти!» И указал ему сначала так в сторону, а потом – на небо! Тот сразу, само собой, ничего не понял, но вот эту красоту он написал! Говорят, точно передал, как наш батюшка святой выглядел, это люди сказывали мне! А как написал, так тот художник враз и переменился! Ходил, по рассказам стариков наших, сам не свой много-много дней, а потом сказал, что понял слова святого. И оставил он свой дом, свои художества все, славу, и отправился дальше отсюда по Цне, туда, где Николо-Чернеевский мужской монастырь стоит. И стал он там послушником, росписью церковной занимался, – она помолчала, и снова перекрестилась. – Но так, не так, по рассказам только и знаю. Вообще народ вспоминал, что отшельник при встрече обычно нёс всякую околесицу, которая потом оказывалась глубоким поучением, сразу не разберёшь только, где там истина сокрыта. Многое Щелкунок – раб Божий, умел. Например, подойдёт, постоит так, к дереву ладонь приложив, а потом рассказывает, что было в этом месте сто, а то и двести лет назад. Словно это дерево ему в точности всё и рассказало! Часто он и сам с собой разговаривал, а когда спрашивали, с кем это он говорит, отвечал – «Так здесь никого, кроме Бога, и нет!»
– А почему он с корзиной в руке изображён? – спросил я.
– Так он всегда с ней и ходил. И никто понять не мог, чем он только жив, ведь собирал не грибы там, ягоды, а шишки одни.
– Неужели их ел?
– Не знаю. Только вот называл он её корзиной, полной подарков для хороших людей. И, бывало, кого встретит, бабу какую если, вручит шишечку, скажет мол, жди, а та и родит наконец, хотя долго не могла. Ино и больше всяких случаев было, я раньше помнила, а теперь голова-то совсем трухлявая стала, как пень.
– А когда он ум_ер?
– Да при царе и пом_ер, что ж. Мне все эти истории, говорю, старики рассказали, когда я ещё девчонкой была. Да и не я первая хранительница моги_лки его, были и другие, притом такие, и построже меня в словах, в молитве и посте. Я-то куда – так, грешница одним словом. Только по всему теперь выходит, что и последняя буду, хранительница-то. Одна тут осталась, а пом_ру – и никто следа к холмику не найдёт. А могилка Щелкунка – раба Божия, тоже благодатна, на ней не раз чудеса творились, исцелялись люди, решения нужные для себя тоже находили.
– А что церковь, может, она позаботится?
– Да какая, сынок, церковь? Щелкунок – это ж наш святой, народный. И жив только в памяти таких, как я, старух, да сколько нас осталось-то? Вот, может, ты – молодой человек, запомнишь местечко, где могилка, и потом уж как сохранишь.
Мы ещё долго разговаривали, а потом попрощались с бабушкой. Стёпа повела меня по узкой тропе. У могилки святого бил родник, росли разлапистые кусты с мощными жирными листьями, кружили, звенели, но почему-то не кусали комары. Никогда не испытывал такой тихой, спокойной радости, как в этом прохладном лесном местечке. Хотелось побыть здесь как можно дольше. А ещё меня поразило то, что вместо креста над холмиком росли переплетённые берёза и сосна:
– Вот такое вот Дерево любви! – сказала Стёпа. – Сколько я по лесам пешком протопала, а такое вот явление, чтобы свились деревья, не видела…
Я незаметно достал телефон, включил карты – спутники не сразу, но определили моё местоположение, и я оставил метку с точными координатами. Кто знает, может быть, когда-нибудь и для чего-нибудь мне вновь нужно будет попасть сюда... Да и бабушка Салманиха на меня смотрела с какой-то странной надеждой…
– Ладно, пошли, у нас ещё много дел в лесу! – оборвала мои мысли Стёпа. А я даже и не успел подумать, что на этом месте, у Дерева любви, как она назвала, мне нужно было бы сказать нужные слова! Снова не получилось!
– Расскажешь ещё что-нибудь интересное про деревья? – спросил я, когда последний пустой домик Пчеляевского кордона остался позади.
– А тебе что, мало? Впечатлений, думаю, на целый год!
– Знаешь, Стёпа, а ведь я, честно сказать, и не думал… ну, то есть… что ты так глубоко знаешь всё. Ты мне, только не обижайся, даже в чём-то напомнила Шиндяя.
– Да уж, хорошее сравнение, – усмехнулась она. – Хотя он, конечно, мужик интересный. Я тогда у Ну-ну его слушала, когда он про пчёл говорил…
– А мне показалось, ты скучала, тебе всё это…
– А не надо казаться!
– Стёпа, постой! – и я остановил её, положил руки на плечи и посмотрел в глаза. И она положила мне ладони на плечи точно также, и, глядя в упор, сказала:
– Послушай, Миша! Всё, что угодно, но только давай мы с тобой раз и навсегда договоримся, что будем обходиться без этих, как их, сантиментов! Я этого не люблю! Слышишь, не люблю! Просто оставь всё это: объяснения, слова, правильные даже слова, и всё это, что там ещё бывает в книжках, фильмах, мелодрамках сопливых… Вздохи под луной, поцелуйчики под клёном, охи, ахи – это всё не по адресу, хорошо?
– Да я не об этом!
– А о чём? – и мы уже упёрлись лбами, глядя глаза в глаза.
И я поцел_овал её в гу_бы.
– А говоришь, не об этом, – она утёрла гу_бы. – А сам! Сам! – и она, схватив мою голову, вцепилась в меня жарким, звериным поце_луем.
– Ты знаешь, мне вчера Шиндяй рассказывал про танцующих медведей, – рассказывал потом я по дороге. – Такая легенда есть мордовская. Танцуют медведи, на лапы друг другу давят, пыль летит, шум. То ли танцуют, то ли борются. Мне вот кажется, и мы так с тобой, с самого начала, такие, и отношения наши – что-то вроде танца лесных медведей!
– Сам ты медведь! Ми-ми-миша!
– А ты – Степашка!
– Я же предупреждала, не называй меня так!
– Степашка, Степашка, Степашка!
Мы бежали по лесу, прятались за деревьями, дурачились, и мне прилетали тумаки – вполне себе сильные, но я смеялся. Что ж, это тоже было частью громкого танца медведей.
Мы пришли на Жужляйский кордон только под вечер – мои ноги ныли так, что хотелось их или размять, а лучше – опустить в горячую воду. Кажется, за всю жизнь я не прошагал столько, как за этот денёк. А вот Стёпа – настоящая хозяйка лесов, будто совсем и не испытывала усталости.
Но удивило меня другое – масштаб раскопок в нашем саду! Не сказать, что Шиндяй и Борисыч всё перерыли и тем более изу_родовали, нет. Они вырыли аккуратные, похожие на моги_лы ямы. Борисыч мне объяснил, что это называется шурф – участок выкапывается определённых пропорций в глубину до «материка», то есть до самой глины. Таким образом проверяется весь культурный слой, где могут оставаться какие-либо следы жизнедеятельности человека. Но копали они, как я понял, только там, где указывал Шиндяй. Он был точно уверен, где надо, но почему? Очевидно, что и Борисыч нужен был ему не как копатель, а как специалист, готовый с ходу определить, какую ценность представляют находки.
Рылись они, видимо, целый день, но Шиндяй не выглядел уставшим. Он идеально побрился, и потому выглядел помолодевшим лет на двадцать. Так, мужик чуть за сорок, можно сказать, глядя на него. На мои вопросы Витёк не ответил – отмахнулся только, мол, не мешай.
Вечером мы собрались за ужином у тётки Нади. Борисыч ушёл на рыбалку – и откуда силы только у него брались, а вот Шиндяй нерешительно переступил порог. Хозяйка принесла ему полотенце, сказала идти умыться, и я заметил – какой-то новый огонёк всё-таки промелькнул между ними! Затем за столом он приступил к рассказу, и старался говорить медленно, обстоятельно, боясь ошибиться, как на минном поле.
Впрочем, главную мысль он донёс, и она меня не удивила. В саду они с Борисычем наткнулись на самые настоящие древние сокровища мордвы-мокши:
– Даже и не знаю, что сказать. Раз это на твоей земле, Надя, значит, за это полагается процент. Да там по самым скромным подсчётам может получиться вполне прилично! А на другом рынке, на чёрном, – и он замолчал, не зная, стоит ли продолжать. – За такое добро дадут столько, что будешь жить в самых дорогих хоромах на берегу моря, а внучка твоя станет самой богатой невестой в мире.
И он, развернув платок, разложил драгоценности. Они были тёмные, требовали реставрации, но, если их очистить, красота была бы неописуемая! Особенно мне понравилось ожерелье из гусиных лапок:
– А хотите, девчата, сами эту красоту носите! А что, примерьте! – сказал Шиндяй. – Вам это принадлежит по праву, вы, быть может, вообще наследницы славного мордовского рода, и ваши предки – из высшей знати.
– Да иди ты, Виктор, – отмахнулась тётка Надя. – Скажешь ещё!
Но шумящую подвеску она всё же взяла – с осторожностью покрутила в пальцах, прислушалась к звукам, будто исходили они из другого, навсегда ушедшего, и до сегодняшнего дня потерянного мира. Её лицо стало строгим, озабоченным:
– Ты мне вот что ответь, Виктор, – и она, положив украшение обратно на платок, внимательно посмотрела на него. – Ты того, что хотел, добился?
Шиндяй ответил не сразу:
– Да. Я хотел найти всё это, и предложить тебе. Тебе выбирать, Надя, как поступить со всем этим. Только тебе! Я же хотел и хочу только добра.
– А на этом… на этом можно уже наконец… Поставить точку?
– Как? – спросил он, опустив глаза, и, кажется, всё понял.
– Рукой, – ответила тётка Надя.
Что же скажет Шиндяй? Ведь теперь многое, если не сказать всё, зависело от этого. И я знал – если он опять начнёт говорить о том, сколько стоят драгоценности, что нужно продолжить раскопки, сулить безбедную жизнь, то тогда…
– Можно, – ответил он, и, разорвав ворот рубашки, сдёрнул с груди лунницу – первое мордовское украшение, которое он нашёл в саду, и с тех пор потерял покой. Он положил её – чистую, блестящую, обтёртую о его гр_удь, на платок к другим сокровищам, и, завязав его, молча вышел во двор.
– Посидите пока здесь, – сказал я, и выбежал за ним.
Шиндяй аккуратно спустился в одну из ям, положил посередине свёрток и, взявшись за лопату, стал размашистыми и сильными движениями сбрасывать землю. Какими же крепкими, жилистыми были его руки! Сколько в нём было молодой и здоровой силы, удивлялся я. Теперь он вообще казался мне чуть ли не ровесником.
– А, это ты? Чего встал? Если хочешь, помогай! Нужно всё зарыть! А Борисыч придёт, я ему всё объясню! Да он и так лучше нас всех всё понимает. Занесёт на свою археологическую карту это место, а потом уж пускай не мы, а потомки думают, как с этим всем быть.
– А ты добился того, что хотел? – спросил я, сев на корточки у края ямы.
– В смысле?
– Ты хотел оставить прошлое, сделав доброе дело. Так ты говорил?
Он усмехнулся:
– С этим, брат, как раз полный порядок! Полный свет впереди! – и он указал на горящее окно в доме тётки Нади. – Давай, говорю, помогай, а то совсем стемнеет!
– Да завтра закопаем!
– Нечего, нечего! И так почём зря древних духов разбудили!
– А как ты всё-таки нашёл? – спросил я, тоже взявшись за лопату.
– Я же подбросил тогда угли!
– Ну, да.
– Что ну да! Где они упали, там мы и копали.
– Вот это наука!
– Самая точная! Настоящая купальская наука! Кидай, Миша, сильнее кидай комья, да поровнее! Вон, кажется, твоя Стёпа на тебя в окно смотрит, живот втяни и шевели бойчее мышцами!
И мы работали, я вспотел, а было радостно. Словно и я закапывал моё прошлое, обещая запомнить только хорошее, и идти вперёд.
А когда на миг отвлёкся, замер, открыв рот.
Стемнело, и сад вокруг нас преобразился. Ветвистые яблони напоминали загадочных существ, и духи мордовских легенд, тени предков – хозяев этой лесной земли, молча и неясно поднимались вокруг, пели на непонятном и красивом языке. Я хотел окликнуть Шиндяя, спросить, доступно ли ему всё это? А он смотрел на меня, и подмигнул:
– Вот теперь, так и быть, перед тобой самое настоящее колдовство!
Мириады прозрачных, одетых в белые с красными узорами одежды существ кружились, поднимались к самому небу, стремительно неслись вниз и ныряли в землю, словно в тёмную глубокую воду.
– О чём они поют? – чуть слышно спросил я.
– Они благодарят, – Шиндяй опёрся на лопату, стоял задумчивый. – Они были бы рады отдать все свои сокровища, но раз мы не берём их, духи мордвы-мокши счастливы вдвойне. Они любят нас, прощают за всё, и говорят, что всегда будут оставаться рядом, чтобы помогать, – и он низко поклонился. И я – тоже.
А потом всё исчезло, и я посмотрел на небо – туда, где была Большая медведица. Но мне показалось, что на тёмном небосводе вовсе нет привычного звёздного «ковша» – там танцевали два звёздных медведя. Они двигались, то хватаясь за лапы и разбегаясь в стороны, то сливаясь и становясь на миг едины.
– Что это? – спросил я.
– Где?
– На небе, посмотри!
Шиндяй присмотрелся:
– Ничего. Просто красивое звёздное небо.
– Неужели ты ничего не видишь?
Он положил мне руку на плечо:
– Важно лишь то, что видишь ты, – он помолчал. – А ещё важнее то, что поймёшь. И изменишься, навсегда изменишься.
Я посмотрел на свет в горящем окне.
Там замерла Стёпа, облокотив голову на ладонь. Она смотрела на меня и улыбалась.