Недолгая вечерняя дрёма перебила желание спать. Я бродил из угла в угол, спотыкаясь о хаотично стоящие вещи: заваленный мусором столик, старый косой шкаф, табурет, даже нашёл старинную прялку, которую не замечал раньше. Самый настоящий сарай купил я. Ну что ж… Я изнывал от комаров, которые жужжали во мраке, словно крошечные истребители с подбитыми моторами. За обитой тонкой фанерой стеной бегали и шуршали мыши, и я понял, что и у них есть свой язык. Одна мышь пищала в углу, через мгновение ей отвечала другая – и затем слышался тихий перестук лапок.
«На свидание побежала», – подумал я.
Натянув до подбородка тонкое рваное одеяло, я представлял, что вот-вот мыши выбегут в темноте, будут шнырять, в том числе и по мне, нагло цепляясь лапками и задевая хвостами по носу...
Я постоянно вставал, слонялся, и невольно мысли возвращались к девушке, которая приехала на велосипеде к соседке бабе Наде под самый вечер. Судя по всему, это была её внучка. Немного младше меня. Хотя как немного – лет на шесть, а то и больше. Наверняка ещё студентка.
Я ворочался с боку на бок, прислушиваясь к звукам ночи и второй половины дома, но там царила тишина. Закрою глаза – мысли крутились, как заезженный диск, мелькали обрывки минувшего дня, и так надоедливо, что жмурился, думая: «Ну остановись же, наконец!» Хотелось провалиться в сон, но не получалось.
Представлялась эта девушка. Лёгкая такая, спортивная и невысокая. Подвижная. Я толком не рассмотрел её, даже лицо, но мне оно показалось угловатым, даже в чём-то мальчишеским. Такая вот пацанка на велосипеде, с огромным рюкзаком за спиной. Без украшательств, макияжа – простая и настоящая, всё в ней было естественно, и потому так хорошо. Думал: мы с ней обязательно познакомимся! А как иначе – соседи ведь. Я и уснул, представляя, как она идёт по лесной дороге, рвёт цветы, а я немного отстаю, наблюдаю со стороны. Потом вижу, как она, разбежавшись, прыгает с косогора, и на лету садится на велосипед, катит с бешеной скоростью по лесу. И дальше – уже какой-то бессвязный калейдоскоп…
«Какое слово интересно. Бес связный», – мелькнула сонная мысль.
Я очнулся – зачесалось в носу. Вскочил – неужели и правда мыши по мне бегают, как по тротуару? Вроде бы нет… Помотав головой, протёр глаза. Посмотрел в маленькое окошко – начиналось ранее утро. В июне почти нет ночи, так что и в четыре утра хорошо уже всё видно. Повалявшись ещё немного, я вышел в сад. Выглядел со стороны я, наверное, совсем уж потрёпанным, будто с бодуна, да и сам видел плохо без очков. Должно быть, поэтому и понял, что в саду я не один, не сразу. У железной бочки, из которой Шиндяй прошлой ночью набирал воду затушить костёр, стояла она...
Ветки яблонь лишь слегка прикрывали её, словно слуги, держащие опахала. Девушка стояла спиной в плавках камуфляжного цвета. Я невольно сглотнул: больше на ней ничего не было! За миг до того, как я поднял глаза, она вылила на себя ведро воды, струйки стекали по загорелой с белыми линиями от купальника спине, капли застыли, словно изумрудинки, на тонких угловатых плечах. Мокрые волосы, сплетённые в косички, напоминали змейки. Она сняли с них резинки, и взмахнула резко. Капли долетели на меня, и я невольно ойкнул.
– Подсматривать нехорошо! – сказала она и обернулась. Без всякого стеснения стояла в одних плавках и смотрела, расчёсывая волосы. Но я – сам не знаю, как мне удалось, не опускал глаз, не смотрел на маленькую гр_удь, а только – в глаза. Словно принимал бой от этой небольшой тигрицы. Она тоже смотрела в глаза, и посмеивалась – с огоньком, даже со злым надрывом. Это было какое-то дьявольское испытание (бес связный – опять промелькнуло у меня!), которое я с трудом под нахальным натиском выдерживал. Если бы пялился, или попытался ретироваться – сразу почувствовал бы себя размазнёй, проигравшим. А она будто читала мои мысли.
«Вот стервоза!» – чуть не вырвалось у меня.
Она меня заковала и обезоружила, и всё, что я мог сделать и сказать, было бы одинаково неправильным.
– Что, так и будем играть в гляделки? – спросила она, прыснув смешком, но при этом не поведя веком, – как в детстве, играл? Кто первый моргнёт, тот и проиграл!
Я невольно моргнул.
– Ну вот, совсем неинтересно, слабак, – она надула пухлые губки. У меня внутри всё упало: меня ещё никто так не называл. Возражать девушке, что ты не слабак – это всё равно, что бить себя самого по щекам.
А она смеялась – высоко, заливисто, так, должно быть, смеются русалки:
– Да, слабачок попался, – она уже натянула на мокрое тело топик камуфляжного цвета. Хотя он только подчёркивал её аккуратную маленькую гр_удь с торчащими от холода бугорками.
– Между прочим, предупреждать надо! – выпалил я, и удивился дурацкой обиде в голосе. Совсем уж неказисто прозвучало.
– Кого, о чём предупреждать-то? – спросила она, прыгая на одной ноге – вода попала в её поблёскивающее серёжкой ушко.
– Меня предупреждать.
– А ты кто?
Если бы я выдал: хозяин этой половины дома, новый жилец, обладатель – любое из массы других таких же дурацких определений, она бы меня не просто высмеяла – обхохотала всего своей колючей русалочьей насмешкой.
– Я-то… Я – Миша.
– Ты – Миша, а я – Стёпа, – смеялась она.
– Чего?
– Ничего! – она надавила на букву «г», сильно, с глухотой, свойственной всем тамбовским, как я уже понял. – Чего слышал!
Она подошла вплотную, упёрла руки в боки и посмотрела нагловато снизу вверх – девушка была ниже меня почти на голову:
– Зовут меня так: Стёпа. Степанида, значит, полное имя. Папик мой поехал регистрировать рождение дочурки, и так вот записал на свой хохряк. Никого слушать не хотел – ему все говорили, назовём дочку Лерочкой, а он-то нет, не спорил. А как заполнил бумаги, стала я – Сте-па-нида! – она выпучила глаза, выразительные, зелёные. – Как моя прабабка – злостная колдунья. В её честь ней, значит, назвали. Вот так вот, Ми-ми-миша!
Она отошла, но тут же повернулась и, тыча мне в грудь острым ноготком, отчеканила:
– Назовёшь хоть раз Степашкой – убью!
«Боже ж ты мой!» – подумал я.
Она пошла в противоположную сторону, бросив на ходу:
– Это я бабушку надоумила объявление о продаже сарая в интернет дать. Подумала, может, какой дурак найдётся, и купит. Бабушке помогу. И ты нашёлся! Хотя вообще надеялась, что какой-нибудь тёпленький, пусть завалящий, но добрый пенсионерчик подвернётся, купит себе под дачу. Пенсионерчик – от слова пенсия, и бабушке моей на старости лет одной не скучно коротать денёчки станет, и пенсией с ней новый друг в итоге поделится. Зачем она ему одному-то нужна, правильно? По хозяйству, опять же, помощь. А тут на тебе – ты такой нарисовался, встречайте и любите меня, Ми-ми-мишу из Москвы. Жалко, я опоздала, а то бы ни за что бы ты тут не расчехлился!
– Слышишь, ты, – я положил руки в карманы. Она обернулась и встала в такую же позу. – А ты не слишком ли борзая, Степашка?
– Я же тебе сказала, – она протянула ко мне два пальца с аккуратными, но острыми ноготками. Казалось, она хотела засунуть их мне в нос и потянуть к себе.
– Ну и что, что ты сделаешь, страшная Степанида? Мне до этого знаешь что! – сказал я, и увидел, как она схватила висящее на бочке полотенце, и, скрутив его в тугую спираль, запустила в меня.
– Ничего так ты метаешь!
– Это ты будешь икру метать, если меня ещё раз Степашкой назовёшь, придурок!
Она ушла. А мне вспомнились обрывки сна. Да уж, та ещё штучка оказалась эта Степанида! Бес связный! Зажигалочка!
Я слышал, как проснулась баба Надя – она доила корову около пяти утра. За молоком я решил к ней не ходить – от греха держаться подальше! Почему-то представил, как девушка скажет ей: «Бабушка, кого ты жить пустила, он же извращенец! Да он за мной подглядывал, слюнки пускал, пока я обливалась, и вообще!» И главное, мне крыть будет нечем, почти ведь правда. То есть, правда вообще… Так что лучше вести себя аккуратнее. Выждать.
Но выжидать не пришлось. Было около половины восьмого, когда я увидел, как моя новая соседка, экипировавшись в камуфляжный костюм и взяв подмышку папку, вышла на дорогу и двинулась в сторону центра посёлка. Я поспешил ей наперерез, сам ещё не понимая, для чего.
– Что не на велосипеде?
– Пешком ходить надо! Чего тебе? – она покосилась, и вышагивала, спортивного темпа не снижая. Ещё что-то фыркнула под нос, я не разобрал.
– Да ничего. Просто захотел с тобой… мирно поздороваться. Сразу-то как-то не получилось.
– И всё?
– Да.
– Ну здоровайся.
– Привет!
– Привет-пока. То есть, мне некогда!
– Я уже понял, что ты – деловая колбаса. Стёпа, – я произнёс медленно её имя, будто шёл по минному полю. – Думаешь, не вижу, что ты хочешь меня обидеть и отшить? Прямо сразу так, с порога.
– А ты и не пришивайся, я пуговиц, как видишь, не ношу, вся на молниях. А вот с порога я хочу тебя прогнать. С нашего порога.
– Не получится.
– Что?
– Ни прогнать, ни отшить.
– Это мы посмотрим. И не ходи за мной. Зачем это ты идёшь?
– Затем это иду, – по обе стороны дороги были дома, мы кивали встречным людям, здороваясь, и я злорадно думал о том, как ей не нравится то, что нас видят вдвоём. Видят, и что-то там про себя думают, наверняка такие у неё были мысли! Вот и хорошо!
– Я не иду за тобой, просто нам в одну сторону…
– У вас в Москве там все такие?
– Какие такие?
– Такие наглые! – прыснула она. – Мне в ту же сторону, что и тебе, бе, бе, бе! – ёрничала и гнусавила Стёпа.
– А ты, получается, из Тамбова приехала? Верно?
– Неверно! В Тамбове лесному делу не учат, я в Воронеже учусь, в лесотехническом.
– У мы какие серьёзные!
– Да уж, не как некоторые. Я в контору нашего лесничества иду, у меня сегодня первый день практики. Делом буду заниматься, а не прохлаждаться, в отличие от некоторых. А ты, бездельник столичный, мне мешаешь. И ведь увязался ещё на мою голову!
Мне всё больше и больше нравились её колкости, они что-то будили, а вернее, заводили во мне. Каждая острота – как поворот стартера. Я немного отстал, чтобы оценить её походку сзади. Как чешет, уверенно ногу ставит, вся такая камуфляжная, к тому же в плотно зашнурованных высоких берцах! Палец в рот не клади девочке с перчиком!
В многомиллионной Москве я не то что такого, а даже в половину такого заряда не встречал! Все зачахли и выдохлись на мёртвом асфальте. А тут – бомба, вот-вот рванёт, и меня хоть по кускам потом собирай!
И тут что-то поменялось, будто на миг выглянуло солнце. Она обернулась:
– Ты, уж если увязался, иди ровно, а не тянись, как сопля на верёвочке.
«Да, грубо, но это ж приглашение!» – подумал я, и в два счёта нагнал её резвый шаг.
– Я загляну с тобой тоже в это, в лесничество.
– Зачем?
– Ну, я так понимаю, контора эта здесь – как власть основная, что-то вроде администрации. А я живу уж несколько дней, – я пересчитал на пальцах. Хватило одной руки. – А местные власти визитом не уважил. С начальством не знаком.
– Да как же так? Тебя ж должны были с хлебом-солью встретить на въезде! Недоучли, недосмотрели…
– Исправим оплошность.
– Боюсь, не уважит тебя ничем начальство. Главный лесничий – Сан Саныч, не любит таких вот столичных штучек вроде тебя. Он человек дела, ответственный, уважаемый. И он, можно сказать, мой кумир!
– Вот как! Это всё интересно, но вот я смотрю на тебя, на твою боевую походку, а понять не могу: чем ты в лесу заниматься собралась? Какое дело тут для твоих хрупких плеч? Как соединить, ты – и лесоповал…
– У, какое ж примитивное видение картины мира! – выдала она. – Лесоповал – это место, куда надо всех московских согнать, и как можно скорее. Хоть какая-то польза от вас всех обществу нашему будет. Но и не знаю даже, справитесь ли лес-то валить, это работа для настоящих мужчин. Тут хоть небольшие, да знания потребуются, и руки крепкие, а в Москве уже и мужики в маникюрный салон ходят, бородам и прочим своим растительным местам процедурные часы выделяют. А чтобы в лесу работать, нужно много чего знать, и много чем пользоваться. Например, буссолью, высотомером, приростным буравом и ещё много чем. Слышал о таком инструменте?
– Буссоль-муссоль. Ты сейчас с кем вообще разговаривала?
– Что и требовалось доказать!
– Подожди, то есть, ты хочешь сказать: сейчас тебе в конторе это выдадут, и ты всё на себе попрёшь?
– Конечно. На хрупких, как говорится, плечах. Не тебя же в носильщики нанимать. Ты годишься разве только…
Она произнесла эту фразу, когда мы уже подошли к лесничеству. Всё в этом небольшом, но мощном здании отдавало грубоватой лесной крепостью и дородностью. Мощный сруб, резные наличники, выточенные из огромных пней кресла у входа, наконец, некрашеная шершавая лестница с поручнями, похожими на жёлтые кости животных, – от всего веяло спокойной и уверенной силой.
Мы поднялись, в узком коридоре разминулись с лесником в тёмно-зелёной форме. На стенах – советские плакаты с призывами и карикатурами, фотографии из жизни лесничества, тоже в основном пожелтевшие, старые, хотя были и новые: с посадки леса, раскорчёвки, какого-то праздника. В отдельном углу, украшенном вырезанной из бумаги красной гвоздикой – портреты ветеранов. Таких лиц – суровых, внимательных, сегодня и не встретишь… Участники войны смотрели со снимков и будто бы спрашивали: «Ну что, как живёте, чего добились?» Выше во всю стену белыми буквами на алом фоне сиял лозунг: «Лес способен и лечить, и радовать, не беречь его – себя обкрадывать!»
– Ой, Степанида приехала, красотка наша! – раздался женский голос. Мою спутницу приветствовала женщина – она сидела за столом у приёмной. – Как повзрослела-то! Ведь вчера, кажется, вот такусенькая бегала! На практику, значит?
– Здравствуйте, тёть Таня! Да! Сан Саныч у себя? – по-деловому спросила Стёпа, скрестив на груди руки с папкой.
– Да, проходи, конечно! Скоро планёрка начнётся, но он тебя рад будет видеть! Это с тобой, что ли? – женщина посмотрела на меня недоверчиво, оценивающе.
– А я не знаю, – ответила Стёпа, и взялась за ручку. Я прошёл следом, ничего не говоря.
Довольно просторный кабинет главного лесничего занимал, наверное, большую часть во всей конторе. У окна – массивный стол, весь заваленный бумагами, брошюрами, с советским календарём в виде ёлки с красной звездой: с помощью ручки можно было перелистывать даты. За столом сидел мужчина лет пятидесяти, он внимательно всматривался в карту, держа в одной руке карандаш, в другой – транспортир из прозрачного синего пластика. На нас мужчина даже не посмотрел – о чём-то сосредоточенно думал. Я вспоминал – не его ли видел вчера, во время пожара у Пинди? Не он ли меня тогда оттолкнул, или кто-то другой? Всё же было так бешено, как в три дэ фильме.
Если бы у меня раньше спросили – каким мне представляется работник леса, я бы ответил – здоровый, краснолицый, в целом – мордатый, даже, наверное, подпитой такой мужик. Этот же лесничий под столь примитивно-стереотипный образ не подходил. Аккуратные черты лица, узкие очки без оправы на самом носу, поблескивает залысина. Истинный интеллигент, утончённо-сдержанный. От такого не услышишь грубого мата, и не застанешь в рюмочной после работы. Сан Саныч дышал благородством, правильностью.
Я посмотрел в противоположный угол. На столике стоял глухарь – большой, красивый, с задранной к потолку головой.
«Гордая птица, прям как Стёпа», – подумал я.
Сан Саныч снял очки, поднялся, поздоровался и приобнял девушку, потом протянул руку мне, посмотрел – и в его умных глазах я прочёл вопрос: «Кто и зачем?»
– Доброе утро! Я – приезжий, из Москвы. Может, слышали обо мне, Михаилом зовут. Вчера вот немного помогал с пожаром…
– Да, знаю, – ответил он, и в этой фразе послышалось: «Ну и что дальше?»
– Зашёл вот поздороваться.
– С нашей Стёпой, я так понял, уже знакомы. Это хорошо. Но это, учтите, мы её с детства знаем, и в обиду не дадим, а вот вас…. Так что не вздумайте нашу умницу обидеть!
«Она сама кого хочешь!» – так хотелось сказать, но промолчал. Я не понимал: серьёзно ли мне это говорилось?
– Такую не обидишь, – всё же сказал я. Стало как-то неловко – и оставаться неправильно, и уйти нельзя. Но Сан Саныч вдруг улыбнулся:
– Вот и славно! А то, что с тушением пожара хотели помочь – похвально. Но рядом с огнём без знаний, подготовки находиться нельзя! Случится с вами ещё чего – нам такой крупный межрегиональный скандал не нужен! – он засмеялся. – Но в целом что – похвально. Но ещё похвальнее будет, если вы никогда и ни при каких обстоятельствах не выступите виновником пожара, – он посмотрел на Стёпу. – Кому лес защищать – вот вопрос. У нас кадровый голод самый настоящий. Лесничество – одно из удалённых, а площади огромные, леса тянутся во все концы. Рабочих рук не хватает, никого сюда никаким пряником не заманишь. Да и пряника нет. Выбрать труд в лесу сегодня может только человек, преданно наше дело любящий. Тот, кто думает здесь лёгкий рубль заработать, быстро разочаруется, – он растерялся. Видимо, говоря с нами, постоянно думал о чём-то другом. – Так о чём я?
– Лишние руки, – сказал я, и показал ладони, как будто именно о них шла речь.
– Да, если есть немного свободного времени, буду рад небольшой помощи, или услуге, можно и так назвать. Я имею ввиду информационно-пропагандистскую работу. Ведь судя по старику нашему, курилке, не все понимают, чем может закончиться неаккуратное обращение с огнём. И для них ведь – в первую очередь. Так что, если пообщаетесь с людьми, листовки-памятки им наши вручите – лишним уж точно не будет. У самих времени на это не хватает, а ведь важно!
– Да, – сказала Стёпа, по-прежнему сжимая перед собой папку. – Но я ведь не просто так к бабушке приехала на каникулы, у меня – производственная практика!
– Вот ещё, какая ерунда! – засмеялся Сан Саныч. – Давай сюда бумаги свои, всё подпишу, что успешно прошла, и иди себе – загорай-купайся. Тем более, ухажёр к тебе уже приклеился.
– Точно, как банный лист, – фыркнула она. – Я так не хочу! В смысле, про практику! Сами же говорите, рук не хватает, а мне такое предлагаете! Всем хочу на практике овладеть!
– Ладно уж, пошутить нельзя, то-то я тебя не знаю, что ли, – сказал Сан Саныч, и подошёл к большой карте на стене. – Я бы тебя не то что на практику, а в штат взял, прямо с сегодняшнего дня! Переводись на заочное обучение, и давай уже работать! Ты и так всё знаешь.
– Нет, мне до «знаешь» очень далеко!
– Брось! Ну вот, проверим. Смотри на карту: что за номерки? – он показал карандашом.
– Номера кварталов, – она выдохнула так, будто у выпускника вуза проверяли таблицу умножения.
– А что означают цвета на карте?
– По насыщенности оттенков можно различить спелось древостоя, – негромко отчеканила она, как на экзамене. И при этом посматривая на меня. – Тёмный цвет – спелый, бледный – молодой лес.
– Ну вот, я же говорю, всё ты знаешь!
В дверь, пока мы разговаривали, не раз заглядывали.
– Ладно, молодые люди, урвали у меня минуту – и будет. Сейчас время жаркое в самом прямом смысле. Ещё Пиндя, ой, простите, Пётр наш Дмитриевич дел наделал – меня в управление на ковёр вызывают! После планёрки еду.
– Так что с практикой? Может, к кому меня определите помощником? – спросила Стёпа.
– Да надо бы, но придётся тебе, видимо, больше самой по лесам топать, я буду задания давать, есть чем заняться. Ты завтра ещё раз ко мне зайди, может, хоть чуть поспокойнее выдастся утро. Решим всё, не беспокойся. А пока… загляните к нашему горе-пасечнику, к Пал Егорычу. Хотя какой он пасечник…
– Это к Ну-ну? – спросила она.
– К нему, – усмехнулся Сан Саныч. – Весь такой деловой, а ничего же не смыслит в том, за что взялся! А у него там и дымарь, и другой инвентарь, с огнём связанный. Не дай бог, ещё один поджигатель будет на мою голову, тогда уж меня снимут, – он достал платок и вытер пот с шеи. Несмотря на утро, в кабинете было довольно душно. – Хотя оно, может, и к лучшему, если снимут, хоть высплюсь, на рыбалку схожу, а то Шиндин вон ловит, а я только смотрю да завидую. Ладно, вот вам листовки, берите, и дуйте к Ну-ну, то есть, к Пал Егорычу, нашему дорогому пчёлычу. Пасека его прямо к лесу выходит на окраине, так что если огонь от него пойдёт, быть большой беде. Тут хоть и безбожник, а перекрестишься! Побеседуй с ним, Стёпа. Ну и московскому гостю небольшую экскурсию проведи заодно.
– Вот ещё, я – будущий мастер леса, а не экскурсовод!
– Все профессии важны, все профессии нужны, – засмеялся Сан Саныч.
Мы закрыли за собой дверь.
– Так вот и будешь весь день за мной хвостом плестись? – спросила Стёпа, когда мы спускались по ступенькам.
Я не ответил: утро выдалось жарким, сильно парило. Стоило опять ждать ливня:
– Стёпа, да я уж понял, что барышня ты когтистая, но хватит уже, может? С тобой я иду, не с тобой – какая разница. К тому же меня Шиндяй обещал как раз познакомить с этим, как его, с Ну-ну.
– Ах, ты ещё и с Шиндяем этим успел снюхаться? – сказала она, поджав губки. – Хотя, чему удивляться? Одно к другому всегда тянется.
Мы шли, и я ни о чём не говорил, зная, что на каждое, даже самое пустяковое слово услышу триаду острот. Подумал – интересно, это характер такой? Или возрастное? Или напускное? А может, всё сразу. Она и со стороны казалась по-боевому напряжённой, словно готовилась отражать мои слова, как выпады шпаги.
– Будет дождь, – подняв глаза к небу, сказал я.
– Это ещё почему? – казалось, она готова оспорить любую истину только потому, что её произносил я.
– Потому что ты голая обливалась, а эта примета – как раз к дождю. Я знаю. Проверено старомордовским способом. К тому же ты ведьма потомственная, сама же не отрицаешь!
Она больно ущипнула меня за плечо. Я хотел ответить тоже каким-то телесным прикосновением – а что, хороший переход, но наше «мирное общение» перебил выкрик Пинди:
– Рой уходит! – он ловко, будто было ему лет, как нам, перепрыгнул через жердь ограды, и пробежал мимо с поднятыми руками. Глаза закатил, язык высунут.
Мы переглянулись со Стёпой, и засмеялись.
– А давай с тобой бегом на пасеку, кто первый? – спросила Стёпа. – Или лёгкие боишься выплюнуть с непривычки?
Я не ответил – рванул через ограду в ту сторону, откуда выбежал Пиндя. О чём тот кричал, я не понял. Какой такой рой, и куда уходит?
Мы бежали в сторону усадьбы пасечника. Я был первым, но Стёпа не отставала. На миг обернулся, и увидел её раскрасневшееся напряжённое лицо.
«Догоню и убью!» – говорило выражение лица.
Дом Ну-ну и его хозяйство были на отшибе, точнее, на небольшом взгорке за посёлком. Сразу за покосившимся сараем начинался просторный луг, красивый и сочный, как на картинке, а за ним – стройный сосновый лес. Чуть поодаль в тени под шиферным навесом стояли разноцветные, похожие издалека на спичечные коробки ульи. Их было чуть более двадцати, но я не считал на бегу, конечно.
Кому и зачем кричал Пиндя – было совсем уж непонятно, потому что краем глаза я заметил, что старик, обежав круг, возвращался туда, куда стремились и мы. Стёпа меня так и не догнала. Но когда я достиг сарайчика, согнулся, положив руки на колени, она ткнула меня в плечо:
– Что, запыхался? А я говорила, выплюнешь весь свой слабый ливер!
– Что ж не догнала тогда?
– Я с детства мальчикам фору даю, чтоб они лидерами себя чувствовали, мужчинами вырастали. Да толку-то! И вообще, мы же в салочки играем. Я выиграла. Потом будет твоя очередь.
– Рой уходит! – вновь раздался выкрик Пинди, теперь слабый, на выдохе.
– Да замолчи ты уже! – из-за сарая вышли двое, и по голосу я узнал Шиндяя. Рядом с ним шёл человек в затасканном переднике и шляпе с сеткой – прямо настоящий такой пасечник, как на фотографиях бывают. Они оба смотрели вверх, и я тоже поднял глаза, и только теперь всё понял. Пчелиный рой я видел впервые, он напоминал чёрный жужжащий шар, точнее даже, неровное облако, застывшее выше крыши сарая.
– Что делать? Что делать! – выл пасечник, взявшись за голову.
– Во заладил. Да ничего! Ничего не остаётся – разве что пальнуть, – сказал Шиндяй, почёсывая щетину. – У тебя же ружьё есть?
– Да ты что, Витёк, рехнулся, оно ж у меня того! Без документов! – сказал он с ударением нам «у». – Если услышат, сообщат, у меня обыщут и то-сё – это ж сам понимаешь, срок! А для тебя с твоей, так скажем, биографией, это что будет значить, сообразил?
– Конечно. Ну, тогда пусть себе летят твои пчёлки, куда хотят. Раз поднялись. Найдут себе пристанище. Хорошего им полёта!
– И всё? И всё! Ну-ну! Я думал, ты поможешь! А ты! Ну-ну ты!
– Нет, Ну-ну – это ты. У тебя и минуты нет, решайся.
Человек в шляпе с сеткой поколебался, махнул рукой, и кинулся в сарай. Через миг выбежали с двустволкой, нацелился прямо в рой.
– Ты идиот? – Шиндяй выхватил ружьё.
– Я думал, ты в них собрался. А как надо-то?
Шиндяй сплюнул, взвёл курки. Поднял стволы вверх одной рукой, уперев приклад в плечо выше напряжённого бицепса. Раздался оглушительный дуплет.
Пиндя аж вздрогнул, и заткнул уши, но уже после выстрела. Затем стал их смешно прочищать. Он настолько эмоционально на всё реагировал, что вот-вот мог упасть на землю и затрястись от переизбытка чувств. Стёпа же – я знаю, совсем неосознанно, но спряталась за моей спиной и, выглядывая, наблюдала за стрельбищем с опаской.
– Чего застыл, ящик, ящик неси, пчеловод хр... – Шиндяй перевёл взгляд на девушку, и проглотил ругательство.
Я снова посмотрел вверх – на удивление рой собрался плотно, замер. Пчёлы болтались, словно мухи на заре, а потом стали медленно опускаться, замирая поминутно в воздухе. У них будто был коллективный разум, который решал – где можно приземлиться? И ящик – или пустой пчелиный улей, я не очень разбирался, который поставил Ну-ну, кажется, пришёлся им по душе. Они стремились туда.
– Ну-ну, ну и дела! – радостно сказал горе-пасечник, и посмотрел с уважением на Шиндяя. – Ты и правда колдун! Как так-то?
Шиндяй стоял, положив ружьё на плечи за спиной. Выглядел, как герой боевика:
– Век живи – век учись… у меня! – сказал он. – Пчёлы не любят плохой погоды, не лётная она. А гром – сам знаешь, предвестник её. Это ж самый что ни на есть дедовский способ – если рой уходит, надо бить в медную посуду, в тазы, во что угодно, водой брызгать даже. Ну, или пальнуть вот так, как мы. Помогает, как видишь!
– Ещё как! Ну-ну!
– Ты учись, раз пасекой занялся. А то я, может, скоро помру, кто тогда за твоими пчёлами следить станет?
– Типун тебе на язык! Что дальше делать-то?
Но на этих словах рой снова, будто очнувшись, остановил приземление, поднялся выше сарая, и улетел, словно немного поразмыслив, или попрощавшись с местом, двинулся в сторону леса. Жужжание медленно удалялось в нагретом безветрии.
– Эх ма! – сплюнул Ну-ну. – А это – что? А это – как? Сглазили мы его, что ли?
– Что ж, значит, так надо, – сказал Шиндяй. – Чего уж теперь сожалеть. Не переживай. Ведь сам же виноват, раз за роением не уследил. Это ж понимать надо!
– Шиндяй, ты ружьишком-то моим не маши, не надо, дай я спрячу! – Ну-ну посмотрел на нас. – Вы, братцы дорогие, ничего не видели и тем более не слышали! Никаких выстрелов! Если спросят – мол, это мы так по бочке вдарили, что угодно сочиняйте. Это всё ты, ты! – он напирал на Шиндяя.
И прошептал уже себе под нос, глядя на ружьё:
– Утопить тебя что ли, от греха? Да жалко ж ведь… такое ружьё, ах какое…
Шиндяй тем временем обогнул Пиндю, не глядя на него, подошёл к нам. Не поздоровался, а сложил пальцы двух рук квадратом, поднял перед собой, словно поймал в фокус фотоаппарата:
– Щёлк, молодые! Совет да любов! – произнёс он именно так, без мягкого знака. – Хорошо смотритесь.
Стёпа только теперь, казалось, пришла в себя, и нацепила привычную воинственную маску. Она резко отошла от меня и встала у шершавой стены сарая, скрестив руки на груди. Выглядела особенно эффектно – у сарая разросся люпин, и её камуфляжные брюки утонули в голубых и розовых головках цветов. Доносился их запах – очень сильный, приторный.
– Из нашего Ну-ну пчеловод, как из меня – колдун, – сказал Шиндяй. – Мягко говоря, начинающий он. Вы хоть раз видели такого пасечника? Я ему, главное, говорю, обзаведись литературой, то-сё. А он, нет, я по наитию, у меня в роду пчеловоды были, я сам разберусь. Разберётся он! Вон, видите – роение допустил, а если б знания имел, то предупредил бы это дело. У меня вот дед был пчеловод, детство всё на пасеке прошло, это он много секретов знал, а я только кое-что по верхам и помню.
– Палить в небо – это тебя тоже дед научил, или ты Винни Пуха с Пятачком вспомнил? – спросил я, и посмотрел на Стёпу. Она засмеялась. Я этого и хотел.
– Конечно, Пятачок научил. Сами вы – Хрюша со Степашкой, – засмеялся Шиндяй. Улыбка с лица девушки стёрлась.
Вернулся Ну-ну, я только теперь заметил, Пиндя бегал за ним следом – всё также бестолково. Наверное, ему хотелось быть нужным, стать соучастником происходящего, но не получалось. Да и Ну-ну казался каким-то неловким, сутуловатым.
Тут вступилась Стёпа:
– А я, собственно, Пал Егорыч, к вам пришла. По заданию от Александра Александровича, – имя-отчество она отчеканила с особым пиететом. – Он дал задание мне провести инструктаж, связанный с пожарной безопасностью, – она помолчала, все смотрели на неё, стараясь не засмеяться. А как удержаться, когда перед тобой выступает серьёзная такая шпонка. – Так я это, начну? Нельзя допустить повторного такого возмутительного случая, как вчера…
– Не допустим, дочка, что ты! – перебил Ну-ну. Он уже спрятал ружьё в сарае, но по-прежнему щурился, смотрел в разные стороны: не несёт ли кого нелёгкая?
– Да только что мы стоим, в ногах, как говорится… Пойдёмте лучше ко мне на крылечко, чайку погоняем, с медком, с хлебом домашним. Там и поговорим обо всём неспешно, коли время есть.
– Со временем у меня! – сказала Стёпа.
– Да ладно тебе, – я её слегка обнял, но она отбросила руку. – Всё-всё. Давайте голосовать. Я вот – за чаи.
– И я! – ответил Пиндя, подняв руку.
– Ввиду особого противопожарного режима, высокого класса пожарной опасности и всё такое, – сказал Шиндяй. – Самовар готовить я буду. Если что загорится, считайте меня коммунистом.
– Я те дам – загорится! – сплюнул Ну-ну.
– Я те дам – коммунистом! – погрозил кулаком Пиндя. – У меня сродник в гражданскую у антоновцев поваром был, понял!
Крылечко у Ну-ну было уютным, широким, с круглым столом посередине. Стол покрывала белая скатерть, стоял сервис, заварочный чайничек с розочкой, ну просто купеческая милая красота… Я снова подумал, что многое, с чем встречаюсь, и правда раньше видел только на картинках. Вот бы мне так каждое утро просыпаться, пить чай на таком крылечке, смотреть вдаль на лужайку, видеть кромку леса, ульи. А не это всё то видеть, что приходилось в Москве – бензиновые лужи, гул метро, тупую работу и кислые лица коллег, лучше и не вспоминать. А то ведь скоро возвращаться…
Краем глаза наблюдал, как Шиндяй, взяв небольшое полено и, держа топор не за ручку, а обхватив кулаком обух, аккуратно настругивает тоненькие палочки. Потом, растопив самовар, добавил шишек – их у сарая стоял полный холщовый мешок. Скоро он принёс самовар, и поставил в центре стола.
От самовара шёл бесподобный запах дымка – можно было пить один кипяток, и было бы вкусно, но хозяин всем разлил заварку с пряным мёдом и густым разнотравьем.
Пиндя и за столом выглядел смешным: он сидел, словно сельский дедушка на старой дореволюционной фотографии, и прихлёбывал чай, плеснув в красное с белыми горошинками блюдечко:
– Ой, как хорошо-то! – отдувался он, хрустя рафинадом. – А мёд я вот не ем!
– Боишься, что пчёлы увидят, и закусают? – спросил Ну-ну.
– Да, так сказать, не покушаюсь на их добро, уважаю.
– Чтобы стать пчеловодом, надо самому быть хотя бы немного пчелой. У пчёл нам всем надо поучиться, – сказал Шиндяй. Я понял, что настроение у него философское, а значит, он будет разговорчив. – Если бы наше общество внимательнее к ним присмотрелось, не было бы ни войн, ни революций, ни природных катаклизмов. Виной всему плохому – незнание и неуважение к природе. Ведь что такое пчелиное общество? Оно сформировалось уже таким, как существует сейчас, около ста тысяч лет назад, это вполне себе древняя цивилизация. Мы тогда с дубинками по лесу бегали, слонов в угол мохнатых загоняли, а у них был, говоря научным языком, такой же простой, удобный и чёткий социум, как и теперь. Их устройство жизни старше, и наше во всём опережает. Стоит присмотреться, это же само совершенство!
– Гхм, – сказал Пиндя.
– Ты чего смеёшься? – просил Шиндяй.
– Это я поперхнулся.
– То-то же, не перебивай, а то я тут мысль до молодого поколения донести пытаюсь, и вам полезно послушать, особенно тебе, Пал Егорыч, раз ты за пчелиного руководителя себя выдаёшь. Так вот, у пчёл есть что-то вроде коллективного разума. Убери одну пчелу из улья и проследи. Сразу поймёшь: она станет «потерянной» и не поймёт, что ей дальше делать. Единица – ничто, единица – ноль, прямо по Маяковскому. Пчелиный мир предполагает чёткое разделение обязательств, узкую специализацию в большом деле. Сейчас, кстати, во всём мире некоторые азиатские страны к пчёлам поближе всех, есть нации-рои, но это тема отдельная. Есть пчёлы, занятые потомством, следят за малышами, как в яслях, есть сторожи, потому что прорваться в их дом многие воры пытаются, особенно осы. Вот и защищают границы родины от внешних посягательств. Чем не пример патриотизма, о котором мы пока разве только петь научились? Простой и понятный патриотизм, только без слов и пафоса. Дозорные летают, разведчики собирают информацию, и как, на каком языке, но довольно точно рассказывают другим пчёлам, что видели. Нашли разведчики цветочную полянку – следом уже вылетают сборщики мёда.
Я посмотрел на Стёпу – она почти и не притронулась к чаю и угощению. Слушала, потупив глаза. Шиндяй же, как и Пиндя, налил чай в блюдечко и, держа его, расставив широко пальцы. Только теперь я обратил внимание: его руки были «расписаны» потускневшими синими наколками. Почему раньше не замечал?
Тем временем он продолжал:
– Пчела – символ и трудолюбия, и любви, – Шиндяй говорил так увлечённо, будто читал лекцию. Или проговаривал готовящуюся защиту диссертации. Я знаю, что это такое – проходил через это совсем недавно. – Пчела, она ведь многого-то и не просит! Заботься о ней – и она одарит тебя трижды. Но при этом, что помнить надо! Это я тебе, Ну-ну, говорю, не суетись, сядь. Попей вот лучше. Суетных пчеловодов в природе не бывает, запомни, перестраивайся! Никакой не должно быть поспешности с пчёлами, только обдуманные действия. Она хорошо чувствует человека, его настроение, эмоции даже. Когда что-то неправильно делаешь, суетишься если, пчёлы так вот: «У-у-у» гудят.
Мне было интересно слушать, и потому решить добавить свои «пять копеек»:
– Шиндяй, извини, перебью. Вот ты говоришь, учиться, я так понял, общество строить по их принципу призываешь. Но там же всё довольно жестоко у них. Я прав, нет? Пчелу же ведь могут выгнать из улья, если не приносит мёд, трутней – так тех вообще в один прекрасный денёк поголовно выставляют из дома на холодную и голодную смерть. Уж пытались не раз построить общество по такому принципу. Что получилось то? «Империи зла», которые приводили к войнам.
– Вот ты штампов-то в Москве своей нахватался, – Шиндяй отхлебнул. – Ну, конечно же, закон природы жесток, кто с этим спорит? Он сам по себе такой. Пчёлы, в отличие от нас, никогда не пытались ломать под себя природу, подстроить в угоду себе, своему потреблению. Они встроены в гармонию жизни. Восемнадцать дней пчела собирает нектар, а потом умирает. Спокойно, и есть в этой спокойности какая-то даже торжественная, чистая и светлая нота. Часто пчела умирает за работой на цветке, или прямо на лету. Как святая уходит в мир иной. А как в писании сам Бог сказал, примерно так: «В чём застану, в том и сужу!» Нас застаёт обычно как: в постели, в пьянке, в блуде, в лицемерии. А последний миг жизни пчелы – это всегда труд. Поэтому они сразу из нашего мира на небо летят.
– Пчёлы – и в рай? Это ты сейчас по-христиански, или это, опять по-своему, по-мордовски? – спросил я.
– Отвечу, но не сразу, – сказал Шиндяй. – Тут своя глубина есть. Гербовая символика Тамбова, например, – борть и три пчелы, выбрана неспроста. Люди, жившие здесь испокон веков – мордва-мокша, были лесными бортниками, и они-то умели, подобно пчёлам, жить в гармонии с природой, соблюдая её законы. Когда же все эти земли после прихода русских вошли в состав большой державы, то прямо отсюда, из наших мест поставляли к царскому двору лучший мёд.
– Выходит мой мёд – царский, ну-ну! – с усмешкой вставил хозяин.
– Мокша по-особому относилась к пчеле, – продолжил Шиндяй. – Даже есть такая легенда. После сотворения мира и всех существ верховный бог, прародитель всего сущего Шкай отправился на отдых, и какое-то время вовсе не следил, что делалось в созданном им мире. Тогда все земные существа стали обижать человека. Все, кроме пчелы. Ей было некогда, она по обыкновению своему трудилась, собирая мёд. Когда Шкай вернулся в свои владения, он разгневался. Быстро навёл порядок, вернул человека на задуманное им главное место, и решил, что с того часа на всём свете только у людей и у пчелы будет душа. Так что пчёлы после смерти сразу попадают на небо, они со времён творения душ своих ничем не запятнали.
Шиндяй помолчал, обвёл всех взглядом:
– Чувствуете? Не только у нас, но и у пчёл, значит, есть такая же точная душа.
– Вот как ты ловко вязать начинаешь в две нити христианство с язычеством, – сказал я.
– Это вяжу не я, в народе это переплетение идёт уже веками, и кропотливая, надо сказать, творческая работа. Она заслуживает внимания, а не пренебрежения, как часто случается. Мордва на Тамбовщине давно слилась с русским населением, осталась память разве что в названиях мест, в фамилиях, а есть всё-таки некий ручеёк, так скажем, что тянется из глубины тех далёких веков в наши дни. Мне порой кажется, что я хоть немного, но слышу его журчание. Христианская вера приживалась здесь не без труда, порой крестить приходилось мордву из-под палки, и это приводило к кр_ови. Был такой святой – Мисаил Рязанский, он прославлен в церкви как креститель мордвы, мученик. Его как раз и уб_или здешние мордвины, настроенные против принятия новой веры. Но шло время, и христианство с исконной верой мокши смешались в единое, народное. Как вот, например, впадает река Челновая в Цну, и дальше уже течёт одна Цна-матушка, но только иная она уже после слияния, и полноводнее, и по рыбе разнообразнее. Так и тут, думаю.
– Ох, какой разговор у нас таки складывается, прямо философской, – сказал Ну-ну, оперев голову на руку. Он осмотрел сидящих, – лишь бы молодёжь совсем уж не заскучала, ей-то до всего этого...
– Совсем не скучно, – сказал я, взглянул на Стёпу. Подмигнул ей, она в ответ стукнула меня по ноге. Довольно больно – берцы у неё оказались тяжёлыми, с набойками, наверное. – Ты же ведь сам, помню, мне на днях рассказывал, что Шкай сделал человека из этого, из пня!
– Вот, хорошо, что напомнил, – продолжил Шиндяй. – И это тоже подходит к теме единства, корневого, глубинного. По мордовской легенде пень тот, из которого человек сотворён, без дела стоял на месте тридцать лет. А ведь Илья Муромец – богатырь русский, столько же времени без дела пролежал, пока ему силушка не пришла, опять же, свыше ему дарована. Явное же сходство, только сразу и не прочувствуешь до конца, не нащупаешь, как далеко общие нити славян и угро-финнов уходят. Вот и думаю: сколько всего ещё неразгаданного, нераскрытого… и, прежде всего, в нас самих, а мы, вместо того, чтобы внутрь себя заглянуть, наоборот, от себя же бежим. И чем быстрее развиваемся технически, тем шибче убегаем и прячемся от самих себя. Уже в космос научились летать, небоскрёбы до облаков строить, а себя понимать – нет. А потому и жить толком не умеем.
Шиндяй замолчал, и никто долго не хотел ничего говорить. Ну-ну на правах хозяина решил сказать, вернее, немного объясниться. Выглядел ведь он не менее комично, чем Пиндя:
– Спасибо тебе, Витёк, за помощь по пасеке, без тебя мне бы никак не управиться. Рой улетел – жалко, ищи его теперь свищи, как ветра в поле, ну-ну… Теперь, наверное, мёда меньше соберу.
Шиндяй как-то хитро сощурился, прихлёбывая. Он будто бы что-то знал про этот рой, как мне показалось, но говорить не хотел.
– А вы, ребятки, надо мной не смейтесь, это, наоборот понимать надо, раз немолодой уж человек, а за новое дело взялся, – говорил о себе Ну-ну. – Я ж никакой ещё по сути не пчеловод, ну-ну. Сам-то – городской, сюда переехал. А от предыдущего хозяина осталось целое хозяйство, считай, готовая пасека по наследству, с пчёлосемьями. Вот я и подумал, ну-ну.
– Вот ты и подумал: поставлю ульи – и дело с концом! Пчёлы сами по себе пусть полетают, пожужжат там-сям, мёд тебе исправно снесут прямо к ногам, а ты его только кушать будешь, да в райцентре на ярмарке за хороший барыш толкать! – Шиндяй усмехнулся. – А тут, гляди ты, ещё и работать надо, и больше того – головой соображать, и днём и ночью не знать покоя.
– И не говори: твоя правда, ну-ну. Я к этой, к критике человек открытый, принимающий, – Ну-ну был, похоже, человек совсем уж неконфликтный. Мне почему-то подумалось, что для пасечника это, наверное, хорошее качество. – По прошлому году-то вспомню: как самое время качать мёд пришло так уж тут и правда: ни сна, ни покоя, ну-ну.
– Было такое, вдвоём с ним не спали, – кивнул Шиндяй, разламывая сушку.
– А вот про барыш и прочее это ты зря меня обижаешь. Да, выезжал в прошлом году на ярмарку. Так ведь я уж тебе рассказывал: всё проклял, ну-ну! Сущая каторга для порядочного человека! Обязательно гадостей наслушаешься. Один вот помню, подходит, язвит, спрашивает ещё, как я, мол, мёд подделываю, а я ему, ну-ну…
– А ты бы не горячился. Работа на пасеке должна учить сдержанности, высокому благородству, отстранённости даже, – философствовал Шиндяй.
– Ты, раз умный, объясни тогда, что мы сегодня наблюдали? Зачем пчёлы вообще роятся? – спросил вдруг Пиндя. – Я так сначала и не понял ничего: подумал, что всей пасеке конец. Потому вот и побежал с криком…
Шиндяй усмехнулся:
– Пётр Дмитрич, дети твои давно разъехались? – Пиндя при этих словах опустил глаза и стал хмурым. Его даже слегка затрясло. Шиндяй же продолжал. – В природе всё устроено по такому же принципу. Взять хотя бы растительный мир. В каждом растении заложено: оно стремится не только дать потомство, но и делает всё возможное для сохранения своего вида. Для этого нужно, чтобы семя ушло, улетело, отправилось любым путём и как можно дальше от материнского растения, и там прижилось. Выросло и тоже дало потомство. Одни растения придумали для этого семена-прилипалы, которые путаются в шерсти животных, к шнуркам у нас пристают и так далее, другие для этого растят свои плоды сладкими. Да-да, что яблочки, что малина, клубника и прочие – они сладкие только затем, чтобы их съели, отнесли в желудке подальше, а затем семена вышли с отходами из нутра, и проросли. Медведи в этом смысле, кстати, большие молодцы. У них кости малины и не перевариваются. Они её едят, и по всему лесу таким вот образом рассаживают. Это я всё к чему: даже у растений есть такой вот ген выживания, назовём его так. У пчёл как древней цивилизации насекомых он тем более заложен. Им нужно покинуть место, каким бы хорошим оно ни казалось, чтобы обязательно дать приплод на новой территории. Для сохранения самого вида. Есть и ещё причины роения. Раньше дикие пчёлы жили в дуплах, а они – широкие, удобные, бывают в основном только в деревьях уже старых, к гибели близких. А жить рой будет только в живом дереве. Отсюда вывод: пчёлы всегда были в постоянном поиске нового места для жизни. Если пчёлы из разных семей прилетают на одну и ту же поляну, они между собой не грызутся, а распределяются по цветкам. Но где-то внутри, в своей памяти отмечают, что есть конкуренция, и это опять может подтолкнуть к роению. В общем, у меня пальцев на руках не хватит, – он снова показал руки, и я ещё пристальнее присмотрелся к наколкам, – чтобы все возможные причины перечислить. Но и так ясно: и у растений, и у пчёл, у нас… да у всего живого есть общий внутренний код, связанный с размножением.
Шиндяй настолько углубился в философию, что его, как мне показалось, кроме меня никто уже и не слушал, Стёпа – та вообще заскучала. А, может быть, чай всех разморил. Стало даже тяжеловато дышать. Хотя, может быть, просто становилось душно.
– Будет дождь опять, – сказал Ну-ну.
Стёпа очнулась, быстро вскочила из-за стола, словно её ужалила главная героиня беседы. Девушка спешно вручила хозяину листовки, произнесла скороговоркой что-то о пожарной безопасности – пасечник только кивал, но было ясно, он не слушал. Он свернул листок и убрал за пазуху, даже не взглянув.
– Оставь мне на курево! – прошептал ему Пиндя, пожёвывая губы.
Стёпа обратилась ко всем. За столом заулыбались, слушая её, и особенно – я:
– Спасибо большое за тёплый приём, за угощение, – сказала она. – Я так рада, что наконец-то приехала на Жужляйский кордон! Здесь так хорошо! Но мне пора идти, до свидания!
– Иди, иди, – сказал Пиндя, утирая бороду.
– Заходи почаще! – добавил Ну-ну.
Я хотел встать, но Шиндяй тут же остановил мой порыв, больно наступив на ногу под столом. Ловкого и резкого движения никто не заметил, потому и удивились моему вскрику. Я посмотрел в его глаза, и прочёл:
«Пусть идёт! А ты – сиди и не смей тут метаться!»
Стёпа ушла, я проводил её глазами. Почему-то был уверен, что она хотя бы на миг обернётся, чтобы окинуть меня взглядом. Пусть насмешливым, колким, ироничным, вызывающим – да любым, но всё же посмотрит… Но она ушла быстро, и я слушал, как стучат по некрашеным доскам крылечка её скрипучие берцы.
– Так это девка была, али пацан? – спросил Пиндя.
– Эх, – произнёс Ну-ну, и стал убирать со стола.
– В наше время такого не было. Парень – так парень, а дивчина – так, стало быть. А эта как будто с войны какой, чего разоделась так? – начал было Пиндя, но мы с Шиндяем поднялись со стола, и слушать старика стало некому. Он посмотрел на нас с обидой, и ушёл в свои мысли.
Шиндяй пошёл прогуляться, положив руки в карманы, я следовал за ним. Мы подошли к ульям, в воздухе пахло воском, и ещё чем-то:
– Воздух такой странный. Вроде знакомо, а не пойму… На рыбалке вот также иногда…
– Это крапива так пахнет. Но это ерунда. Заметил, нет? Как притихли! – сказал мой спутник, сняв кепку и утерев липкие волосы. – Вот уж и правда нелётная погодка, будет дождь, да ещё какой! Хороший. Интересно, успел ли долететь рой, как он там?
– А ты что же, знаешь разве, куда улетели пчёлы? – спросил я, но ответа не получил.
Шиндяй поднёс ладонь к моей груди, не дотронулся даже, но рука показалась нестерпимо горячей. Он поводил круговыми движениями в разные стороны, словно маг, и молча о чём-то думал. Зрачки его чуть закатились, и я готов был поверить, что он – самый настоящий колдун, который считывает обо мне всю правду, узнаёт о прошлом, настоящем и будущем.
– Не нужно быть провидцем, чтоб тебя увидеть насквозь, – сказал он, и усмехнулся. – Дам бесплатный совет, хочешь пользуйся им, или продолжай вести себя, как оболтус.
– А я веду себя, как оболтус?
– Хуже. Не увивайся, не ходи за ней хвостом, только навредишь! Не надо себя навязывать прекрасному полу, тем более такому… распрекрасному полу… Навязчивость – она же ведь только раздражает.
– Ну, а как быть? Я же у себя, там, в Москве, толком не…
– Да что ты объясняешь, говорю же, всё видно насквозь. Поживём – увидим, как и что. Понравилась, значит, тебе эта амазонка? Хороша Степашка?
– Да, только когтистая.
– Это ничего. Без коготочков и женщина – не женщина, а так – су_ка-скука. Ладно, пошли лучше искупаемся, пока ливнем не накрыло. Я вообще любитель, знаешь ли, под дождём купаться. Никогда, небось, такого в Москве своей не пробовал?
Я покачал головой.
– Ну и давай. Тут у тебя, на Жужляйском нашем кордоне, всё будет в первый раз.
Не знаю почему, но от его слов стало тепло. Я попытался заглянуть вперёд – и будущее представлялось простым и светлым. Только теперь понял: а ведь никогда раньше я и не пытался туда заглядывать, жил одним днём, сумбурно притом, глупо, поверхностно как-то жил…. Но теперь…Мысли путались, пока мы шли к Цне, и были они хорошие, весёлые, сбивчивые, будто пьяные.
Солнце скрылось, ветер задувал низко, скользил волнами по ногам, переметая песок по дороге.
Мы спустились к воде по косогору.
– Самое то! – сказал Шиндяй, раздеваясь. Я не понял, о чём он, но обратил внимание: он почему-то всматривается в противоположный берег, словно что-то там ищет. Я пригляделся – но то ли из-за того, что только что снял и положил у одежды очки, то ли из-за приближающегося дождя противоположный лесистый склон показался мне размытым, тонущим в зеленовато-водянистом мареве.
Мы зашли по гр_удь в воду и стояли, глядя на противоположный берег. Молчали. И в этой тишине я заметил движение – дрогнули лапы молодых сосенок, послышался выкрик испуганной птицы, и вот показалась фигура в чёрном. Человек стоял на стороне леса, возвышаясь на взгорке у гладкого камня с сухой палкой-посохом в руке. Всматривался в нас спокойно. Шиндяй кивнул ему, положив ладонь на грудь, и таинственный гость ответил, также слегка поклонившись. Мне показалось, что они пару минут вот так, без слов обсудили что-то, словно понимали друг друга на расстоянии.
А потом человек в чёрном скрылся, будто бы и не бывал…
– Инок Ианнуарий, – сказал Шиндяй. – В лесу отшельничает, в землянке.
– Давно?
– Не знаю, я у него не спрашивал. О нём все слышали, бабы норовят к нему попасть, попросить, чтоб помолился… у нас тут к лесным святым особое отношение, знаешь ли, так уж веками заведено. Но никто толком не знает, где его землянка. Никто… кроме меня, конечно.
– Как его, говоришь, зовут?
– Сложно зовут. Ианнуарий. Я его вообще называю Ваней, но ты никому не говори. Он и есть Иоанн и живёт, прямо как Иоанн Креститель. Как сказано в писании: «Пищею ему были акриды и дикий мёд».
– Что? Каки акриды?
– Акриды – прямокрылые насекомые из семейства саранчовых. Предшественник Христа ими одними и питался, как и наш монах. И мёдом диким.
– Мёдом, говоришь? Выходит?.. Рой к нему и улетел?
Шиндяй пожал плечами и хитро улыбнулся, но не кивнул.
– И ты знал об этом? Наверняка ведь заранее всё и рассчитал, ты же колдун, тебе дано заранее всё знать!
– Ну уж ты загнул, малый! Заранее знать не дано никому, поверь мне.
– Наверное, ты обещал ему этот рой!
– Ничего тебе, милок, не скажу.
– Да и не надо, и я вспомнил строки:
А старцам открыта книга будущих дней
Старец – он слышит ушами сердца молчание древних камней.
Так что начни сейчас, не жди понедельника,
Правь этим миром по слову Паисия Пчельника
– Мудро! – сказал Шиндяй, налегая на «о».
– Это тот же автор, которого я вчера тебе читал, Борис Гребенщиков.
– Да, этого бы человека, и к нам на кордон. Он, видимо, познал глубину лесов.
– А ты познакомишь меня с этим… с Ианнуарием? – спросил я. – Или он чудик?
– Он не чудик, чудики в Москве бродят без цели, а уйти жить в лес без людей, без удобств может только нормальный, здоровый человек, который путь свой, предназначение не сменял на барахло, – Шиндяй помолчал. – Ианнуарий.... Если сложится, может, и свидишься с ним. Это уж не от меня, от него зависит. Пока что он, как я понимаю, относится к тебе холодно. Значит, ты пока ещё не готов.
– С чего это ты решил?
– Неважно. Усваивай постепенно науку жизни в гармонии. По слову Паисия Пчелника, как ты верно спел. Интересно, про кого это поётся.
– Стараюсь. Вот про пчёл же ты говорил – я слушал.
Стало совсем тихо, а воздух потяжелел, словно его можно было схватить и смять в ладонях, как комок мокрого снега. Так бывает перед ливнем. Слова же звучали, будто доносились со дна бочки. В тишине мне показалось, что неподалёку в речном затоне на гладь воды опустилась птица. Я словно услышал лёгкий удар и шелест её крыльев.
– Про пчёл, кстати... знаешь, у мордвы-мокши есть одно интересное божество, которое как раз им покровительствует, – сказал Шиндяй. – И божество это – птица Нешкепирь-ава – белая гусыня. Она, по поверьям, прилетает на пасеку, когда никто её не видит, с заботой наблюдает, всё ли в порядке, – он развёл руками, нагоняя на себя небольшие волны.
Над кромкой леса вспыхнула молния. Поднялся ветер – свежий, холодный, кожа покрылась мурашками, и я погрузился глубже в Цну: в воде оказалось намного теплее.
– И откуда ты только знаешь столько, Шиндяй?
– Мне всегда было интересно, почему места, где я родился, звучат так, что означают непонятные слова? Времени только не было, чтобы найти, вникнуть, почитать… А потом вот внезапно появилось время, целый вагон с тележкой. Про финно-угорский мир, мордву-мокшу я узнал… как раз, – казалось, он не хотел продолжать, часто моргал. – В Мордовии. Так получилось, что именно там я открыл для себя много нового, пересмотрел своё понимание мира, вещей. Там я окончательно переменился. До того, как попасть туда, в Мордовию, я был совсем другим…
– Ты там жил, что ли? Фольклор по сёлам собирал?
– Если бы! Я относился к особенным… к одиннадцати процентам жителей республики Мордовия.
– То есть?
Он молчал, глядя вдаль. Да, ему совсем не хотелось говорить… а я ведь уже догадался, когда посмотрел сегодня на его руки. Становилось понятно, почему в посёлке многие относятся к нему с недоверием, дело вовсе не в колдовстве и мистике. И слова Стёпы вспомнились: «Ты ещё и с Шиндяем успел снюхаться?»
– Скоро уж небо разразится, разревётся, люблю вот так, стоять в воде и смотреть, – проговорил он. Шиндяй сделал ладони лодочкой, глотнул речной воды. – Мордовия – это же арестантская сторона, сплошные колонии. Одиннадцать процентов её населения – узники. И мордовские колонии – самые суровые, упаси бог, врагу не пожелаю туда попасть. В Мордовии я провёл шесть лет, вышел досрочно. Хорошо себя вёл, сидел тихо, книжки больше читал. Всё, что в местной библиотечке было краеведческого направления, так вообще наизусть выучил. Тебе я на рыбалке тогда, выходит, всего не рассказал. Этот момент, про тюрьму, я так сказать, – и он показал пальцами, будто режет ножницами.
Я чувствовал, как Шиндяй всматривается в меня, ожидает чего-то. Я же смотрел на тёмно-синее небо и покачивающиеся верхушки сосен:
– Прошлое моё, как видишь, темновато. Нужно, чтобы ты это знал, иначе получается, что ты не понимаешь, с кем имеешь дело. Если этот разговор станет нашим последним – что ж, может быть, это и правильно...
– Ты чего это, Шиндяй? Не обижай! Глупости, – ответил я. – Я не берусь ни судить тебя, ни тем более… каждый ведь может оступиться.
– Верно, каждый дурак рано или поздно оступается. Непременно оступается – на то он ведь и дурак, собственно. Говорят, пьяный проспится, а… Тёмная история моя случилась уже после того, как я бросил пить. Когда мужик отряхивается от похмелья, голова свежеет от паров, и часто он хочет наверстать то, что упустил. Додать то, что не додал тем, кого мучил столько лет – родным. Начинает бешено работать, для семьи стараться. Со мной та же история была. Но я-то гордый, мне захотелось жену удивить, пон_тануться, короче, перед ней! Прийти вот так под вечер, и денег пачку на стол положить, без слов, мол – на те! И главное: увидеть её реакцию. Это стало моей навязчивой целью. Если бы я себя остановил, просто бы работал где-нибудь, как нормальные люди, ничего бы не случилось. Я захотел швырнуть небрежно хорошие деньги, а где их взять быстро и сразу? И потому связался с мутными людишками, занятыми скупкой и продажей разной старины, украшений… С барыгами, короче. А заодно – и с «чёрными копателями», наверное, слышал о таких?
– Слышать-то слышал, но разве за подобные дела дают такие сроки? Ты же шесть лет, говоришь…
– Сидел я немного за другое, но об этом пока не стану говорить, давай-ка это пока тоже оплывём. Историю про копателей я тебе к тому рассказываю, чтобы ты прояснил для себя теперь другое, главное. Я кое-что в этом понимаю. Можешь мне обещать держать язык за зубами?
Я кивнул. Гром ударил прямо над нами, капли застучали по воде. Вокруг стемнело, будто в один момент наступил вечер.
– Прежде давай сплаваем до того берега на перегонки? – предложил он.
В Москве я регулярно ходил в бассейн, занимался с тренером, поэтому был уверен, что сейчас покажу класс. Я прыгнул и, выдохнув, грёб брасом. Когда же пересёк реку и всплыл, Шиндяй полулежал на мелководье, держась за тонкую, похожую на косичку ветку прибрежной ивы. Он как будто спрятался от дождя под размашистым плачущим деревом, и звал меня насмешливым взглядом:
– Неплохо плаваешь, только дюже медленно, – усмехнулся он. – Ладно, давай теперь о деле. А то мы с тобой то урывками, то недомолвками. В общем, однажды пришёл я в Надин сад, чтобы накопать чер_вей-выползков. Это такие большие, они после дождя к поверхности близко выходят, на них сома можно ловить тут, на речных ямах, потом, кстати, сплаваем с тобой как-нибудь ночью, время будет. Но тогда, как на грех, чер_ви не попадались, хоть и земля была прелая, рыхлая, и я копнул чуть глубже.
Я до этого не присматривался, и думал, что у Шиндяя на шее обычный железный крестик. Он аккуратно «отклеил» от мокрой волосатой груди и приблизил к моим глазам – и это оказался маленький полумесяц с тонко выточенными ртом и глазами:
– Называется такая штука лунница, это – украшение мордовских женщин, – пояснил он. – Опыт, хоть и горький, у меня был, и я сразу понял, что это не случайность и не совпадение. Скорее всего, в древности на том месте, где сейчас сад и стоит ваш, так сказать, с Нюрой домик, было древнее мордовское кладбище. Их захоронения найти довольно трудно, в отличие от других народов древности, от скифов, например, мокша никогда не делала курганов, высоких насыпей. Но хоронили богато, с драгоценностями и почётом, так что найти нетронутый мордовский могильник – большая удача.
– Богато хоронили богатых, соответственно?
– Судя по тому, что знаю, цнинская мордва жила в средневековье сытно, вольготно, и у них не было бедности – жили все в мире, зажиточно, каждая женщина имела много украшений, почти все их носила на себе. Поэтому и говорили, что мокшанскую женщину сначала слышно, а потом видно. Сами то они были низкие, плотные, коренастые. А какие ещё-то – иная баба в лесу и не выживет. Пойди-ка, походи по чаще… Шумящие подвески, лунницы, много всего они носили, и с этим добром, выходит, их и хоронили.
Он помолчал.
– Вот с тех пор, брат, я себе места и не нахожу. Сначала подумал: надобно бы сообщить в какие-то органы. Но не в моём положении этим заниматься, с моим прошлым мне самому навредить себе легко. Сразу всплывёт старое, подумают, опять я за него… Учитывая судимость и всё такое, начнут копать – зачем копал? Несмешной такой каламбурчик выходит. Долго я выжидал, а потом всё-таки связался я с одним знакомым археологом, – он посмотрел на меня, – нет, ты не подумай, с настоящим, с учёным.
– Что же, он приехал, изучил?
– Приехать-то он приехал, но из личного интереса. Его Борисыч зовут, он ведь ещё и рыбак заядлый, мы с ним тут пару дней ловили, как раз подлещик хорошо брал на выходе из ямы, где излучина. И никто, в общем, не пронюхал тогда, кто он есть на самом деле, какая настоящая причина его визита в нашу глушь. Лунницу мою он посмотрел, всё подтвердил: вещица эта родом из самого что ни на есть средневековья… Только вот какая загвоздка, оказывается. Чтобы официально начать раскопки, изучение, нужно разрешение, так называемый «открытый лист». Его ещё получить надо, но проблема даже не в этом. Считай, со времён распада Союза наука у нас, и особенно археология в загоне полном, средства на то, чтобы заниматься раскопками, изучать практически не выделяются. Борисыч сказал, что наносит на карту курганы, могильники – они ведь всё глубже уходят в землю, и скоро совсем уж их не различить на общем фоне будет. Для потомков, мол, он и записывает, может быть, в будущем другое время настанет, когда иначе станут относиться, поменяются в обществе ориентиры, и по его карте станут детально изучать прошлое. Он и точку, где сад и Надин домик, нанёс там у себя, вот. И на этом, как понимаешь, пока что всё и застопорилось… С другой стороны, если бы начались самые настоящие раскопки, я был бы тут уж не жилец. Ко мне и так относятся, что говорить. Никто бы всей этой активности не обрадовался, а Надя – та бы вообще меня прокляла…
– Да, раскопки в саду её вряд ли бы развеселили. А Стёпа – так вообще бы козни археологам строила, – я представил, как она – в своём непременном камуфляже и берцах, ведёт «партизанскую войну» на родной территории. Проклиная Шиндяя и, наверное, меня заодно. Так, за компанию.
– Вот поэтому, Мишань, я о том постоянно и думаю, и в саду часто бываю, особенно по утрам. Нет-нет, да и копну где чуть глубже, мало ли – повезёт. Не оставляют меня, дурака, в покое сокровища мордвы-мокши, хотя мне лучше об этом навсегда и накрепко позабыть. Да и к тому ж: это за-хоро-нение!
Я тоже об этом подумал: выходит, я уже несколько дней живу на кладбище. Странно, что меня до сих пор не посещали призраки. Хотя кто знает, может, я попросту их не видел, но, как только я смыкал глаза, древние мордвины стекались ко мне, окружали, смотрели на меня, в мё_ртвой тишине позвякивая своими древними украшениями…
– Не для того же столетия назад люди отправляли родных в последний путь, хороня вместе с ними много ценного, чтобы кто-то потом пришёл, нарушил покой, а главное – забрал. Точнее, украл, – продолжил Шиндяй. – По отношению к мё_ртвым это же самое настоящее воровство, кощунство, все эти ценности принадлежат им.
Он помолчал. Дождь становился всё сильнее, но под ветвями плакучей раскидистой ивы на нас не капало. Мы по-прежнему полусидели на песке, и речная вода становилась только теплей.
– Это с одной стороны, но… ведь почему-то же попалась мне эта дивная лунница, я не верю, что это произошло просто так. Открылась мне внезапно малая часть, страничка о прошлом, будто бы кто-то из-под земли до меня так достучался и сказал: «Витёк, мы здесь! Познай, помоги, расскажи другим!» И, оглядываясь назад, на свою жизнь, будто бы вижу цепочку, трагичную, но вполне связную. Всё, что со мной случалось, словно заранее кем-то продумано. И будто куда-то ведёт. А для чего – пойди и догадайся. Может, и ты, брат, тут появился неслучайно?
Я же, слушая его, представил, как раскопал в саду и нашёл целый ларец красивых женских украшений. И как показываю их Стёпе, видя изумление.
– Да, втюрился ты, похоже, быстро и наглухо, – я уже не удивлялся, что Шиндяй умеет читать мысли. – Я тебя хорошо понимаю, есть в ней что-то такое, живинка, искорка. В такую можно, да и стоит влюбиться.
– Да брось ты уже…
– Она и правда, весьма когтистая, эта твоя Стёпа. Такая может жгучие раны на душе оставить, долгие, болезненные, не заживающие. Но я тебе, брат, такого не желаю, конечно.
– Шиндяй, раз ты колдун и провидец, скажи, как по-твоему, получится у нас, или нет? Может, и затеваться не стоит? Плюнуть и растереть?
– Плюнь и разотри, если хочешь. Твоё дело. Можно на всё так плюнуть, и жизнь свою растереть. Запросто. Видишь, как у меня это легко получилось. А насчёт получится – нет, уж я точно в амурных делах не силён, это исключительно женская колдовская епархия. Тебе к Трындычихе надо. Зайди, нагадает, наколдует, накукует, как в песенке у Окуджавы поётся.
«Будет надо, и обращусь!» – подумал я, но промолчал.
– Холодает чего-то, пора обратно плыть, – Шиндяй поднялся, обернулся к лесу, и смотрел долго.
– О пчёлах, наверное, задумался? – сказал я. – Долетели давно уж! Может, сходим на днях к отшельнику этому, а?
– Посмотрим. Как верно в песне той, что ты привёл: «Старец – он слышит ушами сердца молчание древних камней»…
Мы доплыли, кое-как нацепили мокрую одежду, пошли к посёлку. Я улыбался, думая, что это лето – самое лучшее из всех, что были.
Лето умывалось дождём, улыбалось теплом, и обещало быть вечным.
На миг я обернулся. В мареве дождя мне показалось, что по Цне плывёт белая птица. То ли это мираж, или самое настоящее мордовское божество, ослепительно белая гусыня. Та самая, о которой вскользь упомянул Шиндяй. Нешкепирь-ава,ослепительно-белая гусыня, проверив, всё ли в порядке с улетевшими в глухой лес пчёлами, теперь спокойно отдыхала, купая перья в малахитовых волнах.
Да, это была определённо она. И дивная птица наверняка была знакома с загадочным лесным отшельником.
А ещё – знала все-все мои мысли...
...
Часть 3
...
Автор: Сергей Доровских
https://proza.ru/avtor/serdorovskikh
С удовольствием ПРИНИМАЕМ на публикацию не опубликованные ранее истории из жизни, рассуждения, рассказы, повести, романы на почту Lakutin200@mail.ru Оф. сайт автора канала https://lakutin-n.ru/
Автор фото: Екатерина Никитина. Разрешение на использование имеется.
Тёплые комментарии, лайки и подписки приветствуются, даже очень...