– В 1941 году мне было 7 лет, и я мало что помню. Но тот момент не забыть: декабрь, поздний вечер, и к нам в дом в деревне Память Свободы заходят двое чужих мужчин и женщина. И зачитывают: «Именем Советской Социалистической Республики ваш муж признан изменником Родины…».
У меня вон и сейчас мурашки по коже – с подступившими к горлу слезами говорит Александра Яковлевна. – Мама расплакалась, а до нас, ребятишек, тогда «не доходило», что это значит.
Глава семьи, Яков Михайлович Тиренко, 1900-го года рождения, участвовал в финской войне и на фронт Великой Отечественной был призван в первых рядах. Писем от него давно не было. И визит грозной тройки мог означать только то, что он попал в плен.
А еще это значило, что семья «изменника» лишается всего движимого имущества – со двора увели корову и всю другую мелкую живность, из дома забрали отрезы ткани, привезенные перед войной отцом из Свердловска, одежду, посуду, съестные припасы – все, что имело хоть какую-то ценность, жена и четверо ребятишек остались в голых стенах.
Не дала пропасть многочисленная родня: выделили из своего невеликого достатка кто что мог – продукты, самотканые половики, на которых ребятишки спали и которыми укрывались. Мамины четыре сестры по весне привели телочку, дали картошку на посев…
И вот сентябрь 1942-го. Снова ночью к дому Тиренко подъехала лошадь, запряженная в бричку. Всех перепуганных домочадцев посадили в эту бричку и повезли в Исилькуль, в КПЗ. Мамин брат был председателем колхоза в Березняках, порасспрашивал в сведущих кругах, что ждет семью и что можно сделать, чтобы вызволить из кутузки хотя бы детей. В милиции сказали, что родственники могут разобрать детей к себе.
Старшего и младшего братьев забрали сестры матери в Березняки. За Шурой приехали брат отца с женой, жившие в соседнем доме в Памяти Свободы.
– Помню, что когда меня забирали, мама была, как помешанная. Дядина жена говорит ей: «Феня, ты хоть попрощайся с Шурой», а она стоит, как будто не слышит и не видит ничего, – снова дрожит голос у рассказчицы. – Старшую сестру Машу решили оставить с матерью, чтобы за ней был хоть какой-то пригляд. И их двоих отправили в ссылку в Красноярский край, на станцию Злобино, на работу в шахтах. Маше было 17 лет, и они вместе с матерью четыре года работали погонщицами лошадей, возили вагонетки с углем. И рядом с ними работали такие же ссыльные.
– Как мне жилось? Всяко было, – вздыхает Александра Яковлевна на мой вопрос. – У дяди тоже было четверо ребятишек, но все старше меня, с ними уже только младший сын жил. Дядя лесником работал, у него была своя лошадь. Огород соток в 50-60 пахали на ней и под плуг сажали. Он за плугом, тетя по одной стороне с ведром резаной картошки идет, я по другой. С каждой половинкой надо наклониться и правильно положить. На обратном ходе картошку надо уже засыпать, а я еще с тяжеленным ведром плетусь…
Утром рано поднимут – иди гусей паси. А я пойду да и засну, а гуси мои в пшеницу зайдут…
А был петух – никого больше не трогал, а меня специально подкарауливал, вскакивал на спину и начинал бить, клевать. Брат, дядя меня жалели, предлагали его зарубить, но тетя уперлась: «Нет, с ним куры хорошо несутся!» А была бы мама, перед нею такого выбора не стояло бы...
Я скучала по братьям, и в свои 8-10 лет иногда ходила к ним в Березняки, за 13 километров, пешком, в одиночку, через лес. И никто никогда меня не тронул…
Война закончилась в 45-ом, а где-то осенью от отца приходит письмо. Оказывается, его держали в плену в Выборге, а когда наши освободили, его после всех положенных проверок опять зачислили в армию. Перебросили на восток, где заканчивалась война с Японией. И оттуда в 1946-ом году он приезжал на несколько дней, чтобы вызволить жену с дочерью из ссылки.
А в 1947-ом, когда его служба закончилась, нам вернули дом, откуда выселили других жильцов, наших же односельчан. Наконец, мы все вместе собрались. Но отнятого имущества уже было не вернуть, надеть было нечего. Из-за этого я два года в школу не ходила. Отец тогда раз в жизни меня побил. Зимы-то были студеные, не такие, как сейчас, он говорит: «Надевай мои ватные штаны и иди в школу». А я пигалица, мне их только на макушке завязать, и характером в него: «Нет, не надену!» Мама сидела, пряла пряжу, плакала, но не вмешалась. Отцовых штанов я так и не надела…
В 1948-ом мы переехали в Исилькуль. Купили домик небольшой опять же при помощи родни. Маша уже замуж вышла, брат старший учился в Омске. Отец работал в ДРСУ. Когда мама с папой ссорились, случалось, она ему выговаривала: «Мы столько из-за тебя пережили!» А он ей: «Думаешь, я меньше пережил, и я-то тоже ни в чем не виноват!..»
Когда к отцу приставали с расспросами, он сразу начинал плакать, никогда ничего не рассказывал про плен, говорил, что это очень тяжело вспоминать.
А когда началась реабилитация, после принятия Закона в 1991 году, мой брат, работавший в Госбезопасности в Омске, подсказал, что нужно сделать, чтобы с семьи были сняты все обвинения. Где-то в конце 90-х нам даже выплатили компенсацию за утраченное имущество – тысячу с чем-то рублей. Но ни отца, ни матери уже не было в живых, они умерли в 1981 году…
На сайте Минобороны «Память народа», где выложены подлинные документы военных лет, в том числе и не так давно рассекреченные, данные на красноармейца Я.М. Тиренко встречаются дважды. В донесении о безвозвратных потерях, где на 31-м листе идет «Список военнослужащих, осужденных военным трибуналом 7 отдельной Армии к высшей мере наказания и лишению свободы, приговор на которых приведен в исполнение в период с 22 июня 1941 года по 10 мая 1942 года», в графе «Дата выбытия» напротив его фамилии значится: 03.12.1941, в графе «Причина выбытия» – зловещие буквы: ВМН, то есть, высшая мера наказания, осуждение к расстрелу.
