На людей древности огромное впечатление производил эпос Гомера – «Одиссея». Вслед его стихотворным строкам в умах миллионов оживали красочные картины и, сменяя друг друга, рассказывали о долгом возвращении домой царя Итаки Одиссея после завершения Троянской войны.
Путь Одиссея на родину длился целое десятилетие, и был он извилист, полон приключений и невзгод. Секрет воздействия гомеровского эпоса, однако, состоял не в одних лишь сюжетных перипетиях или изяществе слога. Наибольшее восхищение у слушателей вызывала сама личность главного героя. Они любили Одиссея за упорство, хитроумие и его умение найти элегантный выход из любой передряги.
Хитроумие царя доходило до того, что он умудрился обвести вокруг пальца и самого себя. Однажды его кораблю предстояло проплыть мимо острова сирен – волшебных существ, которых воображение греков рисовало наполовину женщинами, наполовину птицами. Сирены были пленительны и вместе с тем кровожадны. Завидев приближение судна, они издавали дивное пение, сводящее моряков с ума. Не в силах устоять перед их могучими чарами, жертвы сирен сами бросались в воду и плыли к их островку, где сирены с ними и расправлялись.
Волшебница Цирцея заблаговременно предупредила Одиссея о ждущей его опасности. Она же подсказала ему и решение: всему экипажу следовало на время заклеить себе уши воском. Тогда, глухие ко всему на свете, они становились неуязвимы и для колдовства сирен.
Тем не менее Одиссей не был бы самим собой, если бы не добавил к этому рецепту свой личный штрих. Он приказал команде корабля заклеить уши, а вот его собственные уши оставить в покое. Затем моряки должны были накрепко привязать царя к мачте, чтобы он смог услышать дивное пение без всякого риска для жизни. Как бы он ни сопротивлялся и что бы он ни говорил, экипаж должен был игнорировать все распоряжения царя, пока тот остаётся под властью злых чар.
План Одиссея удался на славу. Как только корабль приблизился к острову сирен, те принялись за свою ворожбу. Экипаж слышал разве что пульсацию крови в висках и стук сердца, а вот Одиссей зачарованно внимал прекрасным и беспощадным голосам. Рассудок и этого великого мужа, названного «славой греков», не устоял и помутился. Царь принялся биться в своих путах и требовать, чтобы его немедленно освободили, но моряки лишь ещё туже их затянули. Дальновидность Одиссея и заранее отданные им приказы не позволяли ему обречь себя же на верную смерть.
По сути, Одиссей заключил договор с самим собой не поддаваться губительному призыву сирен. Но он заранее подозревал, что не найдёт в себе сил исполнить данное себе слово. Тогда он, будучи мудрым, специально создал ограничивающие его обстоятельства, которые помешают ему в будущем поступить неблагоразумно и тем самым повредить собственным интересам.
В психологии этот тактический приём стал известен как пакт Одиссея (Ulysses pact). Мы заключаем пакт Одиссея, когда сознаём, что сирены пагубных склонностей, привычек и реакций постоянно манят нас своими вкрадчивыми голосами. Нам может быть хорошо известно, что если откликнуться на их зов и поплыть к их островку, то эти сладкоголосые чудища утянут нас под воду. Но увы, одного только знания оказывается мало. Колдовская сила призывов нашего эго бывает слишком сильна, чтобы разум был в состоянии им воспротивиться. Мы знаем, что внутренней дисциплины будет недостаточно и наша рассудительность может сыграть с нами злую шутку, стоит ей только услышать трели и переливы, испускаемые эго.
Чтобы не допустить этого, мы решаем заручиться помощью внешнего источника дисциплины и заранее связать собственные руки. Мы добровольно ограничиваем свою свободу действий в одном и разрушительном направлении, чтобы иметь больше свободы в другом – конструктивном.
Простейшей иллюстрацией пакта Одиссея может быть решение заниматься практикой медитации в группе и под руководством учителя.
Мы знаем, что наш ум неусидчив и беспокоен. Он жаждет развлечений и хочет двигаться, но двигаться лишь по периферии жизни, где особенно просто наматывать круги по ровной и хорошо накатанной дороге. Когда мы наедине с собой, очень легко поддаться дурным привычкам малого ума, ибо наш внутренний противовес им пока ещё слаб.
Сегодня мы можем махнуть на медитацию рукой, завтра мы сократим её длительность вдвое, а в следующий раз примемся непрерывно ёрзать, делать паузы и пить в перерывах чай. Присутствие же других, а в особенности некоего авторитетного для нас лица, накладывает ограничения. Оно привязывает нас к мачте сразу несколькими верёвками и помогает воспротивиться хищному зову сирен нашей лимбической системы.
Во-первых, благодаря свидетелям, мы несём репутационные риски. Если мы в избытке проявим свою несдержанность и недисциплинированность, то можем пасть в глазах окружающих. В результате, наши отношения с ними могут измениться не в лучшую для нас сторону. Все сидят спокойно и занимаются регулярно, а я один ударю в грязь лицом, да притом так быстро, у самой стартовой черты? Нет, не бывать этому. Лучше я хотя бы попытаюсь приложить дополнительное усилие.
Во-вторых, нарушение дисциплины не перед молчаливым и всепрощающим взглядом неба, а перед человеческими свидетелями действует как увеличительное стекло в наших же собственных глазах. Публичная демонстрация своей расхлябанности позволяет нам самим острее её осознать. А это довольно неприятное откровение. Публичность насыщает осознание личного изъяна повышенным эмоциональным зарядом и значимостью, то есть делает его ещё заметнее и неприятнее.
Предавать себя раз за разом и нарушать данные себе обещания, конечно, можно. Тем не менее интуиция верно нам подсказывает, что это дорога к усугубляющемуся неврозу и тотальному упадку личности. Чтобы избежать уплаты по таким счетам, мы вновь прилагаем дополнительное усилие. У разума появляются союзники в лимбической системе в виде желания произвести впечатление на окружающих, страха перед падением в чужих мнениях, страха перед новым зарядом негативных эмоций от самобичевания и так далее. В общем-то, разум рад и такому альянсу, коль скоро их общее дело благое.
Ещё более бытовой пример пакта Одиссея – это договорённость с другом ходить в спортзал вместе. Да, ограничивающая сила такого пакта невелика, но она всё же есть. Он создаёт дополнительного свидетеля для наших прегрешений перед собой и формирует связывающее нас обязательство, пусть и такое слабое, как дружеская договорённость заниматься спортом вместе.
Пакт Одиссея есть крайне полезный инструмент, и он хорошо иллюстрирует ключевой для нашей жизни факт: если мы хотим чего-то, нам требуется в чём-то себя ограничить. Мы не можем стоять на месте. Выбор должен быть сделан, а выбор одного всегда означает отказ от чего-то другого. Пакт Одиссея позволяет нам осуществить этот отказ, потому что создаёт способствующие ему ограничительные обстоятельства.
Нужно ли себя принуждать?
Составление пакта Одиссея является одним из проявлений дисциплины. Дисциплина же, с технической точки зрения, представляет собой процесс управления умственной энергией и, как следствие, управления всей нашей жизнью. Мы усилием воли ограничиваем её расход в одной области, а в какой-то другой, напротив, увеличиваем её объём. Это процесс сознательного распределения энергии в соответствии с расставленными нами приоритетами.
Без дисциплины жизнь ума становится эпилептической, расточительной и склонной к саморазрушению. Мы делаем огромные инвестиции в бесполезные или откровенно пагубные виды деятельности, а самое важное оставляем почти что безо всякого внимания. Маршрут, которым следует наша жизненная энергия, лишён эффективности и выверенного баланса. Она натыкается на тупики, ходит кругами и зигзагами и сворачивается в удушающие её петли. Об этом хорошо написал Шопенгауэр:
«Подобно тому как наш физический путь на земле всегда образует только линию, а не поверхность, так и в жизни, желая схватить и приобрести одно, мы должны отказываться от бесчисленного другого и не трогать того, что лежит направо и налево. Если же мы не можем на это решиться, если, подобно детям на ярмарке, мы хватаемся за все, что привлекает нас по дороге, то это – нелепое желание превратить линию нашего пути в поверхность; мы двигаемся тогда зигзагами, блуждаем в разные стороны и не достигаем ничего» («Мир как воля и представление»).
Дисциплина не только блага, но также необходима и неизбежна. Вопреки этому, она пользуется неоднозначной репутацией. Дисциплину зачастую связывают с чем-то крайне неприятным, с насилием над собой. Но всегда ли это так? Можно ли быть дисциплинированным без принуждения и без агрессии в отношении себя? Чтобы ответить на этот вопрос, требуется копнуть немного глубже.
Когда мы что-то делаем, всегда есть нечто, что против этого, причём как вне нас, так и внутри. Дело в том, что наш ум являет собой лишь крайне условное единство. В него входят многочисленные конфликтующие потребности, которые борются за место под солнцем. Каждая потребность, в свою очередь, порождает ряд конкурирующих сценариев реализации.
Всякий раз, когда мы делаем шаг вперёд, что-то внутри нас непременно хочет остаться на месте. Такова его функция и природа. Нашему мозгу необходимы программы лени и экономии энергии. Нам нужна не только педаль газа, но и педаль тормоза – и действуют они одновременно, по принципу победы сильнейшего. Чтобы совершить шаг, над всеми остальными конкурирующими потребностями необходимо взять верх. И точно так же требуется одержать победу над теми голосами, которые призывают шагнуть вправо, а не влево, назад, а не вперёд, через минуту, а не прямо сейчас.
При нейросканировании мы можем воочию наблюдать, как борьба потребностей и сценариев разворачивается на уровне нейросетей мозга. Это значит, что каждое наше действие преодолевает психическое сопротивление, которое может быть и огромно, и столь мало, что мы его даже не заметим. Когда мы принимаем решение, кто-то всегда получает отказ и так или иначе оказывается обижен и отодвинут в сторону. Выходит, любое действие должно считаться принуждением? Мы, однако, ощущаем, что это не так, и мы в этом правы.
Хотя всякое действие рождается в ходе борьбы и преодоления внутреннего сопротивления, принуждением оно становится, только если мы упорно отторгаем собственный выбор. Мы решаем совершить нечто кажущееся правильным, но каждый шаг вперёд даётся нам через силу. Это происходит, потому что наш ум имеет дурную склонность к агрессии против уже принятых нами решений.
Когда мы привыкли отторгать собственный разумный выбор, дисциплина становится принуждением. Мы не умеем оградить решения разума от пустого шума из импульсов отторжения, не умеем создать условий для воплощения своих решений. Они остаются полупринятыми и не могут прочно закрепиться в уме. Что-то постоянно тянет нас в сторону и отбрасывает назад, и мы вынуждены двигаться наперекор внутреннему давлению. Продолжающаяся борьба и рождает впечатление постоянного насилия над собой.
Необходимо научиться доводить процесс принятия решения до конца. Это значит, поняв правильность своего выбора, нужно принять его, то есть устранить остаточные автоматические реакции отторжения. Тогда дисциплина будет переживаться как акт свободы, а не как акт насилия. Идти и дышать станет легче.
При здоровом отношении к дисциплине в нас всё ещё может сохраняться борьба, но это будет борьба не вокруг главного направления действий, а скорее мелкие рабочие споры по частным вопросам маршрута. Такая борьба воспринимается положительно и похожа на усилие, совершаемое нами во время творчества или в ходе занятий любимым спортом. Оно может даваться тяжело, но это творческий и жизнеутверждающий дискомфорт.
Танец в цепях
В повседневной речи мы понимаем под свободой нестеснённую возможность делать всё, что нам вздумается, и не делать того, чего мы не хотим. С таким понятием свободы сразу возникает большая загвоздка. Нельзя делать всё и сразу. Мы должны произвести выбор и сперва начать делать хотя бы что-то одно. И как только мы выбираем делать именно это, а не что-то другое, наш выбор порождает многочисленные ограничения.
В первую очередь, чтобы добиться поставленной цели, нам требуется отодвинуть в сторону многое другое или по крайней мере понизить приоритет иных задач в нашей жизни. Как только цель была поставлена, мы уже не можем делать всё, что вздумается.
Наконец, свободно желая цели, мы вынуждены свободно желать и средств к ней. Чтобы добиться желаемого, нам нужно будет потратить своё время и ограниченные ресурсы, пойти на риск и вложить некоторый объём усилий. Вновь, сделав свободный выбор, мы не можем делать всё, что нам заблагорассудится.
Свободный выбор ограничивает нашу свободу, причём в той же мере, в которой и несвободный. Выходит, свобода есть не отсутствие ограничений, а добровольное и осознанное наложение их на себя. Свобода есть существование в естественной и созидательной зависимости.
Представьте узника, вышедшего из темницы, где он долгие годы томился в заключении. Вот он выходит на свободу и теперь готов исполнить свои выпестованные в неволе мечты. Он находит работу, заводит семью, а в оставшееся время занимает себя несколькими увлечениями. Всё это новые цепи, да притом нелёгкие, если посмотреть на это непредвзято. Но узник и не думает протестовать. Вес этих ограничений уже не ощущается, вернее, он ощущается, но совсем по-другому. Начинается танец в цепях, а до того было просто сидение в цепях и ожидание новых.
За снятием оков в нашей жизни всегда происходит добровольное помещение себя в новые оковы – в такие, в которых хочется танцевать. Об этом говорит Ницше в одном из своих малоизвестных отрывков:
«Танец в цепях. Греческие художники, поэты и писатели невольно заставляют нас задавать себе вопрос: какого рода цепи налагают они на себя, приводя этим в восхищение современников и находя подражателей? Ведь то, что называется “нововведением” (например, в метрической речи), есть, в сущности, не что иное, как произвольно наложенные на себя цепи.
“Танцевать в цепях”, чувствуя всю их тяжесть, и не только не обнаруживая этого, но, наоборот, придавая своему танцу вид легкости, – вот фокус, которым они желают удивить нас. Даже у Гомера мы видим много унаследованных формул и законов эпоса, при посредстве которых он исполнял свой танец. И сам он в свою очередь создал несколько условных правил, которым должны были следовать грядущие писатели.
Это было как бы школой воспитания для греческих писателей: сначала они возлагали на себя многообразные цепи, полученные по наследству от предшествующих писателей, затем изобретали для себя новые и победоносно носили их. Трудность их работы и искусство преодолевать эту трудность были очевидны и приводили в изумление всех» («Странник и его тень»).
Созидающие нас оковы, в особенности принимаемые добровольно, есть дисциплина. Разрушительные же и недобровольные оковы есть порабощение. Любой танец вообще возможен только в цепях дисциплины. Без цепей это будет не танец, а эпилептический припадок, бесплодный и болезненный хаос из движений. Танец есть прежде всего умение не совершать определённые движения. Именно это умение не делать лишнего позволяет делать много важного и правильного. Так и дисциплина есть прежде всего ограничение. Это недопущение определённых статей расхода своей энергии, благодаря чему эта энергия может быть направлена в другое русло.
Принуждение себя представляет собой совершаемое усилие плюс шум ума из отторжения своего же усилия. Чтобы дисциплина не была принуждением, нам необходимо научиться принимать конструктивные творческие ограничения, увидев их положительную природу, и очистить ум от разрушающей его агрессии в отношении самого себя. Тогда несомые цепи будут не принуждением, а актом подлинной свободы.
И принуждение себя, и принуждение других есть просто неумелое творческое усилие. По причине своей неуклюжести и неубедительности оно вызывает повышенное отторжение и не способно его устранить. Результат такого принудительного творчества является поверхностным и хрупким.
Другими словами, как наши попытки изменить себя, так и наши попытки изменить других могут быть либо актами принуждения и помещения в неволю, либо процессом воспитания и освобождения на волю. Всё зависит от того, удастся ли нам устранить отторжение и освободить в человеке его собственное понимание и стремление действовать себе во благо.
Так, когда ребёнок нас не слушается, мы можем принудить его угрозами и насилием, увещеваниями и обещаниями. Он подчинится, но его подчинение будет напитано энергией отторжения. В силу этого оно останется частичным и с лёгкостью вновь породит разлад и сменится своей противоположностью.
Но мы также можем добиться послушания и преодолеть сопротивление ребёнка за счёт формирования в нём понимания существа дела, чувства любви, уважения, благодарности и живого интереса. Тогда послушание будет проявлением свободного стремления и понимания самого человека в той же мере, в какой и проявлением нашей воли и нашего понимания. Это будет точка их пересечения. Действие будет исходить из его же интересов и не будет отторгаться, а значит, не будет воспринято как принуждение.
Дисциплина представляет собой процесс управления энергией и вместе с тем наше умение это делать. Как мы говорили ранее, этот процесс разворачивается одновременно на нескольких уровнях. На макроуровне дисциплина есть наши ценности и цели. Мы выбираем одни маршруты и, чтобы быть в состоянии двигаться по ним, отказываемся от других. На базовом уровне дисциплина есть наш распорядок дня и общий план по достижению поставленных целей. Мы структурируем свою деятельность так, чтобы энергия была удержана в заданном нами русле.
Наконец, на микроуровне дисциплина есть управление актами ума. Мы останавливаем разрушительные реакции и, напротив, усиливаем свои положительные качества. Когда подобная дисциплина ума проводится сознательно и методично, она называется медитацией.
Микродисциплина есть то, на чём выстраивается всё остальное. Это кирпичики, из которых состоит фундамент нашей жизни. Если здесь у нас имеется большая проблема, то всё, что стоит на столь хлипком основании, будет постоянно проседать и обваливаться.
Сейчас мы рассмотрим несколько способов, как мы можем создать более благоприятные условия для формирования дисциплины ума, и хотя...
<…>
Получить доступ к полной версии статьи и подкаста
Канал в Telegram // YouTube // ВК // Поддержать автора
