Село было довольно большим. Шёл тысяча девятьсот восемьдесят шестой год. Люди жили по-разному, у кого и мотоциклы были, но чтобы частная машина – таких семей было мало. Дети, как известно, болеют часто. Зная, что Василий никогда не откажет, к нему обращались многие. Возить детей в районную больницу, иногда и по ночам, приходилось нередко. Валентина поначалу терпела, а потом взорвалась:
– Чё они к председателю не идут?!. Больше не разрешу тебе ехать, что хочешь со мною делай! Нет – и делу конец. Машину бьёшь. Запру гараж, а ключ сроду не найдёшь, понял?!
Василий после ночной поездки был усталым. Дорога до районного посёлка была двадцать километров, но она была сложной – не дорога, одно направление. Выручало то, что «Запорожец» лёгкий весом. И они с отцом очередного ребёнка, которого везли в больницу, просто выталкивали машину, когда застревали, и двигались дальше. Бывало, и по три раза в один конец застревали, это выматывало, но всё же двигались. Будь на месте Василия другой водитель, то застревали бы больше, но огромный опыт езды по бездорожью выручал крепко.
Однажды после такой поездки в район, когда доставил дитя в больницу, Василий разозлился не на шутку и ворвался весь грязный прямо на районное совещание. И с порога закричал:
– Сидите, заседаете! Хорошо, фронтовик машину мне отдал, детей спасаем. Но неужели камнем хотя бы ямы отсыпать нельзя?! Люди вы, или кто? Грамоты вручаете, у меня они уж в тумбочку не помещаются, а дороги нет. Дайте камня, сам отсыплю! Дайте камня, заседатели, если совесть у вас есть! Хотя кому я говорю – сытый голодного не поймёт. У ваших детей больница рядом. А у нас ещё и старики болеют, не слыхали такого?!
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Громко хлопнув дверью, Василий стал спускаться вниз по лестнице, его окликнула секретарша, но он не стал никого слушать.
К удивлению, многих, но крик его подействовал. И теперь наконец-то хоть наполовину, но была дорога отсыпана – самые сложные места. И от работы этой тяжеленной, от ног и рук, трясущихся от надсады, будто тумблер в душе его щёлкнул, перемена наступила в душе. И ныне, слушая жену, он сказал:
– Возил детей и возить буду, и взрослых буду, они тоже болеют. Я, Валентина, долго терпел твою непонятную для меня злость, теперь не буду.
Валентина встрепенулась:
– А чё это ты не будешь терпеть, терпел же! Чё, умным стал?
Василий посмотрел на Валентину так, что та даже растерялась, это было видно по её вмиг покрасневшему лицу.
– Вот что, Валентина. Я работаю, быка каждый год на мясо сдаём, свиней. Достаток есть в доме, не хуже, а где и лучше других живём, дом обустроил. Чего ты бесишься?
Валентина, закричала:
– Всё, ухожу к маме, и к детям не допущу.
Стала быстро укладывать вещи. Дашутка, дочь, любила отца очень, души в нем не чаяла, к тому времени ей уж семь лет было. Быстро подбежала к отцу, запрыгнула к нему на руки, и, заплакав, сказала:
– Я своего папку не брошу.
Лёшка тоже заплакал:
– Папка! Мамка! Не ругайтесь!..
***
Валентина силком увела детей. Прошла неделя, длинной показалась она Валентине, но зло перевешивало. Василий был на работе, она его спасала.
Вспомнилось в эти грустные дни Василию, как бабушка его Елизавета Матвеевна рассказывала про святого Серафима Саровского, который говорил, что от уныния надобно работой спасаться. Действительно, работа помогала не погибнуть душе подчистую. Весь на сто рядов грязный, потный, идёшь с работы, усталость с ног валит, а действительно, отводит работа грустные мысли в сторону.
Конечно, думал о Валентине, почему она так себя ведёт?! но на работе один что-то спросит, другой, вот и отвлёкся, а это очень важно в такие моменты жизни.
А в это время Валентина слушала речь своей матери Веры Артемьевны:
– Чего ты, Валя, бесишься? Живёшь хорошо. Мужик у тебя заботный, не пьёт понапрасну, да ещё вдобавок красивый. Девки на селе подросли, много девок, такого точно уведут, если не одумаешься. Какого ляда тебе ишшо надобно?! А то, что людей на машине до больницы возит, детишек спасает, так надо Богу молиться, что он у тебя такой. А домовину какую для фронтовика сделал? Все старухи кряду бают, золотые, мол, руки у Василия. Как в музей ходили к нему, любовались работой, пока делал.
Валентина одёрнула мать:
– Я чё, не видела? Рассказываешь тут. Как ду//ры стоят, глаза выпучили.
Вера Артемьевна, переменилась лицом:
– Сразу видно, не били тебя. Не мучилась с пьяным мужем, ну, полная ду//ра ты, получается. Не гневи Бога. Ты прости, что я так с тобою баю, но ведь вывела. Прости. Пожилых старух ду//рами называешь. Которые всю страну кормили.
Валентина задумалась:
– Чего в гневе не скажешь.
Мать посмотрела на дочь с некоторой надеждой. И в мыслях не было говорить такие слова дочери, а вот, поди же, сказала. А у неё норов дикий, может, потому и взорвалась как запечатанная брага.
Валентина вдруг спросила:
– А чего ты насчёт того, бил, пил… У нас отец вроде тебя не трогал, чего ты сама-то мелешь?
Вера Артемьевна села на лавку, которая по старинке по всей кухне была сделана, что-то изменилось в её лице, помрачнела вмиг. И эту перемену заметила Валя:
– Не бил, говоришь. Не только бил, а и гонял вокруг дома, синяки не заживали сроду, не успевали проходить. Ревнивый, пил запоями. Вы тогда ещё не родились. Я всё думала, беременна, может, успокоится. Я даже боялась поговорить с кем, вдруг взревнует, бешеный в этом смысле.
Вы родились с сестрой твоей год за годом, а он – ни в какую, всё пил да бил. И вдруг – инфаркт. Вот тут, как тряхануло, задумался. С тех пор не пьёт отец твой, вас любит, меня уж после уважать стал. Я давно простила его, но всё одно, иногда подступает обида, ну вот за что такое бабам?! Хотя мужики, да и бабы все разные характерами, тут сроду, сколько не живи, не угадаешь. Мой вон как за мной ухаживал, какие слова говорил, камедно так калякал. А как поженились, увидал, как я у колодца с Фёдором Куделькиным разговариваю, сразу избил до полусмерти. А он ведь только и спросил чего-то житейское.
Валентина отвечала матери:
– Меня мой Вася и пальцем не посмеет тронуть, он у меня как шёлковый по струночке ходит.
Вера Артемьевна тихо сказала:
– Вот и береги струночку эту. Тьфу! Не струночку, а Василия береги, двумя руками держись за него, и ноги добавь к этому делу. Ты свою гордость подлючую выгони из души, а если выгнать не можешь, то можешь остаться одна. И не слушай своих подруг-разведёнок, что им, де, хорошо живётся. Врут. Хорошо живётся тем бабам, кого муж любит. Я знаю, ты скажешь: простые слова я говорю, об этом, мол, все знают. Знают-то знают, а почему тогда себя так ведут? Избаловались, вот почему. Мы бы в наше время и подумать не могли так мужика унижать, как ты, Валентина, унижаешь, да ещё и перед детьми.
Валентина вздыбилась:
– Это чем же я его унизила?
Вера Артемьевна пристально поглядела на дочь. Её глаза, лицо, кажется, вся сущность души её что-то окончательно осознали, и она произнесла:
– Я, Валентина, больше с тобою на эту тему говорить не стану, ты просто ду//ра гордая, а чего попусту с ду//рами разговаривать.
***
Валентина взяла детей и вернулась к Василию. На её немалое удивление, Василий с ней не разговаривал, только так – да, нет. Дети облепили отца, и они поехали на машине купаться на речку, прихватив соседских детей.
Валентине стало страшновато: права мать! «Вася-то и вправду – красивый у меня, а я будто не замечала. И девки молодые подросли, мужиков не хватает, когда их хватало?! Уведут, мать говорит. Девки – они такие, за красивым мужиком вмиг могут увиться, тут надо глаз да глаз. Да я и так не спускаю. Если кто вздумает, космы выдеру».
Помирила Василия с Валентиной смерть мамы - Полины Семёновны. Приехали сёстры, брат. Сёстры – Полина с Катей и Люба – давай спорить с Василием, что надо железный памятник ставить со звёздочкой. Мама за коммунистов была и работала ударно. Но, главное, что их злило: они заказали такой памятник, и его уже привезли.
Василий же отвечал тихо:
– Брат! Подтверди слова матери, ты был при том разговоре, она велела поставить крест. Я, мои дорогие, ничего против коммунистов не имею, сам хотел в партию вступать, только мама крест сказала поставить ей на могилку. Знаю, вам, женщинам, трудно уступить мужикам, ну тут завещание материно.
Виктор, прокашлявшись, произнёс:
– Всё верно. Не спорьте сёстры. Я был при том разговоре, подтверждаю.
Не поняли сёстры слова Василия, обиделись сильно, да так, что больше и не разговаривали. После поминок сразу уехали.
А на маминой могилке стоял крест, он выделялся среди других крестов искусной работой мастера, и сделал его Василий Игнатьевич Прядов. И ночью, и днём делал, едва успев к похоронам.
Горевал Василий сильно, что сёстры не поняли его душу. Уставший, выпил он две рюмки водки и захмелел вмиг. «Обиделись родимые сестрички, люблю их до смерти, а они не разговаривали со мной, только с Виктором».
Нахлынуло из далёкой памяти детство. Эх, как любили сёстры меня, младшего всегда любят больше. Всякие сладости для меня берегли, да следили, чтобы я их не раздал друзьям, а я раздавал… Они поругивали меня за это, но не со злостью, и хоть сами были молодыми, а говорили мне: братик, тяжело тебе будет, не хитрый ты, не каждый делится гостинцами.
А как купались в речке, м я потонул, а сёстры вытащили меня вовремя, спасли! А как зуб молочный ниткой выдирали? Всё в памяти. Что же такое память? Это, наверно, и есть человек. Один злобу хранит, другой доброту. Есть, которые перед смертью каются, что зло творили, есть, которые не каются.
Вот, говорят, доброму легче помирать от болезней. Психологически да, а вот физически… Вон как от рака болит у людей, спасу нет. Таблетки эти, уколы обезболивающие с трудом выдают. Уж если ясно, что человек болен, так дайте, не мучайте. И вот носятся родные люди по больницам, а умирающий мучается...
Ладно, дорогие сёстры, не серчайте, сразу не поняли меня, может, потом поймёте, а если и потом не поймёте, я всё равно вас люблю, мои дорогие. И всё же жаль, что так вышло. В детстве мы одни, а взрослые такими ду//раками становимся…
Вечерело, поминали на улице, народу было много. Когда все разошлись, жёны убирали со стола посуду, Виктор обнял брата:
– Ой, Васька! Как я рад, что ты у меня есть. Люблю я тебя до смерти. Вот подумаю иной раз, ну не было бы тебя, не родила б мама, страшно становится. Как рыбалили, тишина, как дрались, как ты за мной штаны донашивал, а я смеялся над тобою, ду//рак. Чё говорить, вот, думаем, в детстве мы глупенькие, а взрослые чего вытворяют?! Обиделись, видите ли, сёстры на тебя. А за что?! За то, что ты, как мать завещала, сделал. Ну и где ум? Глупость и гордость с тем и живут. А крест ты ладный сделал, такие узоры на нём, мне кажется, разучились так делать, как в старину говаривали, мастеровой человек.
Виктор поглядел на брата. Василий спал сидя. Виктор Игнатьевич Прядов улыбнулся:
– Ну вот. Я ему в любви признаюсь, а он – спит.
Немного подумав, снова посмотрел на брата и добавил:
– Спи, брат. Видел, как ты крест делал и плакал. Ты прямо как богатырь какой из сказки выглядел, как мастер из старины глубокой. Я ведь поначалу тоже сомневался – звёздочку иль крест ставить? И то, и то верно, кровью народной за всё заплачено. Просто мама так захотела.
Василий вдруг проснулся. Тишина, вечер, краткий сон дали силы уставшему организму. Увидев рядом брата, Василий улыбнулся:
– Брат! Как я рад, что ты рядом.
Василий поглядел на стол: уже всё убрали.
– Эх, выпить бы чуть-чуть...
Виктор громко сказал:
– Галя! Валя! Принесите выпить, закусить.
Посидели братья до глубокой ночи, поговорили о жизни. Когда ещё свидятся? Так оно у нас, в России, бывает…
Продолжение здесь Начало рассказа здесь
Project: Moloko Author: Казаков Анатолий
Другие истории этого автора этого автора здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь
Книга Анатолия Казакова здесь