В декабре, восьмого числа тысяча девятьсот девяностого года, расписались мы с Ириной. Непросто всё, конечно, было – это ведь у всех так. Тётки родные отговаривали: «Не женись на ней, она бедная, мало зарабатывает, а ты сварщиком на заводе отопительного оборудования работаешь. Зарплата у тебя шестьсот рублей. С такими деньжищами надо тоже богатую искать». Давили они на меня сильно, но не это саднило мою душу.
Мама моя их слушала, а я-то знал, что мама моя не того поля ягода. Но ведь зло не дремлет, на осуждении зиждется. Говорили маме, что родители Ирины выпивают и так далее. Я же видел другое: редко кто не выпивал вообще, но ведь работали они, Ирины родители. Мама Александра Фёдоровна в больнице, отец Борис Семёнович в леспромхозе, да и простые, душевные люди они были, к тому же с чудной фамилией Вяльмискины.
Ира моя мастером по пошиву верхней женской одежды работала. Помню, принёс ей на работу цветы. Попросил кого-то позвать, чтобы вышла из цеха. Стоит, смотрит то на меня, то на цветы, смущается, а у меня, знамо дело, душа радуется. И вдруг, улыбнувшись, говорит: «Заходит наш работник и говорит, что зовут Валю Мискину. Весь цех тогда смеялся, и конечно же догадались, кого зовут».
А тут вскорости друг Сергей Козлов на свадьбу пригласил. Пришёл к Ирине, смотрю, сидит, на меня глядит, да как глядит-то! В такие минуты и понимаешь, что Бог есть любовь. И что именно для нас, многогрешных людей, есть любовь, которая всю жизнь до самой смертушки нас спасает. А ежели особо задуматься, то и после ухода из земной жизни по-православномуэдак бывает. Я и про свадьбу Серёгину забыл, и песня вскорости вот какая придумалась:
«Года нашей жизни бегут мимо нас. Я с чистой душою влюбился сейчас. Я всё своё сердце тебе подарил. Тобою я грезил. Нескладно так жил.
Пусть злые людишки пророчат беду. Ведь злым языкам не понять, почему. Как люди влюбляются, вместе идут. Гонимые часто, встают и живут.
Хочу я всю нежность тебе подарить. Хрустальную верность в бокале испить. Наш путь, он по жизни нелёгкий, пойми. Ты, счастье моё, посвети мне в пути.
Мы вместе с тобою невзгодам назло. Кольцо золотое не зря нам дано. Моя дорогая, признаюсь тебе: Мы вместе, как птицы парим в синеве.
Я вот размечтался, хочу, чтобы все Вот так же любили, поверив мечте. В любую погоду, в любые года. Пускай не оставит вас песня моя».
Так вот и поженились мы с Ирой зимой. И отпуск у обоих выпал на начало мая. Многие, знамо дело, на юга, а мы по деревням. Теперь, спустя двадцать пять лет, ох, как понимаю, почему именно так поступили. Ведь кажинный год летом всё детство и юность возили наши родители нас по милым матушкам-деревням. Невольно думаешь ныне, что так же на протяжении многих и многих лет было у миллионов русских и нерусских людей, живших в нашей многонациональной дружной стране.
Взяли билеты на самолёт, и «ТУ-134» через пять часов произвёл посадку в городе Горьком. Хорошо запомнил, что когда подлетали, то в самолёте крутили песню: «Под городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем посёлке подруга живёт». Сели в автобус, и докатили нас до районного центра Ардатов. Там пересели на другой автобус и, проехав пять километров, оказались в дорогом моему глубоко наивному сердцу селе Леметь.
Спускаемся с могуче-обширной горы, переходим мосток. Любуемся на речку, на солнечные зайчики. Слушаем кваканье лягушек. Под белыми камнями полным-полно лежат они возле реки, укрываясь от жары. Умываем лица прохладной водицей. Великое это людское удовольствие набирать в ладони водицу из речки и умываться. И нет её, усталости – после эдакой процедуры, потому как всё это дело волшебное.
Поднимаемся на обширный взгорок, проходим многовековой тропкой проулок и окунаемся в кондовую Русь-матушку.
У каждого дома свой, особенный узор, даже одинакового крыльца и то не сыщешь. Каждый хозяин что-то своё, затейливое добавлял. Под козырьком каждого дома свито ласточкино гнездо, и брёвнышки, и ставеньки, и детские воспоминания. И самое удивительное, что всё увиденное тобою не только снаружи, это внутри тебя. И опять же это у всех так, кто жил, живёт или просто любит деревню. Возле каждого дома множество кур, да каких! Разноцветные куры: и белые, и серые, и чёрненьки, и серо-буро-малиновые. Чего только мать-природа не родит. Всё на радость людям, гляди, человече, любуйся миром всамделишным.
Удивителен он каждый день. А ежели засомневаешься в этом, гони её, печаль эту, подале от себя, ибо жизнь Богом дадена. И лучше чем то, что есть на земле-матушке, вряд ли ты сыщешь, человек, даже не трепыхайся.
Идём по многовековой деревенской улице, Богом хранимые старухи высыпали гурьбой, обсуждают новость: «Видать, к Данилиным кто-то приехал, – затем добавляют: с Братска». И, здороваясь с ними, глядя на изработанные руки, старенькую одежонку, всякий раз удивляясь их прозорливости. Душой тем самым всерьёз прикасаешься к вечности. Вспомнилось почему-то, как эти старухи, стоя у колодца в стареньких загрубевших телогрейках, всерьёз жалели премьера Черномырдина, которого к тому времени сняли с должности. Так до сих пор слышится мне голос одной такой сердешной: «Как же он теперь жить-то будет?». С годами только понял я, что не смеялись они, а на самом деле его жалели.
Подходим к дому, вижу греющую душу табличку со словами «Заречная, двадцать». Здравствуй, заветный дом, сердце трепыхается, хочет наружу выскочить, а в окне уж нас высмотрели и бегут, несмотря на годы, мои дорогие бабушка Татьяна Ивановна Куванова и тётя Евдокия Андреевна. Обнимаю моих натруженных жизнью, кажущихся такими худенькими родных людей. Плачут, утирают фартуками слёзы, а те текут и текут, и они снова их вытирают. Потихоньку приходят в себя; смотрю на заробевшую жену и знакомлю, памятуя о том, что скоро окажусь в таком же, как и она, положении.
Проходим в избу, которая встречает нас приятной прохладой, молимся на старинные иконы, рассматриваем старые фотографии на стенах – лица родных и близких. Опускаемся на широченные избяные лавочки и переводим дух. А мои бабушка и тётя уж вовсю забегали, и по их бодрости совсем не верится, что ещё десять минут назад они плакали навзрыд. На их стареньком деревенском столе с давно облупившейся краской появляется чугунок с ещё горячим хлёбовом, второй чугунок – с лапшой на молоке. Солёные грибы разного калибра, сало да огурцы. Бабушка наставительно говорит тёте: «Дуняшка, они городские, им в тарелки надо разлаживать. Беги в амбар, принеси тарелок». Затем улыбается и обращается к нам: «Мы ведь прямо из цугунка с Дуняшкой хлебам».
Усаживаемся за стол, достаю привезённый из Братска коньяк, слышу привычную реплику бабушки: «Дорогой, наверно, мне только хлебок». И все смеются. Хлебаем деревянными ложками суп, ими же молочную лапшу подцепляем. Смотрю на потрескавшуюся скатерку и вспоминаю, как маленький, сидя за этим столом, пил после бани чай из блюдечка, прикусывая наикрепчайшим квадратным куском сахара. Как и сейчас любуясь старинным тульским самоваром.
На огонёк зашёл троюродный брал Слава с будущей женой. Посидели, выпили, толкуя о жизни, затем он подругу свою в Ардатов повёз.
Легли спать, чувствую: ползёт по мне кто-то, гляжу. огромный чёрный таракан, которых помню ещё по детству. Бывало, встанешь ночью во двор, включишь свет, а ими, этими чёрными, аж весь пол усеян, да кошки за ними гоняются. А тут я растерялся, да и вскрикнул, бабушка на это спокойно так: «Ну цо ит ты надумал орать-то. Это таракашки, у нас их коты ловют».
Деревенское волшебное пробуждение бывает дважды. Первый раз, когда пастух, щёлкая кнутом, гонит по деревне стадо коров, коз и овец. Но после этого быстро и засыпаешь, а через часок-другой и сам встаёшь, не спится долго в деревне.
Богатырской силой природа там напитана и человека ею щедро наделяет. Потому как дух там особенный, многовековой, намоленный предками дух. Даже ноженьки Преподобного Светильника земли русской Серафима Саровского были в Лемети, всё детство об этом мне бабушка рассказывала.
За завтраком бабушка смущённо так говорит: «Простите, может невкусно сготовлено. Ведь не так как в городе. поди». Это она скорее перед Ириной робела. А на столе меж тем стоял чугунок с пшённой кашей на молоке, томившейся в русской печи, яички, утром вынутые ею из гнезда и сваренные вкрутую. Ещё один чугунок с пюре, сверху которого золотилась аппетитная корочка. Улыбаюсь, целую бабушку: «Ну что ты, всё очень вкусно», и видя её нерешительность, продолжаю: «Бабушка, Ира моя из рабоче-крестьянской семьи, чего ты». Смотрю потеплела, и, как всегда, прозвучало её любимое выражение: «Съешьте яицко-то».
Молодые, оно и есть молодые, отправились по гостям. Едем на автобусе в Ардатов. На жене скромная шапочка, а я любуюсь, глядя на неё, и не могу наглядеться. Она ведь уже моего старшего сына Виктора в себе носила. Телефонов тогда сотовых не было, был один стационарный и то в колхозной конторе, поэтому предупредить, что останемся у Сергея Козлова, к тому времени переехавшего из Братска в Ардатов, я не смог. Утром на своём новеньком «Днепре» привёз нас Сергей в деревню. Вышла навстречу бабушка и то поднимет кверху руки, то опустит: «А я думаю, что я маме твоей Насте писать стану, пропал ведь парень с молодой женой».
Прошло двадцать пять лет с той поры. Уже давно нет в живых моей дорогой бабулечки, но мне до сих пор стыдно, что я её не предупредил, хотя это было невозможно.
Куда ни глянь на деревне – везде память и память самое главное. Самая дорогая на свете, твоя личная, отпущенная тебе и каждому человеку Богом, память. Помню, залезли мы с мальчишками по брусьям под самый купол давно недействующей старинной церкви. Сидим, любуемся окрест на великие русские дали – деревень множество и поля, все засеянные, сколько зрения хватало, всё было засеяно. Теперь думаю об этом так, что это Боженька так всё чудно устроил, чтобы мы под высоченный купол залезли, чтобы мы, зелёная поросль, лики святых на стенах храма лучше разглядели. Ведь дошло затем до каждого из нас многое, то, самое сокровенное, кондовое про Русь нашу старинную, вечно молодую красавицу.
В деревне нашей Лемети перед свадьбой идёт встреча родителей с той и другой стороны, но это у всех так, только называется у всех по-разному. А в нашей деревне это действо называлось «запой». Чудно, конечно, но факт. В этот раз троюродный брат Слава пригласил родителей невесты, которые жили в Ардатове, в свою деревню. Сидим с Ирой на «запое». Праздничный деревенский стол уставлен наипростейшей, наивкуснейшей снедью: тут и зажаренное мясо баранины, свинины, картошка в огромном чугуне, окрошка в таком же чугуне, солёные рыжики, огурцы – это уж само собой, и, конечно, солёная селёдка и жареные караси. Из выпивки водка, тогда ещё действительно делавшаяся на зерне, самогон, брага, вино магазинное. Не было тогда западной отравы, да и китайской. Пишу же это не для таких, как я, а для молодёжи – со слабой надеждой, что прочтут. Ведь именно благодаря и нашему тогдашнему ёдову, были многие поколения физически крепкие, прямо чудо-богатыри.
Сидим за столом, выпиваем, закусываем, о жизни толкуем. Вышли на улицу покурить, кто-то прямо на крыльце примостился, а кто и на лавочку сел. Потянулся папиросный да сигаретный дымок к небушку. Душа в такие моменты раскрывается, знамо дело, поговорить желает. Разговаривают мужики, да и я чего-то поддакиваю, а сердце велит посмотреть через дорогу, где дом деревенского друга Вани Абрамова красуется. Отслужил парень в армии, устроился в колхозе шофёром, да вот горе: в аварию угодил, несколько лет с перебитой хребтиной в дому маялся, множество операций оказались безрезультатными. Делали их за счёт «Красного креста», мне уж после об этом рассказали. Весёлый, добрый парень был. По сю пору саднит в душе от таких дум. Но мне доподлинно известно, что семя после себя он оставил, и это хоть как-то давало оттяжку от навалившейся грусти.
Несколько раз выходили покурить, гляжу на старух, что меня встречали в старой одёжи, а тут, на «запое», все в нарядных сарафанах сидят, раскраснелись, словно невестушки, запели старинные песни. Гляжу, и Ирина моя меньше робеть стала и уже вела беседу с деревенским людом. А я мыслями опять к старой одёже старух вернулся, я ведь сначала подумал, что бедно живут бабушки. А потом мою дурную голову озарило, ну не в новье же за скотиной догляд вести. Ведь каждая старуха на деревне – это такой огромаднейший уклад жизни, что тут рот шибко не разевай, а внимай, внемли.
Сижу с радостью несказанной, любуюсь на нарядных старух и вспоминаю, как первый отпуск на заводе зимой дали. После армии дело было, даже мысли для раздумий не было куда ехать, конечно, в Леметь милую. Ну и что, что зима, думаю, в деревне всегда весело. Снова и снова «ТУ-134» через пять часов из Братска доставил меня в Горький. И уже затемно весело съезжали мы на задницах с Серёгой Кувановым с деревенской горы и бегом бежали в деревню.
На другой день иду в магазин, беру четыре пшеничной, а мне в нагрузку четыре килограмма селёдки взвешивают, и говорят, что только так водку продадут. И стоимость селёдки, само собой, надо было оплачивать. Купил всё, а селёдку оставил. Продавщица, старательно открывшая новую деревянную бочку и убрав толстый начальный слой соли, широко открыв глаза, твердила: «Как же это, рыбу заберите». Я же, взяв только водку, пошёл к выходу. Старухи в очереди зашептали: «Богатый, из Сибири приехал». А я – молодой, зачем, думаю, мне эта соленющая селёдка. Прихожу в дом, а тёте Дуне уж кто-то доложил про мой оплаченный отказ от рыбы. Евдокия Андреевна, сидя на широченной избяной лавочке, спокойно рассуждала: «Взял бы, сынок, мы бы её в водицке-то отмоцили и поели ба, все ведь эдак делают». Но где мне, городскому, эту приспособленность к деревенскому укладу жизни понять!..
Сварщиком работал, хорошо зарабатывал, а раз отпуск, то купил себе в Ардатове командирские часы, лежу ночью на большущей железной кровати с мягким матрасом да любуюсь светящимся фосфорным циферблатом. Не забывая глядеть в деревенское окно, через которое было видно яркое звёздное небо. Всё в молодости кажется волшебным и необычным, и, действительно, счастливы те люди, которые видят это действо в старости.
На другой день баня у дяди Серёжи Куванова, соседа нашего. Вволю напарились, деревенские парни прямо железные, им ничего, а я вот, горемыка, угорел. Пошёл в дом, лёг на кровать, а немного спустя ребята уж кличут – пошли в клуб. Эх, и хотелось мне тогда в клуб, да вот беда, даже ногой не мог пошевелить – до чего плохо было. Бабушка с тётей бегают, крестятся: «Господи, уморили парня-то»...
Посидели, поговорили на «запое», пора и честь знать, пошли с Ириной домой. На следующий день водил молодую жену в деревенский, бывший когда-то помещичий сад к пруду, где всё детство купались. И вспомнился мне почему-то Сашка Молодцов, ныне покойный. Уж больно бережно перед купанием он свои чёрные штаны укладывал. А мы, бывало, побросаем одежду как попало и в пруд.
Пока жили в деревне, Ира моя платье для тёти Дуни сшила. Мы же с Евдокией Андреевной по хозяйству старались. Но пришла пора ехать теперь к Ириной бабушке Александре Фёдоровне и деду Семёну Осиповичу Вяльмискиным в Ижевск.
Вышли проводить нас бабушка Татьяна Ивановна Куванова и тётя Дуня, плачут навзрыд. На этот раз нам повезло, дядя Володя Молодцов ехал на бортовой колхозной машине в Ардатов и нас с собой взял. Обнялись, помню, а бабушка опять за своё: «Простите, может негоже кормили». Улыбаемся, снова плачем. И так было всегда, пока глаза видят уходящую машину с уезжающими родными, будут стоять их дорогие сердешные фигурки.
А я то и дело буду высовывать свою башку и с навернувшейся слезой буду глядеть на них и твёрдо знать, что они машут вслед рукой, и махать в ответ из железной кабины, уже как пять или более минут их не видя. А в городе спрятавшись за маской сварщика, буду вести сварочный шов и думать: «Когда же? Когда же?»...
Окончание здесь
Project: Moloko Author: Казаков Анатолий
Другие истории этого автора этого автора здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь
Книга Анатолия Казакова здесь