На сенокос собрали всех, кто может и не может. Анна, жена Василия, погибшего в Гражданскую, несмотря на немолодые годы, бодрым духом самая первая.
Уважаемые читатели, на канале «Стакан молока» мы публиковали повесть «Воронёнок» по главам. Ниже – порядок публикаций и окончание повести.
Младенец Елисей и казак Елисеев (первая часть) читать здесь
Вот она, сказка моей жизни… (вторая часть) читать здесь
В ответе за эту деревню (третья часть) читать здесь
Полюбил Елисей Варвару (четвертая часть) читать здесь
Нина дождалась (пятая часть) читать здесь
Автор посвятил эту повесть всем людям России. Ниже читайте окончание.
***
Настя Елисеева, хоть и молодая, работала бригадиром. Пятерых детей нарожала, а когда их рожать, как не в молодости?.. Бригада ухаживала за коровами, телятами. В их деревне теперь было семнадцать домов. Боевой командир Елисей уговорил сразу семерых своих красноармейцев переехать в его родную деревеньку, и жёны для них нашлись в соседних деревнях. И дома им враз поставили. Всё, как тятя учил, делал председатель.
Жизнь в деревне была в извечной работе. Бедно жили поначалу красноармейцы, совсем бедно, но любили своего командира, терпели. Сестра Елисеева, Настя нарожала пятерых: три мальчика, две девочки. Но когда появилась третья девочка, то местные старухи называли теперь её Ивана «снайпером».
На сенокос собрали всех, кто может и не может. Анна, жена Василия, погибшего в Гражданскую, несмотря на немолодые годы, бодрым духом самая первая.
Накосятся до одури старухи да бабы, ноги трясутся от устали, сядут на травушку зелёную передохнуть. Еда простая: молоко, сало, хлеб с луком.
Возвернулись со службы в армии трое: Валера, Слава, Саша. Ой, радость для всей деревни, помощь великая. Елисей радовался, будто дитё. Помногу рожали бабы, ох как выручало это колхоз! С малых лет, что мальчишки, что девчонки деревенские, помощники на деревне. Елисей собирал команду и давал задание, и знал, что всё будет исполнено. Куды деваться, глядя на родителей, и дети с ранних пор к труду были приучены, заставлять никого не надо было, даже с радостью работали, с песнями.
У самого Елисея росли четверо, и все мальчишки. Первые двое, двойнята, Васька и Семён, потом Колька, Серёжка. Варвара ходила тяжелая, ждала пятого. Старшего Васей назвали в честь мужа Анны, Василия. Помнили добро, которое оказала эта семья, так дед Семён велел сделать. А второго внука тут уж Елисей сам назвал Семёном. Тятя его плакал после, как узнал.
Облепят деда внуки, словно ёлку игрушками: сказывай, дед, историю. Семён Андреевич поерпениться маленько, охота ему подразнить внучат, де, некогда мне, дайте с устатку табачком побаловаться. Нина Андреевна тут же непременно скажет:
– Ты чего это, дед, удумал? Можешь и трубку свою курить, да про то, как казаком служил у царя-батюшки, сказывать.
Семён Андреевич Елисеев помотал головою, крякнул, как бы встряхнул голову:
– Ну теперича внемлите, робяты. А чего баять-то, мать?
– Про казацкую жисть.
Глянул на внуков, те рты раззявили, предвкушая интересное услышать.
– Конь у казака одного захромал, казака тоже Семёном звали. А конь захромал, всё, ежели сурьёзно, надобно менять коня. А как? Это ж брат родной, он от смерти не раз спасал. Други-казаки теребят, де, бросай, нову кобылу али коня ищи. Пробовали лечить, вроде лучше коню стало, ох и радовался Семён в такие вот моменты жизни! А потом конь снова хромал. «Свирепкой» коня звали. И вправду свирепый был, никому, окромя хозяина, не давался. Сколь други не пробовали, скидывал с себя, матерились, лбы расшибали, бросали энто дело.
Делать нечего, надобно коня менять. Зашёл вечером Семён к коню свому родному, бает:
– Всё, Свирепка! Прощай, стало быть. Ты на меня не серчай, кормил я тебя хорошо, но и гонял, когда надо, сам понимашь, брат, дело таковое.
Заплакал Семён, опустил голову, потом голову поднимат, а конь вместе с им плачет. Ну тут и умом можно тронутся, ежели душа добрая в тебе есть. Поплакали, стало быть, человек с конём. А наутро повёл коня свово на водопой Семён, глядит, а конь-то не хромает вовсе. То ли лечение помогло, словом, неизвестность. Други казаки глядят, а Семён от радости светится как красно солнышко, радуется. После долго ишшо был тот конь с Семёном.
Колька сказал:
– Дед! А я николи не видал, чтобы кони плакали. Может, брешут, врут?
Не успел дед ответить, как Вася сказал:
– А я вот верю, что так было.
Нина Андреевна улыбнулась:
– Всё верно сказано, только про другого казака Семёна выдумал. Это дед ваш и был.
Внуки загалдели, перекрикивая друг дружку, вопросы посыпались, возгласы.
– Коняга плакала, да как же это деется?
– А конь сильно плакал? Он поди грустный был!
– Дед у нас самый лучший, вон как коня свово любил!
Елисеев совсем размягчился душою:
– Ну, робяты-внучаты! Было, было, ну, мать, как с тобою секрет сохранить? Я б тебя в казаки не взял, секреты хранить надобно. А конь взаправду плакал, думал и сердце моё остановится от кручины.
Мгновение, и у всех внуков и деда в ругах по горячему пирожку с картошкой, дуют дорогие внучата на горячие пирожки, обжигают губы, дует и дед. И бабушка была тут же прощена за то, что секрет рассказала.
***
Председатель рисковал попасть в тюрьму. Большую часть зерна, знамо дело, перевозилось государству, но и оставлял он зерно людям, чтобы голода не было. Велел каждому прятать, а ну как проверяющий какой нагрянет! Многого не понимал Елисей: всё отдай, а как самим жить? Сколько раз видел, чуял нутром, что в городе людям всё же легче живётся. Городские на людей похожи, а мои, глянешь и ахнешь, загнанные лошади, ей-Богу. К горлу ком подкатывает, сердце заходится. Как колхозникам выживать, каждый на моей совести... Строго велел всем молчать, сказал так:
– Ежели другого председателя поставят, воли точно не будет. Слыхал я, как в других колхозах, кто и голодует. Пока я тут, не бывать этому. Рвём жилы, значит и есть должны.
Любили Елисея люди, стукачей в их деревне, слава Богу, не было…
***
Хоронили старуху Деревягину всей деревней, как и было принято на Руси. Несут гроб мужики, на улице тёплая, ясная погода. Анна говорит:
– Вот, наша Деревягина в вёдро угодила в землю лечь. Нам всем, стало быть, угодила.
Старуха Батюшкина тоже сказала:
– Нам помногу лет, подохнем скоро, так уж надо.
Хоть и была хорошая погода, Елисей всех снял с работы на похороны.
Председатель на погосте сказал слово:
– Алёна Деревягина была, как и все здесь, трудягой. Всегда выручала в горячую пору, да и то сказать, когда у нас в деревне нет этой горячей поры. Погляжу, бывало, на неё, да чего на неё, на всех наших старух, ветхие уж, в чём душа держится. Вот, думаю, дурак, в поле вывел. Мотаюсь по делам, гляжу, а они за день столь работы сделали! Слёзы из глаз сами льются. Хоть и не положено мне, а скажу: наши дорогие старухи – святые. Уже шатается, а на работу идёт. Скажу честно, как на духу, без старух нам бы совсем худо было. Да чё нам, всей нашей России. Ты, Алёна, спи и знай, мы теперь твои грядки за тебя полоть станем, а значит, жива ты.
И по-отечески добавил:
– Жизнь! Едрёна корень!
Потом разошлись по работам, а вечером поминали всем скопом старуху. Самогон хоть на какое-то время давал душе отдохнуть. Семён Андреевич, волнуясь, говорил:
– Приняла меня ваша деревня с воронёнком моим, давно приняла. А мне и помирать скоро. Так пока живой, скажу: низко кланяюсь вам, земляки. Надо, надо говорить такие словеса, надо.
Сел и заплакал. Нина Андреевна тут же обняла мужа…
***
Прошло два года, до Великой Отечественной войны оставалось около года…
Надумал гроб себе делать Андреевич. Великое дело, к смерти готовиться стал. Видит его ненаглядная Андреевна эту картину, шибко старается муж, бает ему:
– А чё на себя только делаешь? Ты, Семён, и меня не обидь, сделай. Придут дети хоронить, а им и заботы меньше. Сволокут нас на погост, будем с тобою ворон слушать. А ежели заболит чего, рядышком мой первый муж, врач Фёдор Сергеевич лежит. Он в городе всех лечил и нам поможет. Я и его, и тебя крепко люблю, не должен обижаться.
Семён, оторвавшись от дела, поглядел на жену и сказал:
– Разошлась ты чего-то. Разве будет ему дела до нас, там, знашь, сколь таких? В очередь надо становиться. Там, Нина, думаю, уже ничего не болит. Твой там безработный.
Андреевич замолчал. А потом заговорил по-другому:
– Да я уж по-всякому думал. Силы оставляют, хвораю часто, откладывал, откладывал. Вот, погляди, какая картина выходит, Алёны Деревягиной нет, Евдокии Артамоновны Батюшкиной, год как нет, Кукушкины тоже улеглись, Полина Семёновна полгода назад, а Дарья с дедом Осиповы, те по старости, знамо дело, раньше всех. Ну по всем статьям наш черёд пришёл. А Анна пусть поживёт ишшо, негоже сразу всем уходить, она бойкая.
Андреевна ухмыльнулась:
– Ты не ответил, будешь гроб мне делать?..
Анна их разговор подслушала:
– Семён! Ты и мне сделай, а я, как ты велел, поживу ишшо, раз так надо.
Андреевич, усевшись на чурку, помотал головою, что-то еле слышно сказал.
Анна снова спросила:
– Ну чего молчишь?
Нина Андреевна встрепенулась:
– Он мне ещё не ответил, я первая, а ты вторая будешь.
Елисеев поднялся с чурки и ответствовал им:
– Соседке после себя сделаю, уважаю её. Не подумай чего плохого, Андревна, и тебе сделаю. Ты после покажешь, Анна, где материал у тебя во дворе на гроб от взять.
– Покажу, покажу. Ну, хватит, живой в могилу не ляжешь, пошли ко мне. Привал надобно сделать мыслям грустным, а то не дай Господь, оне верх возьмут, не, не, покажем пока смерти фигу, пойдём родные мои, у меня уж всё готово, посидим, почаёвничаем.
За месяц-другой Семён Андреевич справил три гроба. Получились гробы качественные. По этому случаю Анна снова звала к себе.
Утрами, вечерами молились старики на образа, просили, чтобы хранили Господь, Пресвятая Богородица, святые угодники детей, внуков, поминали в молитвах усопших.
Утром выходит Анна на крыльцо резное, мужем Василием давно уже сделанное. Красивы узоры были, теперь все почернели, но всё одно, вид держали. Глядит Анна, а Нина уже сидит возле крыльца, корзинки плетёт, виноватым взглядом смотрит на Анну:
– Ну чего ты, Аннушка? Солнышко с утра, тепло, вот и вышла я.
Анна отвечает:
– Опять я социалистическое соревнованье проиграла.
Плетут две старухи корзинки, по деревне молодая поросль бегат, слава Богу, есть продолжение у жизни, и это придаёт особую радость бабушкам, которую не высказать, не вышептать. Радость эта в человеке живёт. Сколько смогли они вынести на своём веку, вроде уж смерть по голове, по дыхалке, по нутру, ногам, спине стучит, да что стучит, бьёт без жалости, а жить всё одно хотелось. Вот где загадка! Потому что жизнь, сама и есть загадка. Сколько мыслителей известных было, думали-думали, а загадка осталась…
Сделал Елисей с мужиками у реки мельницу, несёт речка течение своё многовековое, крутит барабан, перемалывается мука. Голь на выдумку хитра, так у нас на Руси бывает. Только тут теперь не голь, колхоз «Советский». Елисей старикам подкидывал муки, да что муки, чем мог, помогал.
Навозом, духмяной травой, сеном пахла деревня, а какой широкой души люди жили в деревнях!.. Всякое, бывало, конечно, но в основном сколько повидал хороших людей Елисей на своём веку. Сколько тепла от них идёт, не вычерпашь сроду, потому как новые люди родятся на Божий свет, а родители с малых лет своих детей жизни учат, чего сами ведают. Жива, стало быть, наша Отчизна, жива. С такими мыслями возвращался к себе уже затемно Елисей Семёнович Елисеев…
***
Сколько не собирался помирать Андреевич, а пришлось по судьбе отменить смерть на время. Началась Великая Отечественная война. Елисея было не удержать, нашёл себе замену, ушёл на фронт.
Семён Андреевич Елисеев возил на подводах зерно в город. Один раз прихватило чего-то внутрях, спасу нет. Лошадь что, везёт, а на нём ответственность великая! С ним в подводе пятеро двенадцати, тринадцати, четырнадцатилетних мальчишек, раньше срока ставшие мужиками. Ой, едрёна корень, помру, а как оне, мальцы-то наши без меня, Господи! Помоги не подохнуть, надобно зерно довесть до города, нельзя без хлебца воинам, не сдюжут! А надобно выстоять, сроду такой страшенной войны не бывало. Пресвятая Богородица! Помоги мне, грешному, не дай сгинуть зазря.
Наклонился совсем старик, а мальчишки заметили, Колька с Васькой подбежали, теребят старика.
Колька орёт во всё нутро:
– Дееедка! Ты чаво!
Страх обуял мальчишек, сгрудились, и в их душах росло доселе неизведанное. Многим подумалось: а может, и тятя мой, вот так же на фронте не от пули, так от хвори погибает. Стали тормошить деда. Семён Андреевич Елисеев открыл глаза, видит, мальчишки родненькие стоят, глазеют, волнуются, едрёна корень. Тихо, еле слышно сказал:
– Ну навроде отудбил. С Богом, робяты мои христовенькие, хлеб нужен нашим.
Когда возвращались в деревню, Андреевич собрал ребят и вручил им по кусочку сахарку. Те были рады эдакому драгоценному чуду, загалдели:
– Дед! Ты чё, для нас хранил? Ну дед! Ну дед!
Андреевич думал о жене. Андреевна моя дала сахарок, чуяла, надобно организму поддержать. Плохо без еды человеку, а оне мальцы ишшо. Оставит отметину война на их, оставит…
Елисей служил на передовой разведчиком, трижды был ранен, и когда перед отправкой в госпиталь, перемогал боль в палатке, бредил, виделось, как несёт его тятя на руках, говорит: «Воронёнок мой, не помирай, едрёна корень, я ить без тебя не смогу». Чё-то отвечал Елисей, но отец не слышал, переспрашивал, глухой стал. И показалось ему, что он даже улыбнулся. Очнулся, медсестра спрашивала его:
– Ты о каком там воронёнке-то толковал? Потерпи, больно тебе, знаю.
Разведчик ответил:
– Отец так, когда я родился, назвал.
Медсестра всплеснула руками, была уже немолодая:
– Вот те на, да почему воронёнок-то?
– Да то длинна история.
***
Великая Победа! Елисей возвращался в деревню. В мешке несколько банок тушёнки, есть и бутылка спирта. Постоял возле материной могилки, помолился. Подумалось, тятя большой крест поставил, ещё постоит.
Вернулся! И вроде и присесть на лавку надо воину с устатку, а Варвара не отпускает. И ещё кто-то обнимает!
– Тятя! Живой!
– Не, сынок, так-то бы уж лежал, точно знаю. А тут война, неколи было помирать. С ребятишками зерно для фронта возили.
Выпили по два стакана самогонки, потянулись за третьим. Нина Андреевна с Варварой выпили по глоточку спирта, сразу опьянели, да и слава Богу, что опьянели, слава Богу. Заели кислой капустой, картошка давно закончилась. Пусть наливается дорогая картошечка в земле.
Как и в каждой деревне России страх как много не пришедших с войны. И в их маленькой деревушке вдовы тех красноармейцев, которых сманил однажды Елисей жить в деревню, от горя враз постарели, почернели, лица каменными стали. Все их мужья сердешные до единого сложили головушки свои в праведном бою.
Долго лили слёзы в подушку вдовушки, как утро сушили подушки эти на русской печи, а летом на солнышке. Только трудно просушить слёзы, высохнут ли они когда?
С кем теперь колхоз поднимать, вслух думал председатель, а отец ответствовал:
– Пока война шла, замена подросла. Да сызнова оказия жизни подпират, в армию их башечки забреют. Но ничё, кто помладше есть, да девки есть, их в армию не берут. Вот наша надежда на все времена.
– Чем народ накормить? Изголодались, знаю.
Елисей посмотрел на отца пристальным взглядом. Андреевич вздохнул. Глубоко уже не получалось, кашлял, но вздохнул. Жадно курил табак сына, давно не курил, изголодался, эх, и требовало нутро табачку, тихо говорил:
– Ну, сушоны грибы выручают, ягода, рыбу весною наловлю бочками, свежей всех кормлю, после солю да в погреб. Ну она с душком получается, а едим, ничего, привыкли. Рыба только весной ловится хорошо, парней обучаю, а бочки, какая рассохлась, беда! Новые уж сил не хватат делать, те, что есть, тем и пользуюсь, куды денешься. Даю рыбку тем, у кого совсем худо. Глухарей с рябчиками Васька с Колькой добывают. Без хлеба плохо, чего не хватат, так нехватат. Досыта бы наесться, все мечтают. Но теперь Победа. Теперь только жизнь начинается.
Вспомнилось Андреевичу, когда у всех на деревне почти всё закончилось съестное, пришла к ним Анна. Никогда не видал её такой, была она сильная, неунывающая старуха. А тут вся дрожит, спрашивает:
– Семён! Хоть чево поесть есть?
Нина Андреевна метнулась в подпол, набрала из бочки полное ведро солёной рыбы. Через неделю снова пришла Анна, сказала, что заезжала невестка, крупы маленько привезла. Обратилась к Семёну:
– Вот вам маненько крупки для супа. А когда рыба кончится, калоши будем варить, да ведь жёстки оне, долго брюхо будет переваривать.
Андреевич посмотрел на Анну:
– Ну вот и слава Богу, раз так заговорила, значит жива ишшо.
Вспомнил, как мастерил две новые бочки, тело дрожит от старости, сил нет, а надо! И вот теперь они выручили. Солёную эту рыбу раздал деревенским, те кланялись ему в пояс.
Смотрел Елисей на отца, худо без тяти колхозу было бы, слава те Господи, выжили мои родные.
Два года после войны урожаи зерна были совсем плохими, засуха. Елисей вовсе не садит пшеницу, одну рожь, это как-то выручало. Не до жиру, остаться б живым, думали тогда люди. А на третий год после войны вырастили неплохой урожай, и наконец стало хоть немного полегче. Сколько слёз бабьих перевидал Елисей, душу саднило. Войну какую выиграли, а накормить досыта людей не можем.
И вот на этот третий год после войны, раздавши зерно людям, шёл домой он смертельно уставший, но довольный. Рано утром забежал к родителям, так часто делал. Нина Андреевна сидела возле кровати, где лежал, еле дыша, Семён Андреевич Елисеев.
Елисей подошёл ближе к кровати, отец открыл глаза:
– Я плохо вижу, эт ведь ты, Елисеюшка, пришёл?
– Я, отец!
– Ты вот что, рядом с матерью своей меня схорони. Особо место в моей жизни. И не плачьте много обо мне, только маленько разрешаю. Я рад, понимаете, рад, что так всё сложилось, а раз так, то и плакать не след, счастливый я человек.
– Ладно, тятя, будет тебе, полежишь маленько, все хвораем.
Хоронили Елисеева всей деревней, на поминках все вспоминали, как он от голоду деревню спасал.
Анна говорила:
– Везли на обозах зерно, всё в город. Кажись, возьми хоть маленько себе, кто заметит, а мы – всё для фронта. Сами как воблы сушоны стали. От надсады окаянной. Хорошо, Семён Андреевич рыбой нас спас. Вечна тебе память, наш дорогой Семён, Богом данный ты нашей деревне.
Анна заплакала, выпила браги, села. Бабы стали её успокаивать, а она им в ответ:
– Ну как тут не плакать, ну как?
Брага в этот раз у Нины Андреевны оказалась покрепче, и люди, захмелев, хоть на короткое мгновение отвлеклись от постоянной, во все века трудной деревенской работы.
Елисей не спеша поднялся, тихо заговорил:
– Тятя мой ещё песни сочинял, одну мама на свадьбе моей пела, а вот другу, сколь не хотел тятя спеть при людях, не получалось. Мне только пел, и вот я думаю, что, ежели спою ныне тятину песню? Может, ему радостно будет на небесах.
Сразу несколько голосов сказали:
– Пой, Елисеюшка! Пой!
И Елисей проникновенным голосом запел:
Отчизна! Родина! Услышьте песню нашу
Земля отцов, дубрав зелёный шум…
Я врос корнями в русский лес и пашню.
О Богородица, убереги от тяжких дум.
Белы снега, просторы голубые…
Быть может, в этом сущность бытия,
Где отчий дом, там помыслы благие
Зовут и грезятся. И, веру обретя
В то доброе, зовущее из детства,
Мальчонкой босоногим вновь бегу,
Храню в душе богатое наследство,
Любовь свою к родному очагу.
Отчизна, Родина! Услышьте песню нашу:
Земля отцов, дубрав зелёный шум…
Я врос корнями в русский лес и пашню.
О Богородица, убереги от тяжких дум!..
После песни заплакали все, да и во время песни плакали…
***
Речка бежит, чего ей не бежать, веками это продолжается. Вода хоть и холодна, а ребятишки всё одно купаются. Ругают их за это бабушки, мамы, да где там удержишь деревенскую поросль. Вечером возвращается домой председатель, видит, вдоль речки бежит мальчонка, весь в слезах.
Ой, да это ж внучок мой, Сёмка!
Бежит председатель за внуком, догоняет:
– Ну чего ты, кто обидел?
Мальчишка вытер рукавом слёзы, но получается плохо, глазки от слёзок щиплет.
– Ты, дед, не говори никому, что я плакал.
Глубоко вздохнул:
– Ну я, наверно, ещё не очень большой. Дядя Боря в гости приехал, идёт по тропке, на свёклину встал, я ему говорю:
– Ну ты чего, дядя Боря? Эх ты! Ты пошто на свёклину становишься? И всем смешно стало.
Председатель улыбнулся, прижал к себе внука, посмотрел в его глазёнки, самые чистые они:
– Дак ты из-за этого плакал?
Мальчик сказал:
– Что ты, дед, не из-за того. С Валеркой разодрались. Он по уху мне больно дал. Я стерплю, дед.
Дед с внуком шли к родному дому и увлекательно беседовали. Как интересно с внуками-то, думал председатель…
Недалеко от деревни, рядышком с дорогой, стояли три больших православных креста. Проезжающие мимо люди останавливались, подходили к могилкам, кланялись, молились, вовсе не зная, кто здесь похоронен.
Елисей Семёнович Елисеев видывал такое не раз. Плакал и думал: вот они, люди России…
Project: Moloko Author: Казаков Анатолий
Другие истории этого автора этого автора здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь