По дороге в Ардатов поговорил с дядей Володей. Крепкий он, шестерых ребятишек поднял. Было бы семеро, но однажды со старшим, самым первым сынишкой, ехали они по деревне. Дорогу всю расшабашило, а там спуск крутой в одном месте, занесло бортовуху, перевернулись. Сынишка погиб. Много лет всей деревней горевали об этом.
Сидит дядя Володя, пятидесятипятилетний мужик и говорит мне: «Дядя твой, дядя Серёжа, на пенсии уже. Мы ведь с ним погодки, но он, вишь, в Братске шоферил. А у нас здесь в шестьдесят на пенсион, но я, Толька, не жалею, что со своим друганом тогда не рванул в Братск. Да, там заработки, понятно, но, думаю, куда бы я там с шестерыми? А тут – корова, свиньи. Всех поднял, никто не в обиде».
Жалел шибко дядя Ваня Сашку-сына. Ибо в тюрьме из-за аварии он срок отбывал. На прощание сказал: «Передавай, Анатолий, привет Серёге, другану моему. Скажи, пускай приезжает. Возьмем по бомбе и в сад, молодость вспомянем», – улыбнулся и поехал. Бомбой у нас в деревне называли большие, толстые бутылки красного вина, тогда ими были завалены все магазины.
Вы читаете окончание. Начало здесь
Сидим на автостанции Ардатова, ждём автобус. Да друг дружкой любуемся, на душе – сказка и боль от разлуки с родными. И всё это уживается во мне, вот уж диво-дивное.
Добираемся до Арзамаса, вечером сели в поезд и во второй половине дня оказываемся в славном городе Ижевске. Встречал нас родной Ирин дядя Пётр. Вяльмискиных дядей и тётей было восемь. Так что обязательно с ночевой мы у всех и побывали. Тётя Аля, работавшая в санатории, рассказала нам, что неделю назад у них была София Ротару. «Так мы с нею ели жареную картошку со шпротами. Хорошая и добрая женщина», – говорила про знаменитую певицу тётя Аля, которой певица подарок сделала. Но мне больше всего из её рассказа глянулось то, что именно со всеми Ротару ела картошку и шпроты.
И вот, наконец, нас повезли в деревню Шабердино. Заехал за нами на «Москвиче» дядя Коля, хорошо запомнились его чёрные кучерявые волосы. Добрый, весёлый был человек. (Однажды, когда он возвращался домой, кто-то из встретившейся на его пути пьяной компании проломил ему голову. Убийца так и не был найден.) Я же до сих пор вспоминаю, как сильно дядя Коля любил своих родителей и детей. Почему-то запомнилось, как его жена, тётя Оля, когда мы ехали в деревню, везла с собою множество стеклянных бутылок магазинных сливок. И говорила, что её Коля любит сливки, да и старикам надо. А дядя Коля на это добавлял: «Вот, дожили, из города в деревню молоко везём».
Открыв большие ворота, встречать нас вышли высокий, седой, крепко сложенный дед Семён Осипович и маленького росточка, полненькая Александра Фёдоровна Вяльмискины. И, конечно, слёзы, но слёзы эти – слёзы радости, ибо приехала из далёкого Братска родная и любимая внучка. Прошли в дом, достаю бутылку водки, привезённую из Братска, знамо дело, выпили. Врезался в память взгляд Семёна Осиповича, ибо очень зримо возникало в моей душе понимание, что такого человека, что бы я ни рассказывал о легендарном Братске, ничем не удивишь.
Слово за слово, разговорились. Вернулся Семён Осипович после ранения с Великой Отечественной и возглавил здешний колхоз. От воспоминаний глаза его заметно увлажнились: «Я ведь, Толик, всё одно, что на лобное место сам себя определил. Сам надрывал хребет, это ничего, да ведь и людей приходилось заставлять день и ночь работать. Обижались на меня за это земляки сильно. Матом меня, почитай, в каждом дому костерили. Приедут власти, всё до зёрнышка выгребут, а мы ведь неплохие урожаи зерна выращивали. Чего скрывать, боялся, что заберут да расстреляют. Мало ли такого было. Вот и приходилось зверем быть для своих же. Кто-то, конечно, понимал мою упряжь, но большинство осуждало. Знаю, боялись меня. А я для них же зверем почему был? Гонял шибко, но и урожаи были хорошие, ведь им и самим легше от этого жилось в плане еды. Насадим, к примеру, гороху, мальчишки полные рубахи наберут, домой тащат, похлёбку гороховую потом хлебают. Так же и со свеклой, с другими овощами. Для вида я грозный, а иначе не удержать народ. Более пятнадцати лет я председателем был, а потом грамотного прислали. Мы вот фронту хлеб выращивали, а неграмотными оказались. Обидно, Толя, мне. Сейчас, как ветерану, два килограмма мяса дают, зубов у меня, понятное дело, нет. Только бабка моя мясо это раз сварит, а внуков много, и нет его, этого дарованного от государства мяса. Думаешь другой раз: за что воевали? Нет, это понятно, за что, за Отечество, только почему так всё? Я этих фильмов про войну смотреть не могу!» – и при этих словах дед Семён мрачнел на глазах. «Дадут одну винтовку на нескольких, и та без патронов, говорят: «Воюй». Конечно, отступали, попросту говоря, убегали. Когда стали вооружать, вот тогда и легче стало».
Поговорили о жизни да спать улеглись. А утром я уже повнимательнее оглядел дедово хозяйство. В одной ограде с большими воротами стояло два дома. Один, как я позднее узнал, назывался старой избой, другой новой. Кто-то из дядек рассказал мне, что старый дом был куплен у лесника и низ его за многие лета только кое-где начал подгнивать, а вот у новой избы нижние брёвна погнили за двадцать лет.
В тот уже далёкий субботний день вся огромная семья Вяльмискиных приехала садить картошку. И довелось мне впервой садить картофан не с помощью лопаты, а дедова коня породы «тяжеловес». Надел земли был большим, идёт впереди огромный конь, тащит за собой плуг, управляют им то дядя Коля, то дядя Петя. Я городской, мне простительно ошибаться, если что-то не так опишу, но после плуга получался ровно на полштыка лопаты ровный окопчик. Нам оставалось только равномерно закидывать картошку. Следующим заездом появлялся новый окопчик, а другой засыпался. Помню, мне это дело шибко глянулось. Иду, картошку подкидываю, рассказываю, что у нас в Братске только лопатой и орудуешь. Ирины родственники надо мной смеются, а я и не стесняюсь.
Гляжу на полянку, а там Ира моя с малыми детьми большого рода Вяльмискиных водится. И как же гоже у неё получается! Сидит на зелёной травке, а малые ребятишки вокруг неё ползают. Сказочная картина, но она была в моей жизни. И тут, как говорил Михаил Евдокимов, «даже не трепыхайся».
Помню, прошли мы полос двадцать, а на улице жарко, с коня пот градом льёт, он, как и его хозяин, был старым. И опять же первый раз я видел, как сильно кони потеют. А ему уж, сердешному, по приказу деда ведро воды волокут. Наверно, меньше минуты прошло, а ведро воды выпито.
За полдня и посадили мы всем гуртом картошку. Пока шла посадка, я то и дело глядел на Семёна Осиповича, у него была сильная одышка, передвигался с помощью клюки. Но почему-то мне казалось, что он важно, с достоинством, обходит свои владения. И дядя Вася – ещё один Ирин дядя – словно чуя, о чём я думаю, заговорил: «Во-во, сейчас пока всё не обойдёт и всем задания не даст, не успокоится».
Я пошёл в дом попить воды и удостоверился в правдивости слов дяди Васи. Дед Семён, как мне показалось, строго наказывал одним внукам сложить поленницу дров, другим сходить к колодцу за водой. Внучкам же велел покормить домашних уток и кур, затем подмести во дворе да чтоб не забыли налить в корыто воды для гусей, которые лишь к вечеру приходили домой. Два внука, что складывали поленницу, говорили между собой, не скрывая ни от кого своих мыслей: «Дед-то, гляди, задумался, сейчас новую работу найдёт». Дед стоял от них неподалёку и о чём-то думал. Одет он был в старенькую, застиранную рубаху и такие же старые штаны. Но в изработанном жизнью его организме зримо виделось и другое: его былая сила. Мне казалось, что если Семён Осипович рассердится, то он ещё в состоянии крепко отходить по заднему месту родимых внуков. Он, ещё несколько секунд стоящий недвижимо как памятник, вдруг резко встрепенулся: «Полешки закончите складывать, навоз в конюшне выгрести надо». И тут вполне понятно, почему внуки громко засмеялись.
Бабушка моей любезной жены Александра Фёдоровна, как только мы закончили с картошкой, стала зазывать нас на пироги и шанюшки. Уселось нас в общей сложности более двадцати только взрослых в тенёчке. Разложили деревенскую еду, гляжу: флягу тридцативосьмилитровую тащат дядьки Ирины. Поставили, а напомню, это был тысяча девятьсот девяносто первый год, и с водкой было туго. Оказалось, что они поставили брагу. Едим горячие пироги с начинкой из утиных яиц, жирные они, очень вкусно. Я впервые ел утиные яйца.
За крепкой брагой родственники Ирины разговорились и перешли на удмуртский язык. Мы с Ирой сидим, смотрим, чудно нам, конечно. Вдруг пришёл дядя Коля и громко так воскликнул: «Вы чего, к нам же Ира с Толиком приехали»! И вот диво, как ни в чём не бывало все перешли на русский язык, и что самое главное – никто не обиделся на дядю Колю. Я, грешным делом, подумал: «Наверное, дяде Коле потом достанется, что он запрещает разговаривать на родном языке». И подошёл к тёте Ольге с этим вопросом, говоря, что, мол, разговаривайте на своём, а то дядя Коля из-за нас пострадает. Тётя Оля громко рассмеялась: «Да ты что, Толик, мы ведь Колю знаешь как все любим. Да и прав он к тому же».
Брага оказалась наикрепчайшей, и, съев три пирога с утиными яйцами, захотелось мне это дело утрамбовать, то бишь размяться. Пошёл походить по двору, смотрю – к забору приткнут мотоцикл «ИЖ» да как-то так заброшенно стоит. Оглядел, внешне вроде всё в порядке. Подошёл дядя Вася: «Эх, Толик, беда нам с этим «Ижаком». Резко замолчал, и глаза его наполнились слезами, было видно, что говорить он дальше не мог. Тут и дядя Коля появился и, видя слёзы на глазах брата, всё сразу поняв, продолжил: «На этом мотоцикле нашего младшенького брата Сашку убили. Ехал на этом мотоцикле ночью свой же, деревенский. Пьяный, вот и сбил Сашу. Повезли в больницу, сделали операцию, и вроде легче ему стало, дали бульон ему там, а у него всё заново загнило. Оказалось, что в одном месте где-то кишки не зашили. Помню, пришли мы к нему, а он улыбается, радостный такой, а после вскоре умер. Жена его молодая беременной уж была. Вот тогда отец наш пошёл к этому убивцу и забрал мотоцикл. Почему так поступил, нам непонятно, мы на этот мотоцикл глядеть не можем. Сколько раз говорили отцу отдать эту окаянную железку, но отца разве своротишь».
Подошёл дядя Петя, и видя, что дяде Коле стало тяжело говорить, продолжил речь братьев: «Был суд, дали убийце мало совсем, три года. Папка наш почернел враз, неделю кое-как выдержал, сдал так сильно, что, веришь, Толик, даже до туалета не мог из дома дойти. Конечно, бабам нашим это не нравилось, терпели, куда деваться, все Сашку жалели. Он ведь у нас самый младший был, а последний – он самый любимый. А тут вдруг и где силы взял, надел пиджак с орденами, медалями, поехал в Ижевск правду искать. Неделю или больше его не было. Где жил, в каких подворотнях спал, не знаем. К нам, трём сынам и трём дочкам всё это время не показывался, у нас у всех квартиры в Ижевске, а попробуй разыщи. Он ведь в запарке зашибёт, не лезь, скажет. Вернулся ещё чернее, чем был. Молчит. Неделю молчал. В субботу в баню сходил, выпил после два стакана водки, разрыдался. Мы все сидим, боимся, хоть и взрослые, у самих дети по десять-пятнадцать лет. Но никогда мы не видели, чтобы отец плакал. Глядим, не верим, переглядываемся, а как не поверить, если плачет?! И вот какое дело: вроде успокоить отца надо, да он не из таких пород сделан, пока сам не одыбает, никакая микстура не поможет. «Что это, – говорит, – за законы такие, сына младшего убили, а они ему так дали, это и не наказание вовсе. Я ведь на самый верх пробился, приняли всё честь по чести, а когда стал я им про свою жизнь рассказывать, они говорят, что жизнь, дед, изменилась, езжай, говорят, Семён Осипович в свою деревню».
Тут и дядя Петя замолчал, и мы пошли пить брагу, оказалось, что поставлена она была не только ради посадки картошки, а ещё и предстоящего завтрашнего дня. На следующий день поехали мы на автобусе к погосту, находился он довольно далеко. Там и увидели мы с Ирой Сашину могилку, жена не раз, когда ещё дружили, рассказывала, какой весёлый был её дядя. И когда пришло известие о его кончине, Ира моя плакала навзрыд.
Мне доверили вкопать широкий столб, к нему сверху прибили заранее сколоченные струганые доски, словом, получился стол. Помянули, приехали домой, а там уж стол налажен. Весь день поминали Сашу, оказалось, что прошёл ровно год с момента его гибели. Столы накрывались несколько раз, потому как помянуть Сашу пришло очень много деревенских.
Кавказцы, которые строили год назад в тех местах дорогу, сильно подружились с Сашей. И когда случилось горе, помогли с похоронами. Александра Фёдоровна вспоминала: «Бывало, набегается, а уж после армии был, прибежит и ляжет рядом со мной. Мне, говорит, мама, с тобой лучше спится». Глядя на плачущую Ирину бабушку, я всё думал, а как же Сашина жена горе перемогла? Лишь по прошествии лет узнал, что родила она сына, и парень, когда подрос, до самой смерти стариков бегал к ним. Обликом мальчишка был как две капли воды похож на отца.
К вечеру все стали разъезжаться, и, проводив многочисленную родню, сели мы с Ирой вечером на лавочку, и она говорит: «А знаешь, мою маму зовут Александра Фёдоровна Вяльмискина и бабушку мою точно так же. Когда мама понесла на почту письмо, почтальонша ей и говорит: «Вы что, женщина, ненормальная, сами себе письма пишете». Повеселились немного с женой. Именно это, вдруг нечаянно вспомнившееся, и спасает нас.
А наутро подводит Семён Осипович ко мне своего огромного коня. Конь был и вправду большущим, стоит, всхрапывает. Такой широкой кости в ногах мне и видеть никогда не доводилось. Стоит дед с Ирой моей да так хитро на меня глядит. Потом Семён Осипович говорит: «Ну, сможешь запрыгнуть на него?». Я понимал, что не запрыгну, но понимал и другое: как же перед женою я спасую?! Набираю полную грудь воздуха, подгибаю ноги, напрягаюсь и прыгаю. Попытка моя была такою, что даже до седла коня не допрыгнул. Разозлился я, делаю вторую попытку. Оказалось ещё смешнее, я прыгнул, а конь быстро отошёл, и, растянувшись во весь рост, слышу, как хохочут дед с внучкой.
Вскоре и дед с бабкой заспорили: Александра Фёдоровна советовала, на сколько нужно поднять ворота, чтобы гусям было сподручней заходить во двор. Дед на это отвечал: «Я же не учу тебя, как кашу варить».
Настал день отъезда. Семён Осипович и Александра Фёдоровна сели на лавочку и плачут, а моя Ирина говорит: «Вот всегда так, Толик», – и вздыхает. И опять эти сердешные фигурки будут махать нам вслед рукой, уже не видя нас. А мы, тогда ещё молодые, будем дольше видеть их...
***
Много позже моя мама два раза возила моего сына Виктора в Леметь. У неё пенсия была, вот и скопила. А нам тогда зарплату не платили. И, спасибо огромное маме, что возила. Рассказывали, спустя много лет, мне деревенские старухи: «Ох, и сын у тебя, всё вызнавал, где яблоки в саду растут, где рыба ловится». Любил бегать в деревенский магазин за хлебом, ведь помимо хлеба ему давали и на лимонад. Так что сын мой видел мою бабушку Татьяну Ивановну. Всё удивлялся их простоте, когда приезжал из деревни, оживленно рассказывал мне: «Папа, бабушка наша с тётей Дуней такие простые, деньги прямо в стол кладут и называют стол столешницей почему-то, ведь зайдёт кто-нибудь и украсть может деньги-то».
Отвечаю сыну, что когда я был маленький, было то же самое. А младшего моего Серёжку возила в Ижевск Ирина тоже много позже, когда стали платить зарплату. Дяди Коли, дяди Пети и деда Семёна Осиповича к тому времени уже не было в живых, а вот с бабушкой Александрой Фёдоровной мой сын картошку копал, о чём имеется фото.
В селе Леметь, когда началось строительство Братской ГЭС, многие уехали на строительство, и в Братске живёт много Леметских, и они правда замечательные люди. Сколько уж поумирало, но, слава Богу, их дети, внуки живут.
Я и сейчас радуюсь, что у нас с женой было деревенское детство – это очень меняет характер человека. По сей день греет меня, грешного человека, мысль о том, что не на юга, хоть и были деньги, мы поехали с женой, а в деревеньки наши родненькие. Знаю, что у многих такое было, и это всё и есть Великая человеческая радость...
Project: Moloko Author: Казаков Анатолий
Вы читали окончание рассказа. Начало здесь
Другие истории этого автора этого автора здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь
Книга Анатолия Казакова здесь
