Есть у нас в деревне женщина, Нина. Тихая такая, скромная, словно тень от старой яблони. Всю жизнь прожила скромно, мужа схоронила рано, деток им бог не дал. И вроде бы что в ней особенного? А вот есть одно. Хлеб.
Знаете, дорогие мои, какой хлеб пекла Нина? Это не передать словами. Когда она затворяла тесто, по всей нашей улочке плыл дух такой, что сердце замирало. Сладковатый, живой, с легкой кислинкой закваски. А уж когда она доставала из печи румяные, ноздреватые караваи, тут уж и самый сытый человек слюнки сглатывал. Весь воздух в деревне будто пропитывался уютом и покоем.
Только был у нас один человек, которого этот запах, казалось, совсем не трогал. Анатолий Кузьмич. Жил он один, в домике, что врос в землю по самые окна. Жена его, Верочка, лет десять как на погосте лежала, и с тех пор Анатолий будто окаменел. Угрюмый, неразговорчивый, все в себе. Пройдет мимо - не поздоровается, только буркнет что-то под нос. Люди его сторонились, побаивались даже. Говорили, мол, озлобился на весь свет.
А я-то, по своей фельдшерской службе, знала его другим. Помню, как он свою Верочку на руках носил, когда та ногу сломала. Как он ей ромашковый чай заваривал, неумело, обжигая пальцы, и с такой нежностью в глазах смотрел, что у меня самой сердце щемило. А как ее не стало - все, будто свет в нем выключили. Осталась одна оболочка колючая.
И вот как-то поздней осенью, в самый промозглый ноябрь, свалил Анатолия недуг. Не то чтобы что-то страшное - простуда злющая, с температурой, с ломотой во всем теле. Прихожу я к нему с сумкой своей, а он лежит на кровати, укрытый старым тулупом, и дышит тяжело, со свистом. В доме холод собачий, печка не топлена. На столе - кружка с остывшим чаем да корка черствого хлеба.
- Кузьмич, - говорю, - что ж ты так себя не бережешь? Давай-ка, милый, градусник поставим, укол сделаю. А поесть-то у тебя есть что?
Он только отмахнулся худой, дрожащей рукой.
- Отстань, Семёновна. Само пройдет. Не маленький.
Смотрю я на него, а у меня душа не на месте. Один-одинешенек. Гордый, помощи не попросит, даже если помирать будет. Сделала ему укол, велела травы заварить, что принесла. Уходя, вздохнула тяжко. И чего этому человеку не хватает? Не денег, не здоровья даже, а простого тепла. Человеческого.
А на обратном пути, проходя мимо Нининого дома, снова уловила тот самый божественный дух свежеиспеченного хлеба. И сама не знаю почему, зашла к ней во двор. Она как раз возилась у печи, в простом ситцевом платье, с лицом, разрумянившимся от жара.
- Здравствуй, Нина.
- Здравствуйте, Валентина Семёновна. Чаю хотите? Хлебушек вот-вот поспеет.
И рассказала я ей, ни на что не намекая, просто от тяжести на сердце, про Анатолия Кузьмича. Что лежит один, хворает, и в доме у него - шаром покати. Нина слушала молча, только руки ее, что муку с фартука стряхивали, на миг замерли. В глазах ее мелькнуло что-то - не то жалость, не то понимание. Но не сказала ни слова, только кивнула.
А на следующее утро, чуть свет, в мою дверь постучали. Тихо так, робко. Открываю - на пороге стоит Нина. В руках держит сверток, укутанный в чистый, вышитый по краям рушник. А от свертка этого идет такое тепло, такой дух, что голова кружится.
- Семёновна, - шепчет она, глядя в сторону, - вот... Возьмите. Отнесите Кузьмичу. Только... вы не говорите, что от меня. Скажите, от фельдшера. Витамины, мол, деревенские. А то он ведь не возьмет... гордый.
Я взяла этот сверток в руки. Он был живой, теплый, как котенок. Я смотрела на эту тихую, скромную женщину и думала: вот ведь оно, сердце-то какое. Не кричит о своей доброте, не требует благодарности, а просто делает.
Прихожу снова к Кузьмичу. Он все так же лежал, только, кажется, еще бледнее стал. Я молча подошла к столу, развернула рушник. Комнату наполнил густой, родной, почти забытый им запах дома. Запах уюта. Запах заботы Верочки.
Анатолий медленно повернул голову на запах. Его глаза, мутные от хвори, остановились на буханке. Круглой, с румяной, потрескавшейся корочкой, присыпанной мукой. Он долго смотрел на нее, не двигаясь. Потом с трудом приподнялся на локте.
- Это... что? - хрипло спросил он.
- Витамины, Кузьмич. Деревенские, - ответила я, как велела Нина.
Он недоверчиво посмотрел на меня, потом снова на хлеб. Протянул свою иссохшую, дрожащую руку и коснулся корочки. Осторожно, будто боялся обжечься. Потом отломил маленький кусочек. Поднес его к лицу, вдохнул пар, что еще шел от мякиша.
И тут, дорогие мои, я увидела то, что не забуду до конца своих дней. По его небритой, суровой щеке медленно поползла скупая мужская слеза. Одна. Он быстро смахнул ее тыльной стороной ладони, будто устыдившись, и положил кусочек хлеба в рот. И не сказал ни слова. Да и не нужно было слов. В этой тишине, в этом запахе, в этой единственной слезе было всё: и горечь одиночества, и благодарность, и воспоминания о былом счастье, и робкая надежда на то, что он не совсем забыт на этом свете.
Через три дня Анатолий Кузьмич уже был на ногах. Я видела из окна своего медпункта, как он вышел во двор, все еще слабый, но уже не сгорбленный. Он рубил дрова. А мимо по тропинке шла Нина, с коромыслом, возвращаясь от колодца.
Они поравнялись. Он перестал рубить. Она остановилась. Я затаила дыхание. Думала, сейчас скажет «спасибо». Но Анатолий был все тем же Анатолием. Он посмотрел на ее калитку, потом на нее и пробасил своим обычным, угрюмым тоном:
- Нина… У тебя калитка скрипит. Зайду после обеда, смажу.
А она не ответила. Только опустила глаза, и легкая, едва заметная улыбка тронула уголки ее губ. И кивнула.
С тех пор так и повелось. Он молча чинил ей то крыльцо, то забор. Она молча оставляла на его крыльце, укутанную в рушник, буханку теплого хлеба. И ни слова благодарности, ни лишних разговоров. Они нашли свой язык, понятный только им двоим. Язык тихого тепла и безмолвной заботы.
Если вам по душе мои истории, подписывайтесь на канал. Будем вместе вспоминать, плакать и радоваться.
Всем большое спасибо за лайки, комментарии и подписку❤️
Ваша Валентина Семёновна.
