Записки сельского фельдшера

Ох, и денек вчера выдался... Вроде и декабрь на дворе, а зима-то нынче сиротская какая-то, неприкаянная. Снежку - кот наплакал, мороз невелик. Гляжу я в окно на дорогу, ледяной коркой схваченную, по которой автолавка только что протряслась, и вспомнилась мне одна история... Давняя она, уж лет десять прошло, а сердце до сих пор сжимается, как вспомню. Про приданое это история. Да не про то, что в сундуках лежит - полотенца вышитые да перины пуховые. А про живое приданое. Тяжкое. Случилось это, когда Любаша наша, дочка покойного кузнеца, замуж собралась...

Случилось это лет семь назад в соседней Ольховке. Помню, приехал за мной Григорий на своем «УАЗике». Мужик он видный был, крепкий, как дуб столетний, только вот корни у того дуба подгнили от горя. Жены не стало у него, Аннушки. Сгорела баба за три месяца, и ахнуть не успели. Остался Гриша с дочкой, Катериной. Ехали мы с ним молча. Смотрю я на него искоса: руки руль сжимают так, что костяшки белые, а в глазах - пустота, будто выгорело всё внутри. - Ты, Семёновна, глянь там… - выдавил он наконец, когда мы уже к его дому подъезжали...

Жила у нас в Заречье Тамара. Тамара Ивановна, если по-правильному, да только никто ее так не звал. Работала она в нашей сельской библиотеке. Женщина тихая, незаметная, словно тень от березки в полдень. Годочков ей было уже за сорок, а она всё одна да одна. Вроде и собой не дурна - глаза большие, серые, коса, хоть и с проседью, а толщиной с руку, но вот как-то не сложилось. Бывало, зайдет ко мне в медпункт давление померить, сядет на краешек стула, руки на коленях сложит, а сама - как натянутая струна...

Началось всё в среду. Я как раз в медпункте половики перетряхивала, пыль гоняла. Слышу - дверь скрипнула. Тяжело так, с натугой, будто кто плечом навалился. Оборачиваюсь - батюшки мои! Стоит Михаил. А надо вам сказать, Михаил у нас в Заречье мужик уважаемый, суровый. Руки у него золотые, но характер - как сучковатое полено: не подступишься. Бородища у него была окладистая, седая, как у Деда Мороза, всегда опилками пахла да табаком самосадным. А тут гляжу - и глазам не верю. Сбрил! Подчистую сбрил...

В тот вторник, помню, дождь лил с самого утра, холодный, косой. Я в медпункте одна была, деда Митрича с радикулитом домой отправила, сижу, отчеты пишу. И вдруг слышу - мотор гудит. Не наш, не деревенский. У нас-то в Заречье каждый звук знаком: трактор Пашкин чихает, словно старик простуженный, да «Нива» председательская рычит басом. А тут звук мягкий, шелестящий, иномарка, значит. Выглянула в окно. Батюшки! Стоит у моего крыльца машина черная, огромная, вся грязью по самую крышу забрызганная - дорогу-то развезло, страсть...

Было это лет двадцать назад. Вечер уже опустился на село, темный, сырой. Я только-только сумку свою фельдшерскую разобрала, халат сняла, думаю: «Ну всё, Семёновна, отработала. Пора и честь знать». Только чайник на плиту поставила, как слышу - дверь входная распахнулась так, что петли взвыли. На пороге стоит Лена, невестка бабы Паши - Прасковьи Ильиничны. Женщина она городская, видная, в наше село переехала, когда за сына Прасковьи, Виктора, замуж вышла. Сама вся на нервах: волосы мокрые к лицу прилипли, пальто нараспашку, а в глазах - то ли слезы, то ли злость лютая...

Помню сижу я у окна в своем медпункте, смотрю, как туман по-над речкой стелется, молочный такой, густой. Чайник на плитке вздыхает, ромашкой пахнет на всю избу. А на душе все скребется, никак не отпустит… Разбередил мне сегодня душу Степан Громов. Снова. Залетел вихрем, аж дверь об косяк стукнулась. Не поздоровался, шапку с головы сдернул, на стол бросил. Сам красный, ноздри раздуваются, а в глазах - буря. - Семёновна, дай чего от сердца! Жмёт, мочи нет! Я молча с полки пузырек с корвалолом достала, капель тридцать в стаканчик граненый отмерила, водичкой разбавила...

Есть у нас в деревне мужчина, Иван. Иван Васильевич. Но так его никто не зовет. За глаза, а то и в лицо, кличут его Бобылем. Мужику уже за пятьдесят, а он все один. Дом его на краю деревни, самый неказистый, с подслеповатыми окнами и прохудившейся крышей. Сам Иван - молчун, какого свет не видывал. Идет по улице, сутулится, смотрит себе под ноги, будто боится чей-то взгляд поймать. С ним поздороваешься - он только головой дернет, и дальше пойдет своей тяжелой, неспешной походкой. А ведь когда-то он был первым парнем на деревне...

В тот день, помню, ветер выл так, что старые рамы в моем медпункте стонали и плакали. И вот в этом самом вое распахнулась дверь, и на пороге появился он. Анатолий. Сын Марии Степановны, покойницы. Человек, которого все наше Заречье считало не просто чужим, а предателем. Двадцать лет его тут не видели. Уехал в город мальчишкой, за длинным рублем да красивой жизнью, и как в воду канул. А мать его, Степановна, все эти годы у окошка его ждала. Высохла вся, как яблонька без воды, а все ждала. Стоит он, значит, на пороге...

Ох, и денек тогда выдался, милые мои… Ветер с севера налетел, завывал в печной трубе, будто душа неприкаянная, и стучал по окнам ветками старой яблони. В такие вечера в моем медпункте пахнет особенно уютно: корвалолом, сушеной ромашкой и теплом от старенькой печки-голландки. Сижу я, значит, перебираю карточки, слушаю, как ходики на стене свой век отсчитывают, и думаю: вот так и жизнь наша тикает, секунда за секундой, а мы и не замечаем. И тут дверь скрипнула. На пороге стояла Леночка Соловьева. Вернее, уже не Соловьева, по мужу она давно, да и не Леночка вовсе, а Елена Петровна, городская дама...

В тот день, когда в Заречье замолчала гармонь Григория Петровича, деревня будто оглохла. Вы поймите, Гриша наш, Петрович, - это не просто мужик с гармошкой. Он был душой села. Ни одна свадьба, ни одни проводы в армию, ни один праздник без него не обходились. Сам он - невысокий, кряжистый, с лицом, порезанным морщинами, как весеннее поле бороздами, а в глазах - вечные смешинки. Как растянет меха своей трофейной, немецкой гармони, как ударит по клавишам - так и мертвого в пляс поднимет. Ноги сами вприсядку идут, и вся тоска-печаль из души вон...

В тот день ко мне в медпункт вошла Люба Синицына. Не вошла - влетела, будто за ней гнались. Сама бледная, губы искусаны, а в глазах - такая паника, что у меня сердце в пятки ушло. А за руку она вела его, Федю. Мальчишку лет восьми, худенького, как былинка на ветру. И глаза у него были... ох, не детские. Серьезные, глубокие, будто он не восемь лет прожил, а все восемьдесят, и всю скорбь мира в себе носил. - Семеновна, - зашептала Люба, оглядываясь на дверь, словно боялась, что та за ней захлопнется навсегда...