Записки сельского фельдшера

Началось все не у меня в медпункте, нет. Началось в самом людном месте нашего Заречья – в сельском магазине, где Зина за прилавком стояла. Я за хлебом зашла, а там народу – не протолкнуться, автолавка не пришла, вот все к ней и кинулись. Стою в очереди, слушаю деревенские пересуды. И тут дверь с грохотом отворяется, и входит Федор. Уставший после смены, в промасленной своей робе, но счастливый. В руке у него букетик последних астр, сиреневых таких, подмороженных уже. Он к прилавку, мимо всей очереди, протиснулся, букет этот Зине протягивает...

В тот день, помню, за окном осень плакала мелким, нудным дождем, а старые рамы моего медпункта вздыхали под порывами ветра, будто тоже о чем-то своем, о девичьем, сокрушались. И вот в эту самую промозглую тоску скрипнула калитка. Я от бумаг своих оторвалась, глянула - Анна Климова идет. Вся деревня ее Анной-Гордячкой звала. Не злая она была, нет. Просто несла себя по жизни так, словно не шла, а по натянутому канату ступала: спина прямая, как струна, подбородок вверх, и ни слезинки чужому глазу не покажет...

Ох, милые мои, бывают же такие дни, когда небо будто с душой человеческой в унисон плачет. Вот и в тот день, когда Катенька наша, Надежды Петровны дочка, замуж выходила, лило как из ведра. Не просто дождь, а настоящая небесная хмурь, серая, беспросветная. С самого утра зарядил, и к обеду уж по двору не пройдёшь - реки целые. В городах-то теперь говорят, что дождь на свадьбу - к богатству да к счастью. Мол, небо все слёзы за молодых проливает, чтоб им самим меньше плакать пришлось. А у нас в Заречье испокон веку по-другому считали...

Ох, и вечерок тогда выдался, дорогие мои… Тихий такой, ласковый. Август уже на исходе, дни короче становятся, а ночи - прохладнее, дышат близкой осенью. Днем-то жарко было, а к вечеру свежестью от реки потянуло, такой, что впору и кофту накинуть. Я как раз дела в медпункте заканчивала, журналы заполнила и домой собиралась. И вдруг слышу - калитка скрипнула. Да так жалобно, протяжно, будто котенок заплакал. Я даже ушам своим не поверила. Кто это в такой час? Я прислушалась. Шаги. Медленные, тяжелые, будто человек не идет, а ноги за собой волочит...

Хочу вам рассказать одну, от которой у меня до сих пор душа в узел завязывается, а потом тихонько так развязывается, теплеет. Это про Зинку нашу, дочку Клавдии Ивановны, и про то, как она однажды мать свою за шиворот схватила. Да-да, вы не ослышались. Не за руку взяла, не обняла, а именно схватила, как нашкодившего котенка. Вся деревня тогда ахнула. А началось-то все с горя, с беды черной. Жили Клавдия со Степаном своим - не надышатся друг на друга. Он ее - Клавуня, она его - Степушка. Он кряжистый, руки - что два ковша экскаватора, а душа - голубь сизый...

Это было в день свадьбы Лиды-почтальонши. Ох, что за свадьба… Не свадьба, а горе горькое. Вся деревня собралась у сельсовета не радоваться, а судить. Стоит Лида наша, тоненькая, как былинка, в простеньком белом платье, что сама сшила. Лицо бледное, только глаза огромные, испуганные, но упрямые. А рядом с ней - жених, Степан. Степана у нас за глаза звали «Каторжником». Вернулся он за год до того из мест не столь отдаленных. За что сидел - толком никто не знал, но слухи ходили один страшнее другого...

В тот вечер ко мне пришел самый молчаливый и терпеливый мужик нашего села, Степан Иванов. Знаете, есть такие люди - гвозди бы из них делать. Спина прямая, руки - две лопаты, в мозолях и ссадинах, а в глазах - спокойствие вековое, будто озеро лесное. Он никогда лишнего слова не скажет, никогда не пожалуется. Что бы ни стряслось - дом ли починить, дров ли одинокой бабке наколоть - Степан тут как тут. Молча сделает, молча кивнет и уйдет. А тут пришел… Господи, как сейчас его вижу. Дверь в мой медпункт открылась так тихо, будто не человек вошел, а сквозняк осенний пробрался...

В тот осенний день, знаете, ветер так завывал, будто чью-то душу отпевал. Листья с берез срывал и швырял на мокрую землю, как медные монетки. Вот в такой день и распахнулась дверь моего медпункта, и на пороге встала Людмила. Да не вошла, а будто вмерзла в проем. Я глянула на нее - и сердце в пятки ушло. Не Людмила это была, а тень ее. Лицо белое, как больничный кафель, глаза - два потухших уголька, а руки тонкие, прозрачные, безвольно висят вдоль тела. Она молчала. Я тоже молчала, только встала, подошла, взяла ее ледяную ладонь в свои и повела к кушетке...

Ох, милые мои, бывает тишина разная. Бывает светлая, когда за окном снег падает крупными, ленивыми хлопьями, в печи поленья потрескивают, и ты сидишь, укутавшись в старый пуховый платок, и думаешь о чем-то своем, давнем и теплом. А бывает тишина такая, что звенит в ушах и давит на грудь могильным камнем. Тягучая, горькая, как полынь, выросшая на пепелище. Вот такая тишина поселилась двадцать лет назад в крайнем доме нашего Заречья, у Лидии Васильевны. Дом-то у нее был ладный, крепкий, на совесть...

Ох, милые мои, какой вечер-то вчера выдался… Тихий, задумчивый, с туманом, что молоком по низинке стелется. Сижу я в своем медпункте, бумаги перебираю, а за окном уже сумерки сгущаются, и только скрипнет где-то одиноко калитка, да собака лениво тявкнет. И в такие вот минуты тишины память-то и подступает, непрошено, картинки из прошлого достает, да такие, что сердце щемит. Вот и вспомнилась мне одна история. Давно это было, лет, может, десять тому, а будто вчера. В тот вечер дверь моего медпункта распахнулась так, что склянки на полке звякнули...

Помню иду мимо двора Лидии Михайловны, нашей самой строгой, самой правильной женщины во всем Заречье. У нее не то что сорняк в огороде - у нее пылинка на заборе без разрешения не сядет. Взгляд у Лидии - что рентген, а слово - что кремень. Мужики ее стороной обходят, а бабы лишний раз не заговаривают, боятся ее правды-матки. И вот смотрю я, а эта наша Лидия, наша «железная леди», стоит, прислонившись к яблоне, и смотрит, как ее зять Антон возится с мотоблоком. И взгляд у нее, знаете… такой, каким на икону смотрят...

Знаете, бывают люди - как узелок на память. Без них никак, а как важны - и не замечаешь. Вот и Фрося наша такая была. Тихая, незаметная, будто тень от старой яблони в ее же саду. Невысокая, ладная, с вечной заботой в глазах. А глаза у нее были цвета летнего неба после грозы - вымытые, чистые, глубокие. Руки ее, вечно в муке или в земле, казалось, никогда не отдыхали. Она для всех была «удобной». Вот ведь слово какое придумали, нескладное, как калоша не по размеру. А ведь точнее и не скажешь. Для всех в нашем Заречье Фрося была палочкой-выручалочкой...