Фаина свою свекровь не любила. Её возмущало в той одно неприемлемое для всякого порядочного, честного и прямолинейного человека качество – лживость.
А Фаина даже своим именем была обязана честности. Отец её, в прошлом театральный режиссёр, восхищался личностью великой Фаины Раневской (и актрисы, и женщины) абсолютно честной, прямой, нелицемерной, даже бесцеремонной во всех вопросах, касающихся правды и справедливости.
Вот и она, тёзка великой актрисы, с самого раннего детства привыкла открыто заявлять своё безусловное право на истину, всегда и всякому, невзирая на лица, говорить только правду. Отец её в этом особенно поощрял и таким исключительным воспитанием своей единственной дочери гордился и даже кичился: бравировал перед роднёй и знакомыми:
— А вы спросите у моей Фаечки. Что она вам на это ответит?
Что, впрочем, не помешало ему самому (уже в юности Фаины) втайне от жены и дочери завести вторую семью. А когда обман раскрылся, отец… нет, не с позором – с гордо поднятой головой, расправив плечи, удалился из их жизни навстречу новому счастью. И больше никогда о существовании взрослой дочери до самой своей смерти не вспоминал.
Вот поэтому Фаина ненавидела в людях всякое проявление лжи, всем сердцем отвергая и презирая всякого, кто был с нею не прям, умел обходить острые углы в жизни и в разговорах и общался недомолвками и обиняками.
— Да будет всякое Ваше слово твёрдо: да – да, нет – нет, — повторяла, с праведным упрямством тамплиера, про себя эти слова Фаина и переступать через них не только сама не собиралась, но и другим ни за что не позволяла.
Но вот свекровь… Свекровь была женщиной абсолютно из другого теста. Ложь, постоянное приукрашивание, искажение действительности, всякое «плетение словес», казалось, были той атмосферой, тем воздухом, без которого та не могла дышать.
И если вдруг при ней за семейным обедом или ужином во время общего торжества свекровь бралась рассказывать какую-нибудь известную ей историю, то Фаина вскипала от возмущения и с трудом сдерживала себя:
— Это ж надо было вот так всё извернуть с ног на голову, приукрасить, переврать! Причём Фаина ещё понимала, когда врут для какой-нибудь пользы: личной выгоды, например, на работе, чтобы избежать наказания, гнева начальства, прикрыть просчёты, пустить пыль в глаза для продвижения по карьерной лестнице или столкнуть по пути конкурента. Но вот так, без всякой видимой выгоды и пользы, исключительно ради красоты изложения… Видно, про таких сложили в народе поговорку:
— Ради красного словца не пожалеет и отца.
А может, она делала это, чтобы все её любили и хвалили: какая она замечательная, добрая и милая женщина?
Вот невесток своих (всех без исключения) свекровь с первого же дня знакомства называла «доченьками» и «гуленьками», водила из гостиной в свою спальню, где, раскрыв бесчисленные шкафчики, бюро, трюмо, «секретики» и шкатулочки, одаривала от своих «богатств» и щедрот всем, чего только их душа пожелает: и белоснежной норковой мантильей на серебряном шёлковом подбое, жемчужными серьгами, золотыми часиками, брошечками, колечками… Словом всем, что за долгую супружескую жизнь заслужила, будучи женой прославленного лётчика-аса, «сталинского сокола»…
Её муж, со слов сыновей и бывших (ещё живущих свою долгую, «заслуженную» жизнь) сослуживцев, в ней души не чаял: как встретились они после войны, молодые и влюблённые, так жизнь и прожили, не старея сердцами.
И умер свекор в особый день: пошёл к именинам жены в гараж за разносолами к праздничному столу, от недостатка воздуха сердце в кессоне прихватило, а когда, наконец, дома хватились его, уже было поздно…
И все свекровь жалели, оберегали и ещё больше любили, а она рассказывала без устали всякому вновь пришедшему в её дом о своём горе. И, к негодованию и возмущению Фаины, с каждым новым рассказом иначе раскрывала эту историю, перевирая её по-разному.
А другие невестки, словно и не замечали ужасного лицемерия: слушая свекровь, снова и снова заливались слезами.
Нет, Фаина такого понять не могла. И от дружбы свекровиной, и от подарков её с гордостью отказывалась. Лишь ради своего мужа, обожавшего свою мамочку, сдерживалась, пусть и неохотно: он же не виноват… Он человек честный во всём до мелочей, порядочный, а родителей, как известно не выбирают. Вот и помалкивала ради мира в семье Фаина, так, что остальная родня, привыкнув к её угрюмой сдержанности, считала эту холодность чем-то вроде странности характера, к которой нужно относиться снисходительно. А свекровь, казалось, эту её особенность вовсе не замечала: улыбалась ей широко и восторженно при встречах и называла «доченькой», «гуленькой».
И вот теперь, на девятый день, Фаина с мужем пришли в опустевшую большую, гулко отзывающуюся на каждый шаг, ещё хранящую сладковато-горький аромат духов (не то пачули, не то сирени, не то «Красной Москвы»), квартиру.
— Пришло время выбирать из невесток лучшую — именно эти слова витали в квартире, когда Фаина только переступила порог.
Так и хотелось Фаине сказать:
— Вы теперь не хозяйка здесь, даже не думайте указывать — запричитала тогда невестка себе под нос...
Муж рассказал, что мамочка перед смертью для каждой невестки продиктовала письмо и распорядилась оставить (на память о себе) дорогие ей при жизни вещи. И теперь Фаина готовила себя сдержаться в последний, наконец-то, раз! Принять завещанные «дары» и поставить без всякого сожаления точку в этих тягостных, полных лицемерия, патоки и невыносимой фальши фамильных приличиях.
Глядя, как убивались у гроба и безутешно рыдали на похоронах остальные невестки, Фаина испытывала чувство удивления и отстранённой брезгливости: ведь все «дары фей», наверняка, давно поделены, наследство расписано… Да, в общем-то, и делить ничего никто не станет: все они люди немолодые, состоявшиеся и вполне себе обеспеченные… Первой на девятый день после смерти свекрови в дом должна была прийти Фаина.
В чисто прибранной, выхоложенной через нарочно оставленное открытым окно, спальне на прикроватном столике для Фаины лежали вещи: тонкая прозрачная на просвет (кузнецовской работы) кофейная пара с золотыми вензелями. Видимо, свекровь замечала, с каким благоговейным восхищением любовалась ею раньше чуткая к настоящей роскоши, обладавшая вкусом её младшая невестка…
В невесомо-лёгкой (белоснежного бисквита) чашечке лежали старинные, великолепной отделки, тяжёлые золотые часики. Тикали-стрекотали мягко, почти не слышно... «Не самого ли Фаберже?» – холодея от догадки, переворачивала часики, вертела в руках бесценный подарок польщённая Фаина.
А под чашечкой (должна же быть ложка дёгтя во всякой бочке мёда) лежало то самое, написанное чужим почерком письмо и большая старая записная книжка, скорее, блокнот.
Фаина с досадой отложила письмо: никуда не денешься, придётся прочитать и затем передать мужу. Видимо, на это весь спектакль и был рассчитан. Она открыла блокнот, исписанный аккуратным убористым почерком, с виньетками и чернильными (почти пушкинскими, усмехнулась про себя) рисунками на полях.
Рукопись представляла книжку: на первом развороте (форзаце) красовалось заглавие «Мамины сказки», а чуть ниже, подражая эпиграфу или посвящению:
— Моей любимой доченьке. — Фаина поморщилась, не ожидая ничего особенного села читать свекровины сказки. Но чем дальше она окуналась в эти сплетённые бисерной вязью слова, чем дольше опутывалась сказочной паутиной лжи, тем сильнее стучало её сердце. Иногда она останавливалась замедлить этот невыносимый стук или же заново настроить резкость в расплывающемся через зыбкую дрожащую пелену взгляде…
Фаина вспомнила, как её маленький сын, едва научившись ходить, вбежал на кухню, на её глазах потянулся и опрокинул на себя большой китайский (свежезаваренный к вечернему чаепитию) чайник… Как потом летели, завернув в простыни не переставая кричащего ребёнка, не дожидавшись неотложки, своим ходом, в приёмный покой… Как прожили первые самые ужасные, отчаянные дни ожидания и безнадёжности. И вот теперь Фаина читала сказку о сонме ангелов, прилетающих к колыбели больного младенца, как они дуют на него без устали, сменяясь попеременно, дышат своим чистым исцеляющим дыханием. А когда малыш выздоравливает, летят к другому, к следующему, который так же нуждается в их волшебной силе… А самое большое их желание, самая лучшая для них награда – пребывать в весёлой праздности.
Фаина подумала, что её память, как тяжёлую рану, затянула и спрятала ту историю… И ещё она удивилась, что тогда её маленький сын неожиданно быстро выздоровел. Теперь даже следов на его коже не найдёшь, да и сам он ничего не помнит.
Фаина стала читать дальше. На следующих страницах ожил Маленький Принц, который пришёл на помощь раненому умирающему в раскалённых песках лётчику… И Фаина, вздрогнув от ужаса, как на старой чёрно-белой плёнке, разворачивала ту картину: самолёт, за штурвалом которого был её муж, попал под минометный огонь, загорелся, упал в горах. Надежды не было, шансов найти тело тоже. Лишь слабая призрачная ниточка: кто-то из пограничников видел, будто один из пилотов успел катапультироваться…
Почти месяц чудом выжившего офицера прятали местные: вряд ли из сочувствия, скорее, надеясь получить выкуп. Всё это время Фаина сходила с ума, а когда удавалось ненадолго взять себя в руки, готовилась к худшему.
Прежде не питавший слабости к алкоголю свекор, не в силах бороться ужасом неизвестности, ушёл в запой… Лишь свекровь ждала терпеливо и ровно, как оказалось, тогда она писала «спасительную» сказку.
Фаина быстро пробегала глазами пожелтевшие листки блокнота, страницу за страницей, пока не добралась до последней сказки. В ней рассказывалось о том, как к умирающей принцессе явился писать портрет художник с волшебными красками. Принцесса сидела в креслах без сил, а он водил кисточкой по её образу на портрете. И то место, куда опускалась его чудесная кисть, сразу же исцелялось у настоящей принцессы. Лишь одно тревожило художника: не хватало волшебных красок, потому что, вбирая в себя болезнь, краски сразу засыхали. Спасая принцессу, он открыл последнюю коробку, сбережённую на крайний случай для себя… Но без сожаления дописал портрет. Принцесса выздоровела. А художник умер...
Фаина вспомнила, как два года назад у неё нашли опухоль в груди, анализы были плохими, доктор сказал, что есть «зло». И Фаина, цепенея от страха, готовилась к операции. Этого никому, кроме мужа, не рассказывала, и его просила никому не говорить. Увидев себя в этой сказке, Фаина рассердилась: неужели её сдержанный, умеющий молчать муж рассказал всё своей матери? Нет, этого не могло быть! А про портрет вообще никто не знал! Фаина, представившая себе тогда в самых физиологичных подробностях течение болезни, страстно захотела, чтобы все, знавшие её, запомнили молодой, роскошной женщиной. Она нашла известного художника, объяснила всё, и (о чудо!) он согласился написать портрет. Втайне перед походами по врачам, консультациями, словно лодочка, носимая бурей, прибивалась к тихой гавани: позировала в залитой утренним светом мастерской старинного особняка в центре столицы.
Когда портрет был готов, случилось чудо: пришёл окончательный анализ, который делался весь долгий, невыносимо мучительный месяц. «Злая» опухоль оказалась обычной кистой, которую сразу прооперировали. На третий день счастливую Фаину выписали домой: не пришлось сочинять про длительную командировку, ведь ложь она не выносила!
Наконец, развернула письмо:
— Дорогая, любимая моя девочка, моя честная, прямая, пламенная доченька! Раньше ты никогда ничего у меня не просила, и я всегда чувствовала твою чистую бескорыстную любовь. Из всех моих родных девочек труднее всего было выбрать для тебя подарок. Надеюсь, мои скромные памятные посвящения порадуют тебя, а не обидят. Я оставляю самое дорогое, что есть у меня: моего сына, фамильные, предаваемые из поколения в поколение часы и любимую с детства чашку, из которой я пила только по самым радостным, особым случаям. А ещё хочу подарить свои сказки, так как знаю: ты, как никто другой, сможешь их оценить. Люблю тебя бесконечно и буду любить всегда.
Фаина не заметила, как наступил вечер. Она сидела одна в голубоватом сумраке свекровиной спальни, а её муж молча курил на кухне.
Зазвонил телефон, Фаина посмотрела на мерцающий экран: это был сын. Голос её мальчика показался непривычно глухим, тусклым:
— Мама, у Ирины ребенок замер, завтра хотят кесарить, спасать хотя бы второго. Ситуация тяжёлая: срок недостаточно большой... Но остаётся верить.
У сына с невесткой долго не было детей, и вот теперь судьба сделала им подарок, да ещё какой: двойню! Но разве кто-то мог подумать, чтобы вот так всё закончилось? Фаине хотелось закричать от обиды и несправедливости.
Внезапно её осенила одна мысль. Она вернулась за стол, открыла «мамин блокнот» и, придирчиво выбрав в стаканчике ручку, начала писать новую сказку:
— Жили-были два крошечных медвежонка в тёплой, тёмной и тесной, уютной маминой берлоге. Они сладко спали в обнимку и росли не по дням, а по часам. А на земле уже таяли холодные злые сугробы и расцветали первые синие цветы, чтобы медвежатам, когда они выйдут на белый свет, стало радостно и весело…
Дописав свою первую сказку, Фаина, с чувством отлично выполненной важной работы, закрыла блокнот. Она знала: завтра всё будет хорошо! А когда её внуки родятся и подрастут, она обязательно прочитает им эту сказку.
