Дачная жизнь конца XIX - начала XX века - целый мир, со своими традициями, укладом, ритуалами и романтикой. Милые детали этой эпохи находим то тут, то там: в книгах и мемуарах.
Начнем, пожалуй, с самого главного действа летней дачной жизни: варки варенья. Варенье было нередко единственным доступным лакомством у беднеющих дворян. Хранилось оно не очень долго, поэтому рецепт правильно приготовленного варенья был в каждой семье свой и строго сохранялся. Передавались рецепты как семейная реликвия - по наследству.
Сам процесс тоже напоминал нечто сакральное и торжественное - еще бы! Варка варенья всегда была гвоздем сезона. Нечто похожее наблюдалось в советское время - вся семья собиралась за лепкой пельменей. Тут было и обсуждение всех семейных дел, и задушевные беседы, и веселый хохот. А варенье - процесс еще более интимный. Именно такой встречаем у Толстого, в Анне Карениной:
"На террасе собралось все женское общество. Они и вообще любили сидеть там после обеда, но нынче там было еще и дело. Кроме шитья распашонок и вязанья свивальников, которым все были заняты, нынче там варилось варенье по новой для Агафьи Михайловны методе без прибавления воды. Кити вводила эту новую методу употреблявшуюся у них дома. Агафья Михайловна, которой прежде было поручено это дело, считая, что то, что делалось в доме Левиных, не могло быть дурно, все-таки налила воды в клубнику и землянику, утверждая, что это невозможно иначе; она была уличена в этом, и теперь варилась малина при всех, и Агафья Михайловна должна была быть приведена к убеждению, что и без воды варенье выйдет хорошо.
Агафья Михайловна с разгоряченным и огорченным лицом, спутанными волосами и обнаженными по локоть худыми руками кругообразно покачивала тазик над жаровней и мрачно смотрела на малину, от всей души желая, чтоб она застыла и не проварилась. Княгиня, чувствуя, что на нее, как на главную советницу по варке малины, должен быть направлен гнев Агафьи Михайловны старалась сделать вид, что она занята другим и не интересуется малиной, говорила о постороннем, но искоса поглядывала на жаровню.
— Я на дешевом товаре всегда платья девушкам покупаю сама, — говорила княгиня, продолжая начатый разговор... — Не снять ли теперь пенки, голубушка? — прибавила она, обращаясь к Агафье Михайловне. — Совсем тебе не нужно это делать самой, и жарко, — остановила она Кити.
— Я сделаю, — сказала Долли и, встав, осторожно стала водить ложкой по пенящемуся сахару, изредка, чтоб отлепить от ложки приставшее к ней, постукивая ею по тарелке, покрытой уже разноцветными, желто-розовыми, с подтекающими кровяным сиропом, пенками. «Как они будут это лизать с чаем!» — думала она о своих детях, вспоминая, как она сама, бывши ребенком, удивлялась, что большие не едят самого лучшего — пенок.
— Ну, теперь, кажется, готово, — сказала Долли, спуская сироп с ложки.
— Когда крендельками, тогда готово. Еще поварите, Агафья Михайловна.
— Эти мухи! — сердито сказала Агафья Михайловна. — Все то же будет, — прибавила она.
— Да я не волнуюсь, мама. Мне кажется, что он нынче сделает предложение.
— Ах, это так странно, как и когда мужчина делает предложение... Есть какая-то преграда, и вдруг она прорвется, — сказала Долли, задумчиво улыбаясь и вспоминая свое прошедшее со Степаном Аркадьичем.
— Мама, как вам папа сделал предложение? — вдруг спросила Кити.
— Ничего необыкновенного не было, очень просто, — отвечала княгиня, но лицо ее все просияло от этого воспоминания.
— Нет, но как? Вы все-таки его любили, прежде чем вам позволили говорить?
Кити испытывала особенную прелесть в том, что она с матерью теперь могла говорить, как с равною, об этих самых главных вопросах в жизни женщины.
— Разумеется, любила; он ездил к нам в деревню.
— Но как решилось? Мама?
— Ты думаешь, верно, что вы что-нибудь новое выдумали? Все одно: решилось глазами, улыбками...
— Как вы это хорошо сказали, мама! Именно глазами и улыбками, — подтвердила Долли.
— Но какие слова он говорил?
— Какие тебе Костя говорил?
— Он писал мелом. Это было удивительно... Как это мне давно кажется! — сказала она.
И три женщины задумались об одном и том же. Кити первая прервала молчание. Ей вспомнилась вся эта последняя пред ее замужеством зима и ее увлечение Вронским.
— Ну что, Агафья Михайловна, готово варенье? — сказал Левин, улыбаясь Агафье Михайловне и желая развеселить ее. — Хорошо по-новому?
— Должно быть, хорошо. По-нашему, переварено.
— Оно и лучше, Агафья Михайловна, не прокиснет, а то у нас лед теперь уж растаял, а беречь негде, — сказала Кити, тотчас же поняв намерение мужа и с тем же чувством обращаясь к старухе. — Зато ваше соленье такое, что мама говорит, никогда такого не едала, — прибавила она, улыбаясь и поправляя на ней косынку.
Агафья Михайловна посмотрела на Кити сердито.
— Вы меня не утешайте, барыня. Я вот посмотрю на вас с ним, мне и весело, — сказала она, и это грубое выражение с ним, а не с ними тронуло Кити.
— Поедемте с нами за грибами, вы нам места покажете. — Агафья Михайловна улыбнулась, покачала головой, как бы говоря: «И рада бы посердиться на вас, да нельзя».
Сделайте, пожалуйста, по моему совету, — сказала старая княгиня, — сверху положите бумажку и ромом намочите: и безо льда никогда плесени не будет".
Чудесно показано у Толстого все: и то, как молодая хозяйка заводит новые порядки в доме, вызывая своим рецептом гнев старой экономки, и задушевные разговоры сестер и матери: они обсуждают самое сокровенное - любовь и как проходило объяснение у каждой. Волнительно, захватывающе и так сближает женщин.
Долли, эта бедная женщина, чей муж распродает все, что досталось ей в приданое, думает о пенках с варенья - как она любила их в детстве! И радуется, что и ее детям достанется эта лучшая часть варенья.
Здесь же и подробности приготовления: его варили теперь без воды. Мы-то знаем, что вода в варенье не нужна. Но тем, кто готовил его с водой, кажется, что иначе невозможно.
И любопытная деталь по поводу хранения. Упоминается лЕдник - специальный шкаф или помещение в погребе, куда с зимы набивался лед. Кити говорит, что лед растаял - "морозилка" выключилась. Надо думать - ведь июль! Но ее мать подсказывает рецепт, как сохранить варенье, чтобы не завелась плесень, даже в отсутствие льда: покрыть бумагой, смоченной в роме. Так варенье обычно и хранили, старая княгиня упоминает классический прием.
Есть упоминание варки варенья у Салтыкова-Щедрина:
"В тени громадной старой липы под личным надзором матушки на разложенных в виде четырехугольников кирпичах варилось варенье, для которого выбирались самые лучшие ягоды и самый крупный фрукт. Остальное утилизировалось для наливок, настоек, водиц и проч. Замечательно, что в свежем виде ягоды и фрукты даже господами употреблялись умеренно: как будто опасались, что вот-вот недостанет впрок".
Конечно, одной варкой варенья развеселый отдых не заканчивался. Со временем летних отдых в "подмосковной" из дворянской привычки распространился и на интеллигенцию, а главное - купцов. Дачи снимали на лето, дурным тоном было оставаться в Москве в душные и пыльные летние месяцы. Дачные поселки распространились по Подмосковью, и теперь традиции пошли в ногу с обычаями купцов.
И про них не менее прелестные воспоминания. Например, много найдено описаний дачной жизни и - что еще важнее - фото! - семейства старообрядцев Рахмановых.
Летом семья Ф.С. Рахманова жила на даче в Кунцеве. «Наша дача, желтая, каменная, со стеклянным крыльцом посередине, стояла около самой Кунцевской церкви. Платили 900 руб. и всем говорили, что здесь жил Василий Иванович Солдатенков. Это был родной племянник Козьмы Терентьевича...
Но все-таки дача была «несуразная», как выразился кучер Иван Лазаревич, когда прибивали драпировки, чтобы закрыть постель в спальной, так как сюда был ход прямо с террасы из сада, застекленной с боков. Со станции доносились свистки поездов, соседнюю дачу скрывали высокие, развесистые липы. Моя комната помещалась рядом со спальной, через нее пробегали в свою комнату Витя и Сеня, проходил папа, когда Сеня ночью громко разговаривал, и, подойдя к его постели, говорил: «Перекрестись, сотвори молитву, скажи: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного!» Из передней с крашеным полом направо была очень большая и светлая зала, а прямо - совсем отдельная комната для приезжающих. Детвора помещалась наверху.
Дачные занятия - походы в поле и лес, игра в крокет, купание, варка варенья, чаепитие всей семьей на террасе - запечатлены на фотографиях последнего десятилетия XIX в., собранных в альбоме с дарственной надписью:
«Дорогой маме от любящих детей и крестника, вместе с трудами Марии Владимировны. 11 июля 1897».
Автором этих снимков в большинстве случаев была Мария Владимировна Дорогова, воспитательница детей Ф.С. Рахманова, которая прожила в этом семействе до осени 1898 г.
В. Ф. Демидова описывает их походы всей компанией по Кунцевским местам летом 1898, когда большой фотоаппарат с треножником несли все по частям по очереди:
«Мы, помню, совершили большую прогулку — ходили на конец Кунцева, так мы называли место, где кончался Кунцевский парк, оттуда были уже видны Воробьевы горы. Там мы долго сидели, отдыхали после такого большого путешествия и набирали силы для обратного пути. Мальчики купались. Там Москва-река глубокая. Мария Влад<имировна> сделала много снимков...»
Благодаря этому фотоаппарату и увлечению М. В. Дороговой фотоискусством (она сама проявляла и печатала фотографии) мы видим все семейство Ф. С. Рахманова за самоваром и на прогулке, детей во всем многообразии дачного времяпрепровождения.
На даче в Кунцеве в начале 1910-х гг. бывал у Рахмановых С.Т. Коненков. Об этом вспоминала Елизавета Федоровна:
«По вечерам мы все любили играть в городки. С. Т. тоже принимал участие. Он был сильный, но не сказать, чтоб уж очень ловко и уж если попадал в фигуру, то вышибал ее навылет, но бывали и промахи. Играя, он снимал свой черный пиджак, а когда гуляли, не снимал его. После обеда мама, да и все мы очень любили гулять до вечернего чая. Ходили в поле, Мама любила эту прогулку. Дорога поднималась немного в гору, и вид на Москву, на правый лесной берег Москвы-реки открывался замечательный. Широта горизонта была огромной: вся Москва с ее бесчисленными церквами, Храмом Христа-Спасителя и Петровским дворцом.
Совершенно домашние детали быта проскальзывают в строках:
"К Первому Спасу покупался мед в садах. Начинался Успенский пост. Кушали грибное, не разрешали рыбу в Антония Римлянина и в Макария. В книжечке Малого Устава папа смотрел — велит или не велит? Читал: "Едим... дважды днем и пьем по чаре вина". 6-го из Тверской моленной возвращались с освященными яблочками в носовом платочке, и за обедом появлялся пирог с яблоками и миндальным молоком.
«Все мальчики проводили время в Солдатенковском парке. На глазах мамы Сеня свалился в пруд. «Так и заскучало сердце», - рассказывала она, но все обошлось благополучно. По воскресеньям Витя и Сеня молились с папой, а потом на площадке перед террасой, стоя перед папой, так же, как и он, считая, поднимали руки и ноги - занимались гимнастикой».
В 1890-х Ф.С. Рахманов тоже в Кунцеве купил участок и построил деревянный на каменном фундаменте дом (его мы видим на фотографии 1897 г.)
Важная часть жизни - были обеды, прогулки к соседям и встречи гостей из Москвы и других соседей. Все это сопровождалось разнообразными застольями и обязательно имело свои определенные черты.
"Дни мирной деревенской тишины, дни довольства быстро проходили один за другим! Не думалось ни о каких встречах, достаточно было проснуться и почувствовать себя в Успенском. Опять за утренним чаем сливочное масло от своих коров и икра; пойдешь купаться и, выплывая на середину, лежишь на спине... Потом подадут рулетку или зразы к завтраку. К чаю Анненька принесет полную сухарницу печенья "Смесь".
Немного прогуляемся и за обедом с Костей будем с террасы смотреть заказник. Кроме праздников у Кости был свободный день — суббота. В эти дни он наслаждался, из груди вырвались радостные звуки навстречу этому необъятному простору, он пел, выйдя на террасу в рубашке-фантези, с широким поясом...
О том, как едали у Рахмановых, довольно много красивых описаний:
"...Закуски стояли целый день, покушав, дед ложился отдохнуть; Витя и Сеня, когда гости сидели у чайного стола, таскали колбасу. Дашенька кормила малышей "семочкой" — так она называла семгу. Приглашенная из Мазилова прачка мыла посуду, а Владимир подрезал осетрового балыка и хлеба. В еде и питье проходило время. Потом он спрашивал маму: "На сколько персон прикажете накрывать на стол?" Отмеряя тарелки, ставил куверты. Фекла приносила на подносе хрусталь, одних солоночек на металлических блюдечках надо было поставить столько, сколько было гостей, и на каждую положить ложечку.
Усталая лошадка привозила утомленных гостей. Усевшись за столами, кушали и пили, поощряемые гостеприимством и радушием папы. Было совсем темно, когда поднимались из-за стола, надевая перед зеркалом шляпы. Дамы боялись за дорогу до шоссе, а папа продолжал упрашивать посидеть еще, говоря, что никакой нет разницы, что часом раньше, что позднее, ведь не к поезду! Прощаясь, благодарили за угощение, а папа — за посещение. Уступая его просьбе, с ним оставался Александр Михайлович до самого последнего поезда, и его папа отпускал ровно за столько, чтобы пройти до станции.
...Опять начались дни с обыкновенными обедами, когда надо было думать, чтобы не заказать лапшу с курицей и плов из нее же. Не полагалось и с жареными цыплятами в одном обеде подавать курицу под соусом с лопаточками, как два легких блюда, или отбивные котлеты с бобами и жареную телячью грудинку со свежепросольными огурцами, или утку с капустой, как два тяжелых блюда".
В каждом доме кулинарные пристрастия были свои. Дачу Рахмановы поначалу снимали у своего родственника, Козьмы Терентьевича Солдатенкова, и его дом по-соседству поражал великолепием. К нему Рахмановы и Осиповы часто ходили в гости.
"Масса цветов стояла под зеркалом, в простенке. <...>
Все пошли к закуске. Вина были разлиты в хрустальные графинчики, с записочками на серебряных цепочках. Тонко нарезанные рыбы лежали на тарелочках, как и у нас.
... Пройдя комнату с газетами, где они хранились за десятилетия, вышли в фонарик, весь заставленный цветами и стеклянный со всех сторон, чтобы не дуло. На открытой террасе (с видом на реку и на всю красоту Кунцева) кушали только в самую жару.
Необыкновенный, "на воде", суп тихо разносил лакей помоложе, а постарше — подавал пирожки. Козьма Терентьевич внимательно следил за происходящим и настоятельно требовал, чтобы попробовали пирожков двух сортов: с мозгами-рессолей и слоеных со свежими грибами и укропом.
Так же серьезно относясь и к следующему блюду, Козьма Терентьевич наливал красное вино, про которое говорил, что оно мягкое, как бархат. Когда принесли жареных уток и Клеманс Карловна не положила себе, Козьма Терентьевич горячо сказал: "Клеманс, да ведь это канар!"
Обед кончился, как священнодействие.
На черных, блестящих тарелочках, с рельефными цветами, лежали шпанская вишня, персики, сливы, а на блюде — нарезанная кусочками желтая спелая дыня".
Жизнь богатых людей бурлила даже вдалеке от Москвы (Кунцево было Подмосковьем).
"На серебряном подносе лакей принес газеты, иллюстрированные журналы и книгу с наложенной бандеролью. Козьма Терентьевич Солдатенков получал все выходящие в Москве газеты и журналы, издавал книги, приобретал картины. Сама артистка Федотова привезла ему билет на свой бенефис, и он вручил ей 100 рублей. Живя в Мазилове, артистка Медведева бывала у него в гостях.
Протягивая руку помощи интеллигентным труженикам, он снял дачу для больного туберкулезом литератора и, когда мама говорила: "Как хорошо вы это сделали!", — он отвечал ей: "Это мой долг". Жизнь в этом большом доме, с бельведером, с целыми этажами пустых комнат, с двумя лакеями и с третьим, Анаге, в Москве, свои оранжереи в Кунцевском парке, поддерживать которые стоило 15 тысяч рублей в год, — все это выделяло его среди других, и я решила называть его Светлейшим.
В соломенных креслах, на террасе, общество оставалось в бездействии после кулебяки с вязигой и яйцами, почек в мадере, фаршированных помидоров и простокваши. Козьма Терентьевич рассказывал, что был знаком с Грановским, когда Вася, его племянник, учился в Университете.
Есть фотографии и другой дачи, на которой часто бывали Рахмановы, у своего родственника Константина Осипова, в Успенском:
В каждом семействе - свои порядки.
Совершенно иначе описывает отдых на родительской даче знаменитый театральный критик, сын основателя театрального музея Юрий Алексеевич Бахрушин.
Когда мне было два года, как-то весной меня осмотрел наш семейный детский доктор Р. Ф. Веллинг и заключил, что у меня может развиться слабость легких и что на лето мне необходимо уехать на дачу, куда-либо в сухое место, с сосновым лесом. Родители мои всполошились, стали искать дачу, и кто-то подсказал Измайлово, где мы и поселились на лето.
Мои родители, никогда ранее на даче не жившие, приохотились к этому летнему времяпрепровождению, и на следующее лето их снова потянуло за город.
Наконец припомнили, что старший брат отца Владимир Александрович также и Музиль живали летом в Старом Гирееве, да и сам В. В. Постников в год своей женитьбы провел лето в среднем Гирееве против пруда, что там было не плохо, что в пруду водились приличные караси, и, вспомнив все это, они направили свои поиски в указанном направлении.
Словом, короче говоря, на другое лето дача была снята в Новом Гирееве у первых двух прудов.
Дорогое, милое Гиреево, давшее мне впервые вкусить все прелести русской вольной природы, оно навсегда останется для меня таким, каким я его знавал. Теперь это пригород, но когда мы жили там, это была прелестная старая запущенная барская усадьба и весь гиреевский круг жизни вертелся на дореформенной оси.
Поначалу пристрастились к даче родители будущего театрального критика, а затем и дед по материнской линии - Василий Носов. Носов с детства был известен своим увлечением спортом, обливался холодной водой, рыбачил, охотился, купался в реке и занимался физическими упражнениями до конца жизни. Он же и заводил молодежь играть во всевозможные подвижные игры.
Помню, в моем раннем детстве, на даче в Гирееве дед был всегда первым и наиболее деятельным организатором всяческих подвижных игр. Он доставал откуда-то с фабрики бабки и городки, принимал деятельное участие в устройстве теннисной площадки.
Раз как-то, долго наблюдая, как молодежь довольно беспомощно упражняется в прыганье, кувыркании, хождении на руках и прочих турдефорсах, он вдруг не выдержал, растолкал нас и, к великому удивлению старших и нашему восхищению, прошелся колесом. А затем поставил моего отца, мужа матери крестной и еще кого-то в соответствующие позы, перемахнул через них чехардой. А ему тогда было уже за шестьдесят лет.
В Гирееве же он научил меня запускать змея. Клеил он их сам, огромных размеров, из хорошей кальки. Все это он расписывал акварелью, украшал вычурными трещотками и отделывал самым тщательным образом. Это была вообще одна из особенностей деда — он любил сам изготовлять свою спортивную снасть, делал это чрезвычайно дотошно и аккуратно, применяя всяческие технические инструменты, и ревниво берег изготовленный снаряд.
По-другому устраивались хозяева дачи в Гиреево - Терлецкие, жили они на широкую ногу:
Иван Александрович почему-то невзлюбил старый барский дом и построил себе англизированную дачку со всевозможным комфортом: водопроводом, канализацией и электричеством. Вечером он любил сидеть на балконе своего дома, пить чай с близкими и смотреть на расстилающееся перед ним поле, на возвращавшихся с работ на его полях многочисленных пололок и косарей. Зачастую он останавливал их, заводил граммофон (тогда это была новинка) и заставлял их плясать. Затем он пригоршнями бросал в толпу золотыми. Сказывали, что он любил шутить над местным урядником, давая ему закуривать, зажигал сторублевую кредитку от пламени свечи.
Раз в год, в день Ивана Купалы, когда Терлецкий бывал именинником, его барственная фантазия расплескивалась, как бурное море. Уже накануне все службы экономии превращались в огромную съестную фабрику. Откуда-то появлялись бесчисленные повара, стучали ножи, что-то варилось, парилось, кипятилось, на добрые полверсты распространяя вокруг усадьбы аппетитные запахи. Семья на этот день перебиралась в старый дом.
Рано утром в день именин меня обычно будил хор трубачей — это прибыла в гости из Москвы казачья сотня Терлецкого с хорунжими, есаулами, с хором музыки и с бунчуками. Затем следовала торжественная обедня в церкви при даче в парке. Вообще по раз и навсегда заведенному порядку служба в этой церкви отправлялась лишь раз в неделю по воскресеньям, для чего поп из ближайшего села приезжал специально в Гиреево, наскоро отслужив заутреню в селении церкви.
После обедни начиналось празднество. Под звуки несмолкаемого военного оркестра, расположившегося в зарослях сирени, на лошадях прямо из Москвы и по железной дороге прибывали нескончаемые гости. Угощение следовало за угощением. Сперва насыщались хозяева с гостями, потом за длинные столы, расставленные под террасой главного дома, садились казаки, затем потчевали домашнюю прислугу и рабочих экономии, завершали же приглашением к столам пришедших поздравить хозяина крестьян ближайших деревень.
Любопытно, что, насколько я помню, хотя за этой трапезой никому ни в чем не отказывалось, в особенности в вине, однако никогда никаких бесчинств не происходило. Своего апогея праздник достигал вечером. Тогда весь сад и часть парка иллюминировались кенкетами, старый дом, как в былые годы, заливался светом свечей, а на большом лугу перед усадьбой давался праздничный фейерверк. Таких фейерверков мне в жизни впоследствии не приходилось видеть. Со всех сторон неба сыпались грозди ракет, вертелись искрометные мельницы, били огненные фонтаны, вокруг дуба-гиганта плавали огненные лебеди, на лугу пламенеющие корабли двигались, сражались, палили из пушек и шли ко дну. За несколько часов до начала фейерверка Иван Александрович уже выставлял специальные заставы на дороге, чтобы звать всех проезжающих к себе на праздник, затягивавшийся далеко за полночь.
На другое утро все постепенно приходило в обычную норму. После легкого угощения и щедрых подарков уходила казачья сотня, разъезжались гости. Терлецкие снова перебирались на свою дачу, и старый дом запирался на год до следующего Иванова дня.
Любопытно описание внутренностей этого дома:
Изредка он отпирался для любопытствующих москвичей, среди которых первое место занимал мой отец и его гости. Бывал в нем неоднократно и я. Он был какой-то задумчивый, грустный и поседевший внутри, такой же, как и снаружи. Полы с мозаичным паркетом, большие картины и портреты в тяжелых золотых рамах, хрупкая золотая мебель с выцветшей шелковой обивкой, штофные обои и люстры с хрустальными подвесками, звеневшими в высоте при быстрой ходьбе. В одной из зал стояли часы. Массивный дорогой ларец, который поддерживали на плечах четыре женщины — римлянка, китаянка, негритянка и индианка. Сверху большой циферблат с хрустальными стрелками и цифрами. Когда часы били, дверцы ларца распахивались, обнаруживая макетные виды горных местностей — там под звуки музыки текли хрустальные потоки, низвергались стеклянные водопады и двигались маленькие люди.
Кто бывал в Оружейной палате, видел там часы "Храм Славы", созданные когда-то для прославления Екатерины II ей в подарок (подарок она так и не получила). Так вот, описание этих часов подозрительно идентично описанию часов у Терлецких. Вот что пишет сайт Кремля:
"Четверик держат женские фигуры-кариатиды, олицетворяющие известные в то время части света — Европу, Азию, Африку и Америку <....>
Необыкновенно эффектным был механический театр часов-автоматов. Во время хода хронометра после боя в определенное время звучал орган, открывались передние створки ящика, и зрители видели картину сельской жизни. На переднем плане неожиданно возникал водопад, хрустальные трубочки которого, двигаясь вокруг своей оси, рождали иллюзию струящейся воды. На верхней площадке занавес, изначально окружавший колонны, поднимался.
Два ряда хрустальных трубочек, расположенных на фоне желтой и оранжевой фольги, вращались вокруг белого циферблата, имитируя солнечное сияние".
При "старом" Терлецком дачи еще устраивались по-старому, домики были маленькие и без особенных удобств:
Дач в Гирееве было несколько, да, собственно говоря, это были даже не дачи, а деревянные домики, выстроенные для кого-то по прихоти помещика и затем заброшенные. Начиналось оно там, где сейчас начинается проспект от железнодорожной станции. Тогда это был не проспект, а прелестная лесная дорога. В сотне саженей от начала дорога шла по мостику через узкий пролив, разделявший два небольших пруда. Направо, на берегу запущенного прудика, стояла одинокая дачка, в которой мы и жили. Налево, на берегу другого пруда, благообразного, с островом посередине и дорожкой вокруг по бережку, стояла дача старой владелицы усадьбы Е. Г. Терлецкой, окруженная цветниками, огородами, оранжереями и фруктовыми садами.
Чуть дальше высилась еще одна дача, большая, красная, которую мы также впоследствии обжили. Потом с версту дорога шла лесом и вдруг выводила на лужайку; слева стояли два маленьких домика — дачки, а справа был прелестный прудок у опушки задумчивого старого леса. Это было среднее Гиреево. Далее еще с версту дорога бежала между шпалер густых елок, за которыми тянулись обширные ягодные поля, и приводила в Старое Гиреево.
Налево — церковь, какие-то флигеля, заросли акаций и сирени, сзади древний парк с причудами, затем огромный деревянный барский дом, выстроенный еще при Елизавете Петровне, нарядный новенький коттедж, где жил сам владелец, сын Терлецкой, затем службы, скотные дворы, амбары, птичники и прочие хозяйственные постройки. Напротив главного дома простирался огромный бархатный луг, окаймленный зеленовато-голубыми лесами с гигантским, многовековым дубом посередине. Далее дорога вела через перелесок мачтовых сосен к двум громадным прудам, покойным обиталищам дородных диких уток и степенных, жирных карасей. А там — под горку, через рубежный ручей, на большак и на Большой Владимирский тракт — источник слез и вдохновитель грустных песен…
Ну и напоследок, два слова о том, как сын Ивана Александровича Александр Иванович устроил первый в России дачный поселок со всей инфраструктурой, что было неслыханной новинкой. Википедия:
Одни, деревянные, были предназначены для временного летнего проживания, другие, каменные, — для круглогодичного проживания.
В поселке открылась школа, телефонный узел, телеграф, почта, пожарное депо и железнодорожная станция, откуда можно было за 20 минут добраться до Курско-Нижегородского вокзала. От станции к особнякам и от особняков к станции жителей доставляли на конном трамвае.
Вдоль проспектов, которые носили названия: Княжеский, Графский, Баронский и т. д. — установили скамейки, улицы осветили электрическим светом, а в дома подвели воду и телефон. Кроме того, большое внимание уделялось общественной инфраструктуре и безопасности, поселок находился под круглосуточной охраной.
В 1906 году издали рекламную брошюру, в которой рассказывалось о невероятно выгодных условиях покупки участков с домами и без. Потенциальные клиенты могли рассчитывать на покупку земли в рассрочку на десять лет под 5 процентов годовых. В 4500 золотых рублей обошёлся бы участок с подведёнными коммуникациями, а в 7000 — участок с каменным домом, что на наши деньги 6 и 9 миллионов соответственно. Капиталовложения Торлецких даром не пропали. Все участки в поселке распродали всего за год.
Дома в этом поселке поражали воображение:
Но вот Бахрушиным эта затея пришла не по душе.
Молодой хозяин прорубил в вековом лесу просеки, нагнал плотников и стал спешно воздвигать дачи, дабы поправить финансовые дела, в достаточной мере расшатанные беспечностью своего отца. Старинная барская усадьба стала быстро превращаться в подмосковную дачную местность.
Девственный лес начал беспардонно оскверняться клочками грязной газетной бумаги, пустыми консервными банками, яичной скорлупой, битыми бутылками и прочими следами человеческой «культуры». Огромные задумчивые пруды, которые были некогда выкопаны пленными турками, захваченными Суворовым и Румянцевым, были разбужены беспрерывным визгом купающихся и пьяными песнями катающихся на лодках.
Все это раздражало моих родителей, которые для своего летнего отдыха искали уединения и спокойствия. Надо было начать поиски нового пристанища на лето.
Их следующим "пристанищем" будет Малаховка. Но это будет уже совсем другая история)
Спасибо за прочтение, друзья.
Делитесь впечатлениями, пишите комментарии, не забывайте подписываться.
