← Текст №1
← Текст №2
← Текст №3
← Текст №4
← Текст №5
← Текст №6
← Текст №7
← Текст №8
← Текст №9
← Текст №10
← Текст №11
← Текст №12
Я подумал, что не знаю, где находится дверь, которая мне нужна, но было уже поздно кого-либо спрашивать. Без долгих раздумий я подошел к солидному дерматиновому прямоугольнику с золотой табличкой и боязливо приоткрыл дверь. Просто чтобы удостовериться.
Кабинет. Время — за полночь, в окне, за разрезом между шторами, густая темная ночь и спокойный долгий снегопад. Кабинет напоминает музейную редкость, он похож на старинную шкатулку, пахнущую лаком и древностью.
Шкаф, забитый книгами, кожаный диван с высокой спинкой, письменный стол с лампой под зеленым абажуром, ковер на полу, а в уголке примостился хрупкий шкафчик из стекла с расставленными на полочках разноцветными склянками. По комнате плавает синий туман, и когда я вдыхаю его, я кашляю. Это табачный дым.
В кабинете находились двое. Один, высокий молодой человек лет тридцати, с широкими плечами, прохаживался по комнате. Воротник его рубашки был нетерпеливо расстегнут. В длинных пальцах была зажата тонкая рюмка с темноватой жидкостью. Другой, пожилой солидный человек с белой профессорской бородкой, в роскошном темно-багровом халате, сидел напротив него рядом со столиком, на котором стояла до половины выпитая бутылка все с той же темной жидкостью, блюдечко с лимонными ломтиками и сигарный ящик. На меня эта пара даже не обратила внимания.
Широкоплечий остановился и проникновенно сказал пожилому:
— Филипп Филиппович, так что же? Теперь вы собираетесь ждать, пока из этого хулигана можно будет сделать человека?
Пожилой пососал лимон и произнес:
— Иван Арнольдович, как вы думаете, я понимаю что-нибудь в анатомии или физиологии мозгового аппарата? Как вы считаете?
— Филипп Филиппович, ну что вы спрашиваете? — импульсивно ответил широкоплечий Иван Арнольдович.
Я вспомнил, что где-то уже это читал, только не помню где. Интересно, лимоны у них настоящие или это все голограмма? Я, стараясь быть незаметным, с трудом сдерживаясь, чтоб не закашляться, приблизился к столику, благо что он стоял почти у самой двери, и быстрым движением стащил одну дольку с блюдечка. Филипп Филиппович даже не среагировал, сделал глубокую затяжку и выдохнул синеватую живую струю. Затем постучал сигарой и пепельницу, стряхивая пепел.
Я откусил. Лимон оказался очень кислым и слегка припорошенным сахаром. Самый настоящий лимон. Надо полагать, и коньяк у них не бутафорский. Я закрыл дверь.
Отдыхая от дыма, я прислонился к двери. Ну и Библиотека! Вот черти, это же надо такое придумать! Дорого бы, наверно, дал автор, чтобы также закашляться в сигарном дыму, попробовать лимон и удостовериться, что он кислый. Чтобы выпить рюмку коньяку, тобой же выдуманную. Потом я подумал: а не пора ли мне двинуть к собственному коньяку с лимоном? И начал поиски.
К немалому моему изумлению, поиски тут же и закончились, потому что за углом я обнаружил золотую табличку с моей фамилией под стеклом. Я проверил время. На экранчике электронных часов светились цифры: «00:05». Значит, у меня осталось ровно пять минут. Внутри стало нарастать непреодолимое желание войти в комнату, не теряя ни секунды драгоценного времени, и я распахнул дверь.
Я едва удержался на пороге, и, балансируя, судорожно вцепился в косяк. Подо мной плыли облака, едва прикрывая розовую бездну. Бездна слабо фосфоресцировала и изредка озарялась вспышками. Деревянный дом, в который я вошел пару часов назад, теперь висел неподвижно над розовой толщей, и основание его тонуло в курящихся прозрачных облаках. Зрелище на миг отвлекло меня, и я слишком поздно среагировал. Сквозняк ледяной змеей залетел в проем и вытолкнул меня в пропасть. Я внутренне сжался, предчувствуя долгое падение, но ничего подобного не произошло. Ноги прочно стояли на невидимом полу. Это была комната, но вместо стен здесь были огромные плоские телеэкраны, по которым крутили странный нелепый фильм.
Бездну заволокло туманом, из невидимых динамиков появился жесткий и сильный звук, который напоминал отъезжающий мотоцикл. Потом пелена расступилась, и вот комната, словно маленькая кинокамера, полетела с большой скоростью к огромному корпусу электрогитары — черному и зеркальному, прижимаясь к гладкой поверхности, перемахнула через подставку и понеслась над струнами. Появился музыкальный фон с апокалиптическими мотивами. Экран под ногами от акустики начал вибрировать. Пространство прорезал гитарный гриф, и мелькающая гитарная дека превратилась в железную дорогу, по которой мчалась обтекаемая низкая машина, будто покрытая ярко-красным лаком. Я узнал ее.
Железная дорога проложила путь через горы, выскочила на простор и понеслась сквозь огромнейший мегаполис. Рядом произошел атомный взрыв, и город превратился в руины. Красная капля машины неслась через искореженные обглоданные многоэтажки, смотрящие невидимым взором пустых окон, сквозь которые проглядывали обвалившиеся внутренности. Кругом был разгром, курганы рассыпавшихся небоскребов, раздавленные машины, и ни единой человеческой души, а над всем зависал дым недавних пожарищ — видно все, что могло гореть, уже сгорело. Судный день.
В лицо ударил промозноый ветер, и я сразу почувствовал, что нахожусь не в комнате. Вокруг всё было ослепительно белым. Я стоял на вершине заснеженного холма, шёл плотный снег и окружали меня настойчиво мельтешащей пеленой. Сквозь эту пелену я различил впереди высокое металлическое сооружение, похожее на ангар. Увязая в снегу, я подошел к грубым рубчатым воротам и прикоснулся к ним. Металл был холодный, с натеками ржавчины. Вдруг прямоугольная воротина сдвинулась и поползла в сторону. Двое человек из далекого будущего — видимо, астронавты, вышли из ангара и направились к своей машине, стоявшей неподалеку. Астронавты были одеты в белые космические костюм. Они были без шлемов. Эти двое прошли совсем близко от меня и один даже задел плечом, потому что снег был глубоким и они постоянно проваливались в нем по щиколотку.
Потом все сменилось. Ангар с людьми исчез, вокруг громоздились ледяные скалы, окружая кольцом мощный и плоский космический аппарат со сложным рисунком инженерных гаружных конструкций. Земля страшно дрожала и вибрировала, словно под ногами зарождался вулкан. Скалы трескались и лопались с жутким хрустом, взлетая вверх блестящими глыбами и распадаясь ледяными кусочками. Плотный наст впереди вдруг вскинулся, поднимая тучи снега, и земля разошлась, как кожа под скальпелем хирурга. Толчком меня опрокинуло на спину, но я смог перевернуться на живот и, стерев снег с лица, увидел, как звездолет приподнялся на телескопических опорах, выдохнул синее пламя и с самолетным ревом унесся прочь.
Снова кто-то взмахнул невидимой дирижерской палочкой, и теперь я брюхом лежал на краю обрыва, а подо мной расстилался плоский город с невысокими домами, до крыш которых — мне так казалось, — можно было достать рукой.
Я встал, вытряхнул из кроссовок снег и уселся прямо на краю, свесив ноги вниз, почти на крыши домов. Кто-то подошел и сел рядом, тоже свесив ноги. Я обернулся. Это был Писатель.
— Это первая часть, — произнес он, кивнув на город под ногами. — Вторая часть так и не появилась, несмотря на планы, заметки, которые вы усердно собирали в течение месяца. А ведь вы безумно любили эту повесть и работали с удовольствием, хоть и сильно стремились подражать.
Я сунул руки в оттопыренные карманы и стал пригоршнями выгребать оттуда комья тающего снега.
— Да, это удивительная пора, — продолжал Писатель, мечтательно уставившись вдаль. — И удивительные знания. Когда вдруг строчка заканчивается самым элегантнейшим образом, мысль облекает свою уникальную, гладко шлифованную форму. Когда кажется, что ты гений, и это приятное подозрение подогревается сознанием уникальности собственной писанины. Когда втайне про себя радуешься, что ведь не плохо, черт возьми, получилось! А потом возникает приступ отвращения и жалости, когда перечитываешь строки, некогда казавшиеся уникальными. Даже не столько от отвращения, сколько от жалости. С ужасом вдруг вспоминаешь о том, что совсем недавно ты был тщеславным глупцом, опьяненным собственным успехом, который считал страницы и думал, что вот и первая его книга вышла, а так и до «Собрания…» недалеко…
Все это Писатель словно читал. Он ни разу не запнулся, не сделал паузы, голос его был хорошо поставлен, и все ошибки и промашки словно бы сами собой исключались. Он как будто рассказывал про свою жизнь — так просто, без начала и конца. Я его молча слушал.
— Иногда приходит необъяснимый стыд, когда в надежде приукрасить предложение ты вкрапляешь в него отрывки из любимых книг. Воображение подсказывает, как строго могут за это осудить на показательном чтении умные строгие редакторы, много знающие, много повидавшие и много написавшие. Уж они-то, мол, знают, где начинается твой наглый и дерзкий плагиат. А как они возмутятся, если ты вдруг посягнешь на святыни и сунешься в гениальную книгу, чтобы перелопатить ее по-своему в надежде соригинальничить.
— В действительности вам было жалко своих произведений. Вы считали, что его герои были ненастоящими и совершенно нежизнеспособными. И этим самым вы отрекались от героев, в которых вложили силу воображения. Вы потеряли свободу и независимость, начав беспрестанно оглядываться. В самом деле, невозможно придумать свой стиль, следуя во всем критике.
Писатель посмотрел на меня и проникновенно добавил.
— Нельзя бояться своего воображения. И вообще нельзя ничего бояться в нашем деле. Один человек однажды сказал: «Пиши, пока пишется», и я бы продолжил: «А если пишется, не оглядывайся».
— Я не буду, — сказал я. — Честное слово.
— Ну, мне пора. — Он кивнул вниз, застегивая пиджак. — Все книги живут автономно даже после, того как автор пишет: «Конец», так что не переживайте. А я пойду пройдусь. Сегодня на редкость чудесный день. Счастливо!
Он оттолкнулся и прыгнул вниз. Я поднялся и посмотрел вокруг. Мир коруг снова изменился, словно переключили телканал. Не было возвышения, не было города, была все та же тесная прихожая. Люстра, все также похожая на корзину, источала болезненно-желтый свет. Пьянка у гостей закончилась и все разбежались, устроив ужасный бардак. Одежды на вешалке поубавилось. Часть одежды валялась на полу: видимо, кто-то искал свою шубу. Все кругом было повалено, передвинуто, раскидано по углам. Когда я заглянул в тот самый шкаф — высокий и гладкий, как рояль, и наткнулся там на кирпичную стенку со следами свежего раствора, люстра издала протяжное сипение. Защелкали, сгорая и лопаясь, лампочки, и все эта огромная корзина, медленно угасая, благополучно испустила дух.
Там еще тлели огонечки, светя темно, как свечки, а я полез к выходу наугад, запинаясь, сшибая какие-то палки и ударяясь об острые углы. Наконец, я упал спиной на дверь, повернулся и увидел в свете тлеющих ламп два таблички. Одна гласила: «Выход здесь». Другая напоминала: «Входа нет. Выход». Я тщательно отряхнулся, заметив попутно, что пятна от растаявшего снега совершенно высохли, и вообще я сам стал каким-то чистеньким, новеньким, будто только что из ванны и в новой одежде. Забавно, подумал я, дергая дверь на себя. Она не открылась, что-то ей мешало. Тогда я дернул посильнее.