Я представился. Она немного помолчала, поджав губы, словно пыталась найти еще что-нибудь, чтобы спросить. Потом несмело поинтересовалась:
— А… вы давно здесь?
— Ну, как вам сказать… — произнес я нарочито размеренно и неторопливо, поспешно придумывая на ходу разумные объяснения.
— Скажите честно.
Я не придумал ничего и ответил:
— Если честно, то недавно. Буквально минут десять, не больше.
— Вы приглашены?
— Н-нет… А это очень важно? Быть приглашенным?
— Нет, конечно. Дело все в том, что не каждый сюда приходит.
— Почему?
— Здесь — особенные люди…
Она вдруг замолчала и посмотрела в зал. Танцующих уже не было. Музыка смолкла, и люди постепенно рассаживались по столам. Когда все были на своих местах, наступила торжественная тишина, и в этой тишине на середину зала, хорошо освещенную и видную отовсюду, вышел пожилой полный мужчина в отличном костюме серого цвета… нет, даже не серого, а скорее цвета металла на изломе. Волосы росли только возле ушей, и серебряные кудри забавно торчали в разные стороны. В руке он с изящной небрежностью держал фужер, и хрустальный свет в шампанском плескался и поднимался тонкими нитками пузырьков.
Все смолкли, в воздухе повисла строгая торжественная тишина. Человек в середине зала смотрел на всех с грустной улыбкой.
— Друзья мои! — произнес он. — Сегодня наступил мой долгожданный день рожденья. Я сказал «долгожданный», потому что ждал его добрых сорок лет. Всю свою жизнь я был одинок и не переставал верить, что когда-то, пусть на один день, я перестану быть в таком качестве и отпраздную это знаменательное событие вместе с такими замечательными людьми , как вы.
Я скользнул взглядом по столам. Все сидели не шелохнувшись, улыбались и внимательно слушали. У всех было полнейшее понимание, и даже Кларисса смотрела на него с тем же выражением на лице. Пока я гадал над ее словами о том, что здесь собрались только особенные люди, пожилой мужчина продолжал:
— Открою вам небольшой секрет: мне исполнилось шестьдесят лет. Собственно, пора уже подводить некоторые итоги, подсчитать и вписать последние цифры в бухгалтерскую книгу жизни. Очень тяжело, когда одни. Даже когда привыкаешь. Но сегодняшний день обязательно пойдет в статью прихода как самый полноценный и счастливый. Спасибо, дорогие друзья, за то, что вы есть, что меня выслушали и поняли. Я никогда никому не жаловался, но сегодня вы, надеюсь, меня простите. А теперь давайте выпьем шампанского!
И тут все встали. В руке у меня неизвестно откуда очутился наполненный холодным фужер. Никто из гостей не чокался, не подбадривал друг друга, все молча пили, и когда виновник торжества допил до конца, он размахнулся, и фужер — красивый, дорогой, древний, фамильный, — грянул об пол и, как в замедленной съемке, медленно разлетелся на сотни сверкающих алмазных осколков.
— На счастье!
— На счастье! — крикнули вразнобой остальные, и на шахматном полу с громом зазвенел, разбиваясь, хрусталь.
— Веселитесь, друзья! Вечер продолжается! — в последний раз крикнул именинник и ушел в темноту.
Когда осколки были убраны, снова заиграла музыка, и гости с усилившимся рвением двинулись на танцпол. Кларисса полуобернулась.
— Кто это? — спросил я.
— Не знаю, — ответила она, пожав плечами. — Просто у человека сегодня день рождения.
— Как же так? Вы приходите на его день рождения и…
— Я не приходила сюда только на день рождения. Меня никто не приглашал и половина людей не знает, как меня зовут. Сюда не приглашают. Все одинокие, кого знает владелец этого дома, пришли сюда для того, чтобы на какой-то миг порвать с одиночеством и побыть вместе. Каждый даже может отпраздновать здесь все что угодно: день рождения, юбилей, просто удачный момент жизни…
Она сидела ко мне боком, глядя на круг танцующих, хлопающих в ладоши людей. Она была красива. Но это была особенная красота — скромная, спокойная и печальная. Было очень приятно смотреть на нее, на ее чудное лицо, тонкие плечи и простой наряд. Было очень приятно слушать ее, хотя я ничего до сих пор не понимал. В ее голосе чувствовался особый смысл, и я был уверен, что с ее помощью я скоро смогу разгадать тот квест, в который пришлось угодить. Музыка грохотала, гости азартно плясали, временами из толпы доносился пронзительный ритмичный посвист. Девушка продолжала, не оборачиваясь:
— Никто из них никогда не знакомится на улице первым. Некоторые боятся знакомиться, испытывают непонятный болезненный страх перед новым человеком. Вон тот молодой человек никогда не встречается на улице с людьми, которых давно не видел. Даже если видит их, он спешит исчезнуть из их поля зрения. А тот седой мужчина, — вон он, рядом с тем, кто только что говорил, — терпеть не может будильники, втайне надеясь, что вместо него будет звонить телефон. Странно, да?
Она снова повернулась ко мне.
— Вы ведь тоже один?
Я задумался. Родители, друзья, игра в прятки большой компанией в детстве, шумные сборища у песочницы, драки двор на двор. Потом школа и младший класс, превращающийся на переменах в гигантский, орущий, колыхающийся от стены до потолка муравейник, вызывающий справедливое негодование учителей. Старший класс и незабываемые турпоходы, общий стол, общая стая, общая дружба. Конец школы, и все куда-то поступают, расходятся, разъезжаются, — время, когда приходится принимать решения самому. Я — один?
— Нет, наверное. Вы знаете, у меня очень много друзей.
— Друзей никогда не бывает много, — возразила Кларисса. — Много бывает приятелей. Или просто знакомых. А друзей, как ни странно, очень мало, до невозможного мало. И это справедливо, потому что… потому что справедливо.
— А откуда вы их знаете?.
— Но ведь я никого здесь не знаю, — возразила она.
— Да ладно! Вы же только что мне рассказывали…
— А, это… — Она махнула рукой. — Просто знаю…
Она вдруг осеклась и торопливо посмотрела по сторонам, словно боясь, что ее могут подслушивать. Затем неожиданно улыьнулась и схватила меня за руку.
— Пошли танцевать!
Перспектива остаться одному в совершенно чужом здании, окруженном ореолом сновидения и мистики, мгновенно испарилась. Неловкая скованность исчезла, и мне невероятно захотелось примкнуть к тем неунывающим танцорам в середине гостиной, чтобы вот так, запросто, сбацать что-нибудь эдакое вместе с Клариссой и, устав, посидеть с ней в полумраке, выпить шампанского, поболтать о смысле жизни и рассказать свежий веселый анекдот так, чтобы она хохотааи до слез.
Вообще я очень редко танцую, но делаю это с огромным удовольствием. Пол оказался гладким, кто-то включил умопомрачительно ритмичную песню и все пошло, как по маслу. Кларисса здорово танцевала, у нее была отличная фигура и рост, и мы сами не заметили, как оказались в середине круга, хлопающего в ладоши и вскрикивающего в такт музыке. Я был в ударе. Кларисса, по-моему, тоже. Успех был полностью за нами.
— Кайф! — воскликнула Кларисса, слегка задыхаясь, когда мы снова сели за столик. — Где ты так научился?
— А… — я неопределенно махнул рукой.
Мне понравился этот плавный и естественный переход на «ты», дружелюбие и даже некоторое благодушие, с которым она разговаривала. Мы не сговариваясь выпили на брудершафт и поцеловались, словно знали друг друга всю жизнь и были парой навсегда. Но мне было этого мало. Хотелось столько ей всего рассказать: про себя, про странное путешествие без начала и какой-то ощутимой цели, как вдруг она словно бы споткнулась, и весь дружественный настрой моментально испарился, словно его и не было. Я был в растерянности.
— Что случилось? — спросил я.
— Время, — неожиданно сказала она. — Тебе надо идти.
— Куда? — не понял я.
— Туда, куда ты должен идти.
Я ничего не понимал.
— Послушай… — начал я, но Кларисса быстро сжала мою руку, взглянула с тихим отчаянием и произнесла: — Ради бога, ни о чем не спрашивай! Ведь это одно из условий!
— Да вы что, сговорились все, что ли! — возмутился было я, но она пропустила это мимо ушей.
— Я ведь не существую в твоем физическом мире, и поэтому не могу избежать условий. Я могу жить только здесь, потому что только здесь я приобретаю реальность. Я…
В пространстве раздался щелчок. Кларисса на секунду исчезла, потом появилась снова, но уже с телепомехами и слабой прозрачностью универсальной голограммы. Изображение потрескивало. Сквозь бледный лоб едва-едва можно было различить соседний столик.
— Они выключают меня, — сказала она, — Я выполнила свою функцию, хотя все еще мыслю и действую самостоятельно. Теперь очередь за тобой. Ты прекрасно танцуешь. Ты не боишься быть один. Тебе помогут. Ты поможешь. Ради меня. Боже мой… — Слова, казалось, потеряли логику.
Голос ее изменился. Из связной человеческой речи со всеми ее эмоциями, чувствами он превратился в монотонный поток слов, произносимых роботом. Звук с железным вибрированием сворачивался после каждой фразы. Изображение Клариссы задрожало.
— Поторопись! — крикнула она в последний раз, и наклонилась ко мне, оказавшись совсем близко, словно собиралась поцеловать на прощанье.
Лицо ее померкло, и вместо Клариссы в воздухе стал расплываться плотный голубой дым, похожий на охлажденный гелий. Дым быстро опустился на поверхность стола и заскользил между тарелок, полувыпитых фужеров, мимо ножек торшера и корзинки с фруктами. Я попытался зачерпнуть это туманное образование, и мне это удалось. Оно было теплым и ощутимо протекало между пальцев, непрерывно курясь и испаряясь.
Один раз мне показалось, что дым на секунду сжался в человеческую руку, указывающую в сторону тяжелых дверей в одной из стен гостиной. Но только показалось.
Я вспомнил Марка и ощутил тихую злобу. Вот, значит, кто заправляет этим гнездом… Вот, значит, как все это происходит. Господин Марк, а как вы это объясните? И не считаете ли вы, что это слишком жестоко и… и не по-человечески? Сволочи…
Однако ситуация складывалась таким образом, что даже ненавидеть было бессмысленно. Все отрицательные эмоции казались бесполезными, потому что я не знал точно ни целей, ни причин всяческих изменений. Все упиралось в глупые и беспомощные «может, может, может»… А ведь ловко придумали, сукины дети. Все правдиво и достоверно, так что невозможно с первого раза увидеть ложное и обманчивое. И сначала веришь им, а потом начинаешь ненавидеть, а потом снова веришь…
И мне ничего больше не оставалось, как встать, бросить смятое в нервных пальцах «Приглашение» и покинуть зал, покинуть праздничные столы, буйных и потных танцоров, покинуть надраенный до блеска шахматный пол и мягкий торшерный свет, покинуть это бурное застолье непреходящего одиночества, которое повстречало другое одиночество, и они каким-то непостижимым образом договорились.
Я распахнул двери, и в этот момент внезапно стихла музыка. Я машинально обернулся и заглянул в зал. Там было пусто. Люди исчезли, исчез праздник, на столах громоздились груды объедков, пустые липкие бутылки, а на скатертях лежали огрызки от яблок, покрытые ржавым налетом. Сквозняк принес застарелый запах табака и затхлости. Свет был потушен, так что темноту нарушали голубые вихри, беспрестанно роящиеся между ножек столов и около мощного пыльного смерча, крутящегося на потемневших шашках пола. Там с шорохом кружился мусор, окурки и бумажки из-под конфет. Совсем как в уличном дворе: подъезд, кошка на лавочке, поздняя весна, на фоне пасмурного неба качаются липы… Это был словно намек на старое жизненное правило: никогда не оглядывайся, не живи прошлым, каким бы радужным или серым оно ни было. Хорошее уходит безвозвратно, а плохое и неприятное надо уметь отпускать. Назад пути нет.