Представление третье. Inside
Я нахожусь в душной и тёмной прихожей. Отчетливо пахнет картошкой и жареной колбасой, вызывая полузнакомое чувство предвкушения домашнего уюта и тепла после долгого рабочего дня. Это ощущение дает понять, что в доме все, как прежде, очень хорошо, ужин готов и не надо ни о чем волноваться. Эта мысль кажется мне хорошим предзнаменованием, я оглядываюсь, но ничего не вижу из-за плотного обступающего мрака. Приходится продвигаться на ощупь.
Со временем глаза привыкают к отсутствию освещения. Я вижу предметы — очень много предметов, вся прихожая прямо-таки заставлена ими. Напротив меня, занимая значительную часть пространства, стоит черный громоздкий шкаф. Рядом с ним — вешалка, разбухшая от плащей, ветровок, курток и даже пальто, словно в доме идет вечеринка. Под вешалкой расположился шкафчик для обуви с положенной на него черной тростью. Над собой я ощущаю нечто массивное и огромное. Я поднимаю голову.
С очень высокого, недавно побеленного потолка, свешивается совершенно мертвый источник света, похожий на неестественных размеров плетеную корзину из проволоки. Я машинально протягиваю левую руку к стене, нащупываю переключатель, щелкаю, и обилие света больно бьет по расширенным зрачкам глаз, захлестывая прихожую. Когда зрачок вновь сужается, я с тихим изумлением обнаруживаю над собой исполинскую люстру для концертного зала.
Новое ощущение возникает во мне. В голове начинают вспыхивать и гаснуть неожиданные ассоциации, налетают какие-то воспоминания, но все очень зыбкое и дрожащее, как на экране испорченного телевизора. Мне даже кажется, что я слышу какой-то звук, прорывающийся сквозь сильный треск помех. Вот появляется картинка: песчаный пляж, желтой косой огибающий залив, спокойное море, над всем этим безоблачное глубокое небо и искаженный помехами шелест наплывающих и сползающих обратно волн. На берегу, залитом солнцем, сидит на подстилке красивая молодая женщина в зеленом купальнике, а к ней с зажатой в руке полузадушенной ящерицей смешно бежит мальчик лет пяти-шести. Он тонко и радостно кричит:
— Ма-а-ма-а! Посмотри, что я нашел!
Женщина поворачивается в его сторону, но тут картинка сворачивается в узел, распрямляется неприятными полосами и пропадает.
Только что увиденное происходило как бы внутри меня, словно кто-то вытащил из огромного склада моей памяти пыльную старую пленку, вставил в проектор и начал крутить, вызывая зыбкие полузабытые воспоминания. Это был действительно сюжет моего прошлого, но почему вспомнился именно он, я не знал. Это было дело рук подсознания.
Я стал оглядываться в поисках двери, но вокруг поворачивались одни красно-желтые обои, скамеечки в затхлых углах с предметами неясного назначения, полочки и шкафчики, развешанные по стенам. Как в гараже, заставленном старьем и рухлядью. Двери, ведущей из прихожей в дом, не было.
Я подошел к шкафу. Это было тяжелое, старинное, упирающееся в потолок гигантское вместилище. В полированных дверках отражался я вместе с прихожей. Мысль, конечно, нелепая, но сколько нелепостей я увидел сегодня и сколько из них оказались самыми повседневными и естественными фактами городской жизни? Я с натугой раскрыл дверцы шкафа.
Предчувствия меня не обманули. Задней стенки у шкафа не существовало, он был плотно приставлен к прямоугольному проему, прорубленному в стене дома. Из проема в шкаф свешивалось несколько тонких и буйно цветущих веточек — люстра осветила целые заросли у самого проема. Оттуда прямо мне в лицо дула тугая струя ледяного сквозняка, раскачивая зеленоватые побеги. Пахло погребом, гнилыми досками, и наносило жуткую кладбищенскую тоску.
Я застегнул «молнию» ветровки, раздвинул побеги и медленно стал преодолевать первую полосу препятствий. Света прихожей хватило ненадолго, поэтому какое-то время я шел в кромешной темноте. При этом я ощущал, что кругом пышно растет высокий кустарник и наполняет воздух пьянящими запахами цветов и зелени. Под ногой что-то стеклянно хрустнуло, как раздавленная электрическая лампочка. Я посмотрел вниз и увидел гроздь странных ягод величиной с орех. Из плодов сочился светящийся вязкий сок и медленно заполнял след, оставленный кроссовкой на влажной замшелой земле. Я возобновил движение, действуя крайне осторожно, как будто под ногами было рассыпано битое стекло. Иногда в стороне раздавалось громкое: «Поух-х-х!», и в воздух взметалось желтое фосфоресцирующее облако, прячась за голыми черными сучьями. Было видно, как под облаком на полянке съеживается опустевший мешок местной поганки. Я начал опасаться, как бы одна из поганок не взорвалась у меня под ногами, но все равно не избежал неприятности, и гриб испачкал правый рукав ветровки и правую половину джинсов.
Отряхиваясь, я подошел к холодной шершавой стене. В свете только что лопнувшей поганки она уходила в обе стороны в бесконечность. В двух метрах справа обнаружилась голая ободранная дверь с простой блестящей ручкой. Снова подул сквозняк, основательно пробирая до самых костей. Зашелестела листва. У меня на секунду появилось подозрение, что я нахожусь не в помещении, а каким-то образом вышел во двор, но тут мои опасения разом развеялись, потому ветерок поднял светящиеся споры в воздух, и в свете облака ясно обозначился потолок. Я бросил взгляд назад. Позади остался желтый далекий сноп света, вырывающийся через распахнутые дверцы шкафа, и пунктир моих следов, горящих пламенеющим зеленым цветом. Тогда я осторожно открыл дверь.
Коридор. На вычищенном и надраенном до блеска коричневом паркете лежала чистая красная дорожка — совсем как в самолете Барлагута. Стены были украшены рельефной гипсовой плиткой с очень сложным орнаментом. Здесь же, на плитках, были укреплены редкие светильники с мягким вечерним светом, от которого в коридоре распространялось очень много таинственной и коварной тени. Совсем рядом играла ритмичная музыка, слышался звонкий женский смех, позвякивали фужеры. С шампанским. Много гостей, судя по вешалке и развешанной на ней одежде.
За стеной мужчины и женщины разом крикнули бодрое: «Оба!», песня кончилась, рассыпались довольные аплодисменты. Справа от меня с грохотом распахнулись двери, и на меня вышли двое мужчин в черных костюмах и белых рубашках. Судя по торчащим вкривь и вкось воротничкам и галстукам, гоготу и нетвердой походке, эта пара только что принимала участие в танцах. От них пахло дорогим одеколоном, коньяком и табачным дымом. Один из них толкнул меня плечом, обронив «Пардон!», они вышли на паркет, закурили и принялись оживленно разговаривать, мотая сигаретами и изредка оглашая площадку хохотом. Я подошел к дверям, ведущим в гостиную. Там продолжали звонко смеяться, сквозь цветные волнистые стекла были видны столики и двигающиеся тени. Я собрался с духом, открыл двери и вошел внутрь.
Да, здесь гуляли на славу. По всей видимости отмечался день рождения какой-то знаменитости. Необъятная гостиная была погружена в полумрак, очень искусно сотворенный при помощи все тех же настенных светильников. У стен, обитых красно-коричневым бархатом, стояли длинные и широкие, как автострада, столы, покрытые немыслимой белизны скатертями, и на них были расставлены всевозможные яства: и сыр со слезой, и тонко нарезанная семга, и чудовищные рыбины с торчащей из пасти зеленью, блестящие, словно вспотевшие от духоты, поросята, зажаренные целиком, гуси с яблоками и гуси без яблок, салаты по-китайски, по-европейски, морские и овощные салаты, и, конечно же, салат оливье, серебряные кадушки с ледяной икрой, осетры, тупо взирающие на мир бесстыжими вареными глазами, груды креветок и раков, жареные кальмары, корзины с фруктами и много чего еще. Там же, в промежутках между торшерами, весело и пьяно искажая предметы за стеклом, стояли пузатые запотевшие графинчики с ледяной водкой, разноцветные ликеры, коньяки, вина и, безусловно, шампанское «Абрау Дюрсо», зарытое в лед. Ближе к середине зала в красивом беспорядке располагались миниатюрные столики с закуской и выпивкой. Я вдруг понял, что голоден, как волк, и сглотнул слюну, жадно разглядывая то, что стояло на столах.
Все гости были одеты празднично, представляя собой весь свет местного общества. Я сразу почувствовал себя, как в пижаме, но на меня никто не обращал никакого внимания. Гости вели себя свободно и естественно. Они исправно поглощали деликатесы, много разговаривали и танцевали в середине зала на шахматном полу из черно-белых квадратных плит. Там концентрировалась и прыгала основная масса посетителей. Внешне все выглядело весело и беззаботно, но я остро ощущал одиночество. Они не знали меня, но и я, собственно, видел их первый раз в жизни. Эти люди смеялись, но я не мог смеяться вместе с ними. Они шутили, но юмор у них был своеобразный, исключительно для посвященных. Я был чужой.
Сделав некоторое душевное усилие и отпихнув в сторону все мысли, наполняющие тягучим состоянием беспросветности, я подумал, что не мешало бы подкрепиться. Еще я подумал, что, быть может, именно из-за растущего голода я на секунду превратился в одинокого, забытого и никому не нужного прохожего. Плохо, когда превращаешься в одинокого и ненужного, жалеющего самого себя только потому, что хочется есть. Это слабость духа и отсутствие воли. Ну да ничего, сейчас мы укрепим дух и волю, усевшись где-нибудь в укромном месте.
Приметив в тихом дальнем углу овальный столик, я уверенно направился к нему быстрыми шагами. Когда я проходил мимо толпы плясунов, из нее выпал мужчина с гладкой, как коленка, лысиной, сильно меня толкнул, изрек: «Пршу прщения!», подобрался, как хищник, и прыгнул обратно в толпу. По-моему, он был в ударе. Я запоздало пробормотал: «Все нормально», достиг самого тихого и неприметного столика, сел и без тени стеснения стал жадно поглощать еду, отгоняя назойливую мысль о том, что кто-то может подойти и справедливо поинтересоваться, приглашен ли я.
Подкрепившись, я включил торшер и стал задумчиво вертеть чье-то «Приглашение». Нет, все-таки качество мыслей — их настроение и характер — от еды не зависят. Вернее, зависят, но не в такой степени, как я себе это представлял. Я придал этому слишком большое значение и все преувеличил. Вот сейчас я по-прежнему убежден, что с этими людьми мне не найти общий язык. Вряд ли кто-нибудь подойдет ко мне и поинтересуется, как меня зовут и отчего я не присоединяюсь к танцорам. Вряд ли подойдет кто-нибудь вообще, разве что хозяин мягко спросит, внесен ли я в список, а если не внесен, то какого дьявола здесь задерживаюсь.
А почему я, собственно, решил, что общего языка мне с ними не найти? Какого черта, ведь они такие же люди, как я, просто они знают друг друга достаточно для того, чтобы вместе плясать хип-хоп или сидеть за шампанским и спорить о смысле жизни. Но ведь я ни за что не подойду к ним сам. А-а, черт…
На скатерть упала тень, и за столик кто-то сел. Дыхание у меня остановилось. Я перестал терзать «Приглашение» и с болезненным нетерпением стал ждать первых слов — сначала удивления, затем интереса и, наконец, негодования.
— Здравствуйте, — произнес тихий голос.
Я вздрогнул, пробормотал:
— Здравствуйте, — и посмотрел на своего собеседника.
Мне пришлось вздрогнуть вторично. Это была стройная симпатичная девушка лет двадцати, с длинными темными волосами, одетая очень просто: «вареные» джинсы с джинсовой курткой и майка с изображением руки и указующего вперед указательного пальца. Мол, вот он, гляньте на него… Майка на груди явно и недвусмысленно искажалось привлекающим взгляд рельефом, так что испуг естественным образом перерос в любопытство.
— Меня зовут Кларисса, — сказала она, наконец. — А вас?