За окном появились сооружения новой формы. Их архитектура не поддавалась никакой логике и больше напоминала бред Дали. Крыши у дома (или домов) не было. Вместо нее были длинные квадратные галереи, которые вырастали из стен, напоминая щупальца чудовищной каменной гидры. Эти галереи извивались, переплетались между собой, устремляясь в разные стороны, перекидывались на соседние, вполне обыденные домики.
Временами они намертво срастались со стенами противоположного дома, и над дорогой образовывались причудливые мосты с черными ямами окон — обычными квадратными отверстиями-амбразурами без стекол и рам с какими-то свешивающимися лохмотьями. В некоторых окнах горел свет. Если там были лестницы, то следуя логике, они были и на полу, и на стенах, и на потолках галерей. Я представил себе существо, которое могло бы здесь жить, и у меня получился человек-паук, хищно бегающий по потолку в поисках добычи и оглашающий коридоры длинным тоскливым воем.
Но там жили. Свет в амбразурах изредка заслонялся чьими-то телами, а однажды галерея, дико смотрящая в звездное небо черным зевом с обломанными краями, выдохнула светящееся белое облако. Оно, вне всякого сомнения, было разумным и перемещалось осмысленно. С пугающей настойчивостью оно сначала прикоснулось к длинным тряпкам, развевающимся на краю галереи (тряпки мгновенно затвердели и упали вниз), потом распласталось живым паром на бетонной стене противоположного здания (стекла моментально лопнули, а стена покрылась инеем и высыпалась внутрь), затем коснулось фонарного столба (столб хрустнул, словно стеклянный, и подломился, обрывая провода) и ушло под землю через канализационный люк, образовав на краях люка мощную наледь.
Водитель притормозил, с опаской провожая глазами облако, и когда мы снова тронулись в путь, он объяснил, что Облако имеет температуру абсолютного нуля и есть не что иное, как кошмар одного альпиниста, который на Земле попал под лавину и едва остался в живых, отморозив себе пальцы. Облако редко забредает в город. Обычно оно, вырвавшись из Могильника, обитает в лесу, оставляя после себя участки из льда, снега и сжиженного воздуха. Тогда люди из Службы Безопасности одеваются в скафандры, вооружаются ловушками и загоняют Облако обратно в Могильник — гигантский суперфризер. Но вот в прошлом году оно снова оказалось на воле и напало на его, водительский, первый автобус. Водитель рассказывал красочно и со вкусом, и мое воображение мигом рисовало, как ледяной пар плавно обволакивает автобус, длинное белое тело машины на ходу ломается пополам и задняя половина рассыпается по дороге мелкими кусочками стылого металла.
Наконец, мы вырвались из этого душного тюремного квартала, и снова оказались на привычной городской магистрали. Закономерность в количестве этажей снова нарушилась, и снова вместо высоких зданий на земле обосновались особняки.
Автобус помигал указателем поворота, подрулил к краю и остановился.
— Все, приехали! — сказал водитель.
— А мы где? — спросил я, медленно выбираясь из кресла.
— Что значит — «мы где»? Ты что, не знал, куда едешь?
Я помотал головой.
— Ну ты даешь… — Водитель ухмыльнулся. — Это Площадь Всех Живых. Приехали мы, значит, сюда. — Он вдруг стал безликим и подчеркнуто казенным голосом произнес: — Конечная остановка. Автобус дальше не идет.
Я вышел и мысленно попрощался с автобусом, по-домашнему уютным и теплым, кивнул водителю и захлопнул дверь. Снова заскрежетала коробка передач, автобус взвыл и стал набирать скорость, разбрызгивая редкие лужи.
Я постоял с минуту, прислушиваясь к звукам удаляющейся машины. И все равно мне непонятно. Не получается у меня никакой стройной и непротиворечивой схемы, которая бы красиво и логично объяснила все это путешествие. Мне казалось, что я постоянно упускаю из виду что-то важное, что-то, что все время окружает меня и что я никак не могу уловить. Я не имею ввиду всю эту фантасмагорию, больше похожую на красиво нарисованную игру. Я прекрасно понимал, что весь этот антураж не более чем декорации, за которыми скрыто главное. Но вот что есть главное — этого я не знал. Я даже не догадывался. Оставалось одно — наблюдать.
Прямо передо мной на Площади Всех Живых стоял роскошный парк с огромными лиственницами, липами, акациями — очень богатый парк, таких я нигде еще не встречал. Я покрутился на месте. Площадь, окруженная со всех сторон домами, продолжалась и у меня за спиной, через дорогу. Большой площадкой с газончиками травы, обсаженной по бокам кривыми, гнущимися к земле деревьями, она заканчивалась у фундамента мощного старинного здания с тремя высокими белыми колоннами и множеством завитушечных украшений на капителях. Перед зданием на тяжелой круглой тумбе стоял чугунный памятник, подсвеченный снизу крохотными прожекторами. Это был шахматный конь в два или три метра величиной.
Я вышел на середину проезжей части, встал на четкую белую полоску пунктира. Проспект теперь был виден особенно хорошо. Он пронизывал Город насквозь, и повсюду его сопровождали строения, освещенные желтым, праздничные и казавшиеся золотыми, но здесь, на площади, было темно, мокро, кругом были только слепые черные окн.
Из тесного промежутка между домами вдруг вылетел сноп яркого красного света и высунулся язык пламени. Он полыхал неизвестно откуда и неестественно нависал над тротуаром бешено вращающимся граммофонным раструбом, взбивая в воздух водяную пыль вперемешку с паром. Но мне уже это было неинтересно. Сопровождаемый шипением испаряющейся воды, я уверенно направился в Парк.
Это была частица Леса, это было порождение Леса, но оно было обхожено, пострижено и приведено в порядок, словно Город в недалекие времена захватил эту территорию и в память о битве оставил этот зеленый лоскут как памятник, не давая ему разрастись. Вода в Парке испарялась плохо, и мокрым было абсолютно все — и гигантские, какие-то суровые и мрачные лиственницы, и елки с крупными, словно бы хрустальными каплями, и блестящие лиственные деревья, при каждом движении сбрасывающие заряды дождя. Под лиственницами иногда попадались белые, блестящие от сырости и полусгнившие беседки. Мокрыми были гроздья фонарей на столбах, а грязноватые слепые статуи, выстроенные по бокам липовой аллеи, были обшарпаными и грязными.
Я не думал ни о каком плане дальнейших действий и мог бродить здесь сколько угодно, пока очередной поворот в событиях не отправит меня в новое путешествие. Я почувствовал себя усталым и решил немного отдохнуть. И тут я увидел людей.
Они заняли беседку недалеко от входа в Парк. Их было немного — человек пять-шесть, негромко между собой переговаривающихся, расположившихся в самых разнообразных позах: кто на перилах, кто прямо на полу, а кто-то довольно небрежно разлегся на узкой скамеечке, явно не считая это признаком дурного поведения. Играла негромкая и странно знакомая мне музыка.
Я стоял в промежутке между гипсовой атлетической ногой дискобола и отставленным копьем римлянина, предпочитая быть незамеченным, и молча наблюдал за ними. Рядом вдруг замигал и вспыхнул фонарь, очень похожий на тот, который я видел в лесу, затем еще один и еще, и скоро вся аллея залилась ярким светом. Похоже меня заметили, потому что музыка смолкла, и сидящие на перилах медленно повернули головы в мою сторону. Они не сделали ни одного лишнего движения, и позы остались совершенно такими же, какими были до моего появления, только повернулись головы с самыми разнообразными стрижками. Теперь я смог разглядеть их лица — молодые, выражающие высшую степень безразличия и скуки. Кто-то продолжал тихо разговаривать, потом умолк. Я тоже смотрел на них, стараясь казаться непринужденным. Наконец, один их них, очень напоминающий хиппи шестидесятых своими длинными черными волосами, крикнул:
— Эй, земляк!
Вся беседка замерла.
— Чего? — гаркнул я.
— Огонька не найдется?
— Не курю!
— Вот чудак… — пробормотал хипарь беседке. Среди толппы раздался женский смешок. — Слушай, братан, давай сюда!
Они меня приглашали. Мне стало интересно. В конце концов, это не какие-нибудь там призраки, кошмары и прочая белиберда. У меня не вызывало никаких сомнений, что у сидящих в беседке были самые безобидные намерения. И я, пихнув дискобола, без колебаний перемахнул через чугунную ограду и направился к белому решетчатому домику, светящемуся в темноте, как маяк.
Население беседки встретило меня со странным ледяным спокойствием. Они не радовались моему появлению, но вместе с тем и не проявляли злобу или антипатию. Они даже не пошевелились, только позвавший меня подвинулся, чтобы пропустить. Я устроился на перекладине, утвердив на ней же правую ногу, левую ногу свободно свесил вниз, прислонился к квадратной деревянной опоре и стал рассматривать публику. У некоторых были расстегнутые до половины кожаные куртки, красиво, со вкусом украшенные заклепками, цепочками, квадратиками и буквами из нержавейки, майки и футболки с названиями любимых групп, и потертые джинсы с дырами на коленях. Напротив меня сидела странная пара: бритый широкоплечий парень в красном шерстяном свитере с круглыми значками «Не хочу!», «Отвали!», и его сосед, длинный и худой, как Дуремар, в таком же длинном, не по размеру, зеленом плаще. Он носил такие же длинные волосы, как и хипарь. Под плащом виднелись светлые брюки, и в свете фонаря под потолком светились босые ступни на скамейке. Рядом с ним покоились новые кроссовки гигантского размера — видимо, новая обувь сильно жала двойнику Дуремара, и он снял ее, чтобы отдышались ноги. Само же его лицо выражало беспредельную тоску скорби, одиночества и горькой утраты, а выпуклые немигающие глаза смотрели туда, где находился еще один участник сборища. Он явно не считал свое поведение признаком дурного тона и вольготно лежал на скамейке, одетый в комбинезон темно-серого цвета и черные берцы военного образца. Длинные руки был расслабленны, а светлая курчавая голова лежала на коленях очень красивой молодой особы с короткими обесцвеченными волосами. Макияж девушки был безукоризненным, созвездие заклепок на черном кожаном плече горело острыми слепящими иглами. Она была в шортах из обрезанных джинсов, с короткими сапожками на длинных стройных ногах. В глазах, черных и умных, тоже была печаль, она смотрела сквозь пространство, о чем-то размышляя, а ее пальцы медленно перебирали золотые кудри дружка в комбинезоне. Тот не шевелился и, казалось, дремал.
Я попытался завести разговор. В голове не было ни единой по-настоящему интересной мысли кроме нейтральных замечаний о погоде и прочих мелочах. Я начал было рассказывать про странный квартал, в котором я повидал таинственное Облако, потому что очень хотелось услышать их мнение и вообще услышать что-нибудь от них. Однако очень скоро я понял, что им все равно. Они не слушали. Они даже никак не реагировали на мой монолог, никто не шевельнулся и не сказал ни слова, только долговязый парень в плаще молча вытащил из кармана пачку “Мальборо” и закурил. Кто-то почти шепотом попросил у него сигарету. Долговязый кинул ему пачку. Щелкнула и вспыхнула зажигалка, яркий свет озарил чье-то унылое лицо. Запахло табачным дымом, и сам дым стал медленно подниматься к потолку беседки.
Парень в комбинезоне, не размыкая глаз, свесил руку вниз, где, к огромному моему удивлению, я увидел мощную современную стереосистему, поискал нужную клавишу и включил. Из динамиков понеслась крепкая динамичная музыка. Он послушал, открыв глаза, затем увеличил громкость, и это ввергло меня в мучительное смятение. Со мной так бывает всегда, когда слышишь знакомую мелодию и никак не можешь вспомнить, кто ее играет.
Мой сосед по перекладине позвал:
— Валер!.. Валерка!
Стало быть, владельца стереосистемы звали Валерой. Он снова открыл глаза и уменьшил громкость.
— Ему пора идти.
Валера поднял руку и, щурясь, посмотрел на часы.
— У него еще есть время, — сказал он.
Чувствуя, что эти реплики относятся ко мне самым непосредственным образом, я постарался не подать вида и стал молча ждать продолжения. Но продолжения не последовало.
Долговязый обладатель зеленого плаща, не выпуская изо рта сигарету, вдруг сосредоточенно завозился, роясь в карманах, вытащил тонкую круглую пластинку и, прицелившись, бросил ее в сторону Валеры. Компакт-диск сверкающим серебряным лезвием пролетел, кувыркаясь, и шлепнулся точно на грудь темно-серого комбинезона. Валера, ничуть не смутившись, взял диск, покрутил его в руках, по очереди ослепляя нас катающимся светом, и тихо спросил:
— Что это?
— Бах, — ответил Долговязый. Глядя на него, я подумал, что если бы не эта вселенская тоска на физиономии, он был бы очень похож на Молодого.
Валера поставил диск во вторую деку стереосистемы и включил воспроизведение. Поначалу я не услышал ничего, но потом словно бы из ниоткуда появился звук органа — настоящий, чистый, без всякой трескучей примеси граммпластинок. Он стал расти, потом сменился серией аккордов, и получилась совершенно потрясающая гармония. Эта музыка раздавалась в тишине и шла откуда-то сверху, словно неведомый органист, перед тем, как создать свое самое лучшее, самое сильное, самое гениальное творение, прошелся по всем домам, побывав в гостях у человеческих душ, встретил странную беспричинную тоску в каждой из них и, вернувшись домой, сгорбился у органа, выдавая в пустоту аккорд за аккордом.
И тут наша тусовка была прервана самым беспардонным образом. Что-то с шумом и рокотом заворочалось в земляной толще прямо под дощатым полом и крепко ударило по доскам. Беседка нервно вздрогнула и выбросила за борт хипаря, что зазывал меня с аллеи. Музыка смолкла. Я заметался, но в глазах ребят не читалось и тени беспокойства. Это было для них привычным явлением. Они стали спешно покидать свое прибежище, совершенно про меня позабыв. Пол под ногами поплыл, ибеседка стала крениться на бок, как тонущий корабль. Я вскочил на перила, едва не потеряв управление, оттолкнулся, чувствуя мокрые листья на лице, и в ту же секунду беседка перевернулась.
Под раздавленной смятой крышей коротко звякнуло стекло и потух свет: разбилась лампа. Там что-то еще покачивалось, потрескивало, падало с единственного гвоздя, а я стоял и дико таращился на то, что неторопливо и небрежно поднималось из-под земли на фоне разрушенной деревянной конструкции.
Из-за поваленной беседки показался толстый черный конус, и я сначала с перепугу подумал, что это боеголовка подземной ракеты — кошмар какого-нибудь полоумного военного. С блестящих круглых стенок отваливались мокрые пласты земли и тяжело рушились в траву. Света с аллеи было недостаточно, и я насторожился, когда на черном остром наконечнике проступил красный накаляющийся ободок. Ободок вспыхнул, брызнул сноп искр, и верхушка подземной хреновины стала изгибаться и растягиваться, приобретая очертания лошадиной морды.
Мы вышли из чащи Парка и замерли перед асфальтовой дорогой с пунктиром разделительной линии.