← Текст №1
← Текст №2
← Текст №3
← Текст №4
← Текст №5
← Текст №6
← Текст №7
← Текст №8
← Текст №9
← Текст №10
Когда листок, гонимый ураганом, порезал мне щеку и по асфальту забили крупные капли намечающегося ливня, я совсем отчаялся. Я задыхался, ноги меня не слушались; они одеревенели и, как мне с испугу показалось, легонько поскрипывали, словно протезы. Метались суматошно мысли, случайно срастались в логические цепочки и образовывали крошечный архипелаг умозаключения — уже не нужного, потому что необходимо было действовать, как в компьютерной игре: либо знать ситуацию заранее, либо довериться инстинктам и продвигаться вперед.
Небо стало совершенно черным, с редкими проплешинами серого и голубого. Вокруг сгустилась темнота, озаряемая вспышками могучих электрических разрядов. Одна из вспышек осветила перевернутую вверх дном скамейку. Там, где она только что стояла, на асфальте лежал пыльный прямоугольник, быстро темнеющий от дождя.
Инстинкты меня не подвели. Аллея вышла на огромную поляну, и я, управляемый подсознанием, свернул налево. На поляне безраздельно гуляли мощные сквозняки и было совершенно непонятно, как при такой буре удалось сохраниться неприметному тихому домику, который стоял в стороне от основного ветряного потока. Из-за внезапно сгустившегося сумрака домик можно было увидеть только по желтому пятну окна. За ним темнел строгий сосновый бор. Подбежав, я, не колеблясь ни минуты, распахнул мерзко скрипящую дверь и почти упал в объятия теплого домашнего мрака сеней.
Это было чье-то давно обжитое жилище с единственной комнатой и угловой деревянной лестницей с перилами, ведущей, видимо, на чердак. Комната являлась одновременно и гостиной, и спальней, и даже мастерской. Впрочем, вполне уютной. Аккуратно заправленная кровать, темно-красный ковер над ней, стеклянный шкафчик с фарфоровым сервизом и глиняными статуэтками. Старый камин с потрескивающими поленьями, а напротив него — два высоких, манящих уютом кресла; на одном — серый клетчатый плед. В углу высокие часы с маятником, показывающие ровно полночь (или полдень). Книжный шкаф с рядами толстых древних книг-инкунабул вокруг прямоугольной ниши. В нише стоял маленький телевизор — старый, с допотопным кинескопом.
Там было еще что-то справа, но у меня не было сил это разглядеть. Мне хотелось только одного — спать. Не дожидаясь хозяев, я подошел к креслу, стащил мокрые кроссовки с прилипшими желтыми листиками, подтащил кресло поближе к огню и забрался в него с ногами. Куртка была мокрая, волосы тоже были мокрые, но мне было наплевать. Натягивая мягкий теплый плед, я подумал, что как только проснусь, извинюсь и все объясню.
Когда я проснулся, часы по-прежнему полдень (или полночь). Маятник не качался, замерев на месте.
За окном продолжал почти беззвучно бесноваться ураган. Небо было по-прежнему черным и недобрым сквозь залитое окошко, в которое колотились веточки, клейкие ошметки листьев и капли дождя. Было невыразимо приятно сидеть в этой комнате, в глубоком старинном кресле. Снаружи существовала в конец испортившаяся погода и только легкое подвывание проклевывалось сквозь бревенчатые стены, озаренные догорающими углями.
Тепло камина мягко циркулировало по комнате. Сейчас я был в таком состоянии, когда мог сидеть вот так весь день и ночь напролет, целую вечность. Чтобы за окном непременно была густая темнота, полная ненастья, а здесь был камин, часы и шкаф с древними книгами, чтобы не нужно было куда-то идти, чтобы не нужно было чего-то срочного, важного, чтобы на это время умерло чувство долга и чувство ответственности и можно было спокойно раствориться в состоянии нирваны, наедине с мудростью и Вселенной. Я очень люблю бурную и ненастную погоду, когда знаю, что очень скоро — продрогший, жалкий, как воробей, — я могу прийти домой, где нет никакого намека на беспокойство, где я могу обсохнуть, выглянуть в окно, за которым погода вытворяет очередные свои кудеса, и мысленно показать ей язык.
А потом я подумал, что нет, не смог бы я сидеть так целую вечность в кресле. Обязательно бы заломило спину, затекли бы ноги или я бы отлежал себе руку, и тогда захотелось бы подвигаться и что-нибудь поделать. Я ведь, в конце концов, не старик с таким стажем, про которого говорят: «Это ж надо же — живой!» В мире есть множество такого, чего никто не сделал до меня и никто не сделает после меня, а посему я вправе попытаться сделать это сам.
Однако, куда подевался хозяин? Нелепая, но справедливая догадка пронзила мозг: а если с ним что-нибудь случилось за время, пока я бессовестно спал? Дров в камин никто не подбросил с тех пор, как я пришел, и никто, разумеется, меня не разбудил. Хозяин отправился на прогулку, и буря застала его вдалеке от единственного в этой округе убежища.
Я откинул плед, вскочил, торопливо напяливая влажные кроссовки, выбежал в сени и толкнул дверь. Дверь вырвалась из рук, словно ее дернули на себя снаружи, рывком распахнулась и ахнулась о стену. Меня мгновенно обдало ледяной водой пополам с градом и деревянными щепками. Нетушки, сейчас туда выбираться — это самоубийство. С трудом закрыв дверь на засов, я вернулся в комнату, отчаявшись, подошел к окну, и в этот момент скрипнули ступеньки деревянной лестницы. Кто-то спускался с чердака.
Когда фарфоровая чашка с нарисованными пастухами и пастушками оказалась пустой, я налил себе еще кофе, взял печенье из корзинки, отпил и поставил чашку на маленький лакированный столик. Взглянув на деревянную башню с маятником в углу комнаты, я спросил:
— А почему у вас часы показывают одно и то же время?
Йода отхлебнул из чашки и сказал старческим скрипучим голосом:
— Время уже остановилось для меня. Вы знаете, я очень похож на эти часы: стоят на месте и не работают.
— Они сломались? — уточнил я.
— Они состарились. А ведь кто-то похож на маятник. Вы знаете, что старые часы иногда идут, спустя много лет? За прошедшие годы бездействия они накапливают громадную потенциальную энергию, и однажды пустячного кванта в пару джоулей хватает для того, чтобы маятник снова начал двигаться.
Я с сомнением посмотрел на часы. Ниша внутри была затянута треугольниками седой паутины, и сквозь паутину тускло блестела штанга маятника. Это деревянное сооружение, наверное, существовало еще со времен «Красной маски Смерти» Эдгара По, когда по городам бродила Смерть под видом чумы или мора. Похоже, что часы долго валялись на чердаке, прежде чем хозяин поставил их сюда.
— …а я живу, как часы, — продолжал тем временем Йода. — Мне уже девятьсот лет, и я накопил бездну привычек. Я — реликвия, антиквариат, существующий в назидание потомкам.
— Ну зачем вы так! — возмутился я, пытаясь догадаться, о чем он говорит, и начиная балдеть от его логических поворотов и заумностей. — Вы живете…
— Да какое там!.. — перебил Йода и засмеялся. — Так, существую по инерции. Извините, но вам этого не понять. Это надо почувствовать.
Я промолчал и в который уже раз за последние три часа украдкой посмотрел на Йоду — одетого в поношенный халат, такого маленького и сгорбленного в глубоком кресле, будто только что вышедшего из знаменитого фильма. Временами мне казалось, что он ненастоящий, что он вот-вот медленно померкнет, истаивая в воздухе, и в кресле вместо него сомнется пустой халат.
Но Йода вопреки моим опасениям не исчезал и только время от времени прихлебывал кофе, придерживая чашку старой высохшей рукой с морщинистой кожей. Самой обыкновенной рукой семидесятилетнего старца.
Несмотря на его нечеловеческое лицо, что-то в нем очень подкупало — то ли доброта, то ли благодушие, то ли просто терпение, слежавшееся под бременем лет. Или, например, его странная манера разговаривать. Его мысли и идеи рождались фонтаном и тут же расползались по закоулкам, и он, стремясь их выразить, высказывал вслух все подряд, не придерживаясь последовательности и логики. Понять его с ходу было очень трудно.
— А вы согласны со своим образом жизни? — осторожно поинтересовался я.
— Скажем так: меня он устраивает. Даже больше: устраивает, потому что другого образа жизни и быть не может.
Мы снова помолчали. Мне вдруг снова, как и в первые минуты нашего знакомства, сильно захотелось рассказать ему про мои злоключения в надежде на то, что он хоть как-нибудь сможет пролить свет на все эти дела. Когда мы познакомились, я подавил свое отчаяние: мне показалось, что Йода просто не поймет и я попаду в дурацкое положение. Теперь я твердо решил, что время пришло. И начал рассказывать.
Йода слушал очень внимательно, не глядя на меня. У него было до того сосредоточенное лицо, что когда я закончил, он так и остался сидеть все в той же позе и с тем же погруженным в себя видом. Даже взгляд не изменился, только глаза, смотрящие в сторону без движения, лишились выразительности и стали как стекляшки. Так Йода просидел минуту в полнейшей тишине, очень сильно похожий на заводную игрушку, у которой кончился завод. Я уже начал подозревать, что мысли опять-таки его одолели и унесли вдаль, как Йода вдруг ожил и неестественно шевельнулся. Я нарочно сказал «неестественно», потому что руки его, спокойно лежавшие до этого на коленях, дернулись в судороге, как обычно дергается кукла, подключаемая к электросети. Он произнес:
— Ситуация не из легких…
Глаза ожили и быстро оглядели комнату, как будто Йода забыл, где находится. Идолообразное выражение лица исчезло, и он сказал:
— По всей видимости, вы попали в некоторое измерение или пространство, которое обладает характерными приметами сна. То есть другими словами, мир вокруг вас есть материальное проявление вашего сна.
— Сна?
— Да.
Мне следовало до этого додуматься самому. Я даже удивился, как такая смешная по своей простоте мысль не могла прийти мне в голову. Но, следуя его логике, и его домик, и он сам тоже были частью сна.
— Значит, вы мне снитесь? — недоверчиво спросил я.
И тут же пожалел, что спросил. Йода принялся рассуждать, еще более затуманивая мысль своими философскими поворотами, фантастическими по своей ассоциативной связи и абстрактными до нелепости. Он говорил недолго, и мне показалось, что он сознательно меня запутывает, явно что-то скрывая или недоговаривая. Наконец Йода полуторжественно закончил:
— …Вот так все, по-видимому, и произошло.
Я даже не представляю, сколько времени мы бы тут еще сидели, как вдруг сломанные часы с маятником, дремавшие в углу, ударили первый раз. Я сильно вздрогнул. Мои руки, лежавшие на коленях, дернулись, как у куклы, подключенной к электросети. Это случилось не столько от неожиданности, сколько от удивления. Часы, которые не работали лет, наверное, двести, теперь шли полным ходом и били, били, отбивая новую, следующую стадию какого-то шумного представления. Так звонки в театре торопливо напоминают зрителям, что спектакль еще не завершен и их приглашают на следующий акт. Маятник мерно раскачивался, и на нем бахромой колыхались обрывки паутины.
Часы ударили двенадцать раз и затихли. Они больше не были мертвым деревянным барахлом, дряхлым от жучков и пыли. Они четко и настойчиво тикали, и в этом ритмичном стуке было скрытое, затаенное злорадство. Есть, мол, для тебя, сукина сына, ещё работа!
На Йоду это произвело странное впечатление. Я ждал, что он бросится к маятнику с табуреткой, чтобы добраться до циферблата, посмотреть на стрелки и сказать, сдерживая радость: «Надо же! Идут!» Нет, Йода торопливо отодвинул столик, покинул высокое удобное кресло, подошел к книжному шкафу и включил телевизор. На экране появилось черно-белое изображение вытянутого коридора с железными клепанными стенами. Йода повернул рычажок громкости, и я услышал: «Внимание! Начинается следующая стадия операции! Просьба всем…»
Йода выключил телевизор и внимательно посмотрел на меня. Он словно о чем-то сожалел. Ему что-то хотелось сказать, что-то очень важное, но он просто не мог этого сделать по условиям игры. Он хотел извиниться или предупредить о возможной опасности, но я ничего этого не знаю. Я только услышал тихое и грустное напоминание: «Вам пора», и Йода, шаркая ногами, вышел из комнаты.
В тесном и темном коридорчике, пахнущем свежей стружкой, в глубине за старой лестницей, ведущей на чердак, он лязгнул засовом, и дверь заскрипела на ржавых креплениях, поворачиваясь. Я постарался как можно медленнее поднять голову и посмотреть в лицо Йоде, чтобы ему стало дико неудобно и даже стыдно. Но я был не справедлив. Наверху вдруг грянуло чердачное окошко, распахнувшись от ветра. Зазвенело разбитое стекло, и сразу же буря стала ближе, и лицом я ощутил ее холодное дыхание. Йода раздосадованно закивал головой и махнул мне трехпалой рукой: иди мол.
Передо мной был проём, ведущий в темный заброшенный коридор. С потолка мрачно свисали тусклые от грязи редкие лампочки. Убогий желтый свет, источаемый ими, озарял дощатые крашеные полы. Стены, обшитые сначала листами ДВП, а затем обклееные обоями, местами выгибались от сырости. На полу по углам была раскидана рухлядь в виде засаленного тряпья, драных ватников и ушанок с распластанными ушами. Я видел несколько дверей, но все они были либо заперты на ключ, либо заколочены. Мне было не по себе, а один раз даже волосы зашевелились на голове от недобрых предчувствий, когда на границе светового пятна я увидел часового. То есть мне показалось, что это был часовой. Подойдя ближе, я разглядел вешалку с висящим на ней кителем с золочеными генеральскими погонами. Под кителем стояли сапоги носками врозь, а на самой верхушке торчал белый улыбающийся череп, и какой-то весельчак нацепил на него генеральскую фуражку.
Коридор совсем неожиданно вывел меня в зал, где было очень темно и тихо. Все было мраморным и освещенным луной через гигантские окна. Помещение не могло быть естественным продолжением жилища Йоды, но я вышел именно сюда — в большой зал какого-то дворца. Посредине стояли две рельефные свечные колонны и отбрасывали длинные тени. Неслышно ступая по лунной мозаике, я подошел к окну и увидел ночную улицу, пустынную и мокрую после дождя, — ту самую улицу Города, куда меня привёз автобус. Напротив неподвижно стоял Парк — тот самый Парк. Я снова вернулся к тому месту, откуда пришёл.
Я поплотнее прижался щекой к ледяному стеклу, надеясь разглядеть угол площади справа, где дома плотно смыкались друг с другом. Угол был совсем близко, но он прочно и навсегда зарос веткамиы. Соседние окна можно было различить на черных, почти невидимых стенах, но было далеко за полночь, и ни единого огонька не горело в густом чернильном мраке многочисленных комнат, залов, коридоров, туннелей, чердаков, переходов. Раза два, правда, в самом верхнем окне вспыхнул огненные сполох, цветной и плавно сворачивающийся внутрь себя, как протуберанец на Солнце.
Я почувствовал, что в комнате не один. Спину и шею вдруг свело от щекотного напряжения — иногда так люди ощущают, что кто-то пристально смотрит на них сзади. Я медленно повернулся. Между колоннами стоял, чуть наклонившись в почтении, невысокий и полноватый человек в расшитом золотом кителе дворецкого. На голове его был белоснежный парик. Он вышел из густой тени, кивнул в знак приветствия и строго произнес, показывая рукой во мрак за колонной:
— Извините, вам сюда. Вас ждут.
Голос его звучал веско и уверенно в мертвой тишине зала, не допуская никаких возражений. Лет дворецкому было шестьдесят, не меньше. Он был из тех, кто сопровождал своего хозяина в течение всей его жизни и был образцом преданности. Мне стало интересно.
— Пойдемте! — сказал я.
В мраморной стене были двери до потолка, украшенные бронзовыми ветвями с ангелочками. Дворецкий взялся за лязгающее кольцо, болтающееся в оскаленной львиной морде, стукнул отчетливо три раза и потянул дверь на себя.