На днях я зашла к своей соседке Сонечке и застала ее страшно взволнованной. Ее семнадцатилетний сын Димка надумал делать обрезание.
— Зачем тебе это?! — восклицала Сонечка и театрально всплескивала руками. — Тебе мало фамилии Рабинович?
Насупившийся долговязый Димка сидел в углу на диване.
— В таком возрасте! — с ужасом восклицала Соня.
— Так если мои умные родители не догадались сделать его на
восьмой день...
— О чем ты говоришь! — взвивалась Соня. — Да ты представляешь, в какое время мы жили! Твой папа работал в режимном институте. Какое обрезание! Да мы бы мгновенно вылетели со всех работ, если бы только вошли в синагогу. Нас бы на сле- дующий день вызвали в первый отдел, как папиного коллегу Лифшица. Что ты понимаешь об этой жизни...
— Мама, я хочу быть полноценным евреем.
— А ты что, не полноценный? У тебя все предки евреи. Насчет обрезания — это вам в вашем молодежном клубе внушили, в гемайде? — Нет, ты только подумай, — обратилась она ко мне за поддержкой, гневно сверкая черными глазами. — Умники в нашей общине вместо того, чтобы давать деньги на интеграцию, курсы немецкого языка или еще что-нибудь полезное, выписали из Англии какого-то резника...
— Не резника, а моэла. Резник кур режет.
— Вот-вот! Я и говорю, что у тебя куриные мозги. Сейчас к экзаменам надо готовится, абитур сдавать... Скажи ему... — Соня нервно сдувала прилипшую ко лбу прядь.
Я неуверенно потопталась на месте:
— Во-первых, это больно...
— А во-вторых, красиво, — ответил мне словами из анекдота
Сонькин сын.
— Мать, — примирительно сказал вышедший из спальни
Фима Сонин муж, — ну что ты так кипятишься? Пусть ребенок делает. Чего плохого? Я-то в конце концов у тебя обрезанный...
— И довольно коротко, — ехидно сказала Сонька и хлопнула дверью.
— Расстраиваешь мать, балбес... — пожал плечами Фима и опять удалился в спальню.
Дальше события, по Сонькиным словам, развивались так. Димка затаился на несколько дней, и она уже облегченно вздохнула, что все обошлось. А в один прекрасный вечер в доме раздался телефонный звонок.
— Мам, ты можешь приехать за мной на машине? — спросил слабый Димкин голос.
— Зачем? — осведомилась Сонька.
— Забрать меня из больницы.
— Что случилось, сыночка? — оседая на стул, прошептала
побелевшими губами Соня.
— Меня обрезали...
— Идиот! Я же тебе говорила! — взревела она.
— Мать, так ты можешь меня забрать? Мне ходить еще
больно...
— Мальчик мой, — заплакала Сонька. — Я еду... Я сейчас... Где больница? И заметалась по квартире, судорожно ища ключи, сумочку и права.
Больница размещалась в высоком шестнадцатиэтажном здании на краю города. Соня долго петляла по узким темным улочкам, прежде чем нашла подъезд к ней. И только войдя в просторное помещение вестибюля, поняла, что не знает, на каком этаже и в каком отделении этой гигантской много-профильной клиники находится ее сын.
И тут мне надо сделать паузу и объяснить, что все эти события происходили в первый год нашей эмиграции, когда моя соседка Соня Рабинович по-немецки едва могла вымолвить два десятка фраз. И поэтому простейшая проблема превращалась в неразрешимую.
Сонечка растерянно двинулась к окошку информации и испуганно замерла — на дворе стоял глубокий вечер и справка уже не работала. Толстая санитарка неспешно мыла в вестибюле пол.
— Мой сын... — залепетала Сонечка. — Он... — и запнулась, в ужасе поняв, что не в силах по-немецки объяснить, что такое обрезание. — Я должна... взять сын... — отчаянно жестикулируя, как можно громче говорила Соня, очевидно считая, что если на чужом языке говорить громко, то будет больше понятно.
Санитарка с удивлением взирала на нее.
— Мой сын... Ему... Бо-бо... — попыталась объясниться Соня. В ответ прозвучала длинная тирада немецких слов, из которых Соня, конечно же, ничего не поняла. Махнув рукой, она понеслась вверх по лестнице и схватила за полы халата какого-то интеллигентного вида мужчину, очевидно, доктора. — Мой мальчик... — и Соня, опустив руку на уровень ширинки, попыта- лась сделать в воздухе жест, напоминающий движение ножниц «чик-чик». Мужчина испуганно отпрыгнул от нее.
Из Сониных глаз полились слезы. Полчаса бегала она по больнице с этажа на этаж, рыдая в голос, и никто не мог понять, что нужно этой непонятно мычащей и делающей странные движения пальцами женщине в красной шляпке. А Соня представляла своего бедного мальчика бледного, обескровленного, страдающего и ждущего ее, маму-спасительницу, и плакала еще громче.
В конце концов, какая-то молоденькая медсестричка сжалилась над ней и вызвала русскоязычного санитара из приемного покоя. Перед Соней возник громадный кудряво-рыжий муж- чина семитского вида.
— Ну, мамаша, и что у вас случилось? — спросил он с одесским акцентом.
— Моему сыну сделали обрезание, — сказала Соня и зарыдала еще пуще.
— Ну, я вас поздравляю! — Одессит позвонил куда-то по телефону, все выяснил и повел Соню по длинному коридору. — О, эти еврейские мамочки! — приговаривал он, успокаивающе погла- живая ее по руке. — Они всегда плачут, когда надо радоваться.
Через пару минут Соне вручили побледневшего, но гордого Димку, и она, охая и восклицая, повезла его домой, где он был немедленно уложен на диван в подушки и накормлен горячим супчиком.
— Как Димка? — спросила я Соню через несколько дней.
— Хорошо, — ответила Сонька. — Чувствует себя настоящим евреем.
— Во-первых — это полезно... — начала я.
— А во-вторых — красиво... — в тон мне продолжила Соня. — Слушай, — она повернула ко мне задумчивое лицо. — Стоило везти ребенка в Германию, чтобы он тут сделал себе обрезание. Ты что-нибудь понимаешь в этой жизни?
— Ничего, — честно созналась я.
И мы отправились в магазин купить детям чего-нибудь вкусненького.
