Древнегреческий философ Эмпедокл не пользуется такой же громкой славой в веках, как Сократ, Платон или Аристотель. Между тем, и его жизнь, и его мысль содержат много интересного.
Даже по меркам своего времени Эмпедокл был чрезвычайно эксцентричен. Во-первых, он обладал поистине неисчерпаемым запасом самолюбия и не только считал себя бессмертным богом, но и старался оповестить об этом как можно больше окружающих. Во-вторых, Эмпедокл учил о перерождении душ и утверждал, что в прошлых жизнях был женщиной, рыбой, птицей и много кем ещё.
В-третьих, предчувствуя наступление физической смерти, Эмпедокл бросился в жерло вулкана Этна. Зачем философ так поступил, достоверно неизвестно. Судя по всему, он не хотел сгинуть от болезни, как обычный и скучный человек, и рассчитывал таким образом присоединиться к богам Олимпа. Удалось ли ему это, мы не знаем. Легенда лишь сообщает, что вулкан с громким чавканьем выплюнул его бронзовые сандалии. Было ли это знаком одобрения или неодобрения, также не ясно.
Впрочем, сейчас нас интересует не эксцентричность философа, а то, что он предложил весьма проницательное описание тех сил, которые управляют ходом вещей. Эмпедокл был первым мыслителем Запада, кто сформулировал концепцию четырёх стихий. Согласно ей, все явления действительности состоят из разных комбинаций четырёх первоначал: огня, воды, земли и воздуха.
Природные стихии пребывают в постоянном движении и либо притягиваются и приходят в соприкосновение, либо отталкиваются и разделяются. Соответственно, жизнью первоэлементов управляют две космические силы: притяжение и отталкивание. Эмпедокл называет их любовью (греч. филотэс, φιλότης) и враждой (греч. нейкос, νεῖκος).
Любовь заставляет вещи притягиваться и объединяет их друг с другом. Она создаёт связи. Вражда отталкивает вещи друг от друга, разобщает их и разбивает связи. В сущности, любовь и вражда у Эмпедокла есть то, что мы назвали бы силами порядка и хаоса, созидания и разрушения.
В философии Эмпедокла содержится глубинная интуиция, что природа любви заключена в её упорядочивающей и созидательной способности. При этом такая созидательная энергия не обязательно притягивает что-то к нам, то есть расширяет нашу личную территорию в целях стяжания мелкой эгоистической выгоды. Любовь увеличивает меру гармонии и согласования во всех вещах, которых касается наша деятельность. Она вовсе не равна хищному подчинению и присоединению к себе ценностей, которое как раз порождает непрестанную рознь внутри нас и вовне.
Вражда (или хаос) не является чем-то совершенно противоположным любви. Это иное направление в реализации той же самой творческой энергии. Вражда есть обратная сторона любви. Это сила отталкивания и разрушения, которая необходима, чтобы всё новое и новое созидание было возможным.
Таким образом, в определённых дозах разрушение представляет собой неотъемлемый элемент созидательного процесса. Деление на любовь и вражду или порядок и хаос не есть потому деление на добро и зло. Одно не может существовать без другого. Зло возникает, когда наблюдается болезненный дисбаланс этих энергий. Если наша деятельность является невежественной, то есть неумелой, то хаоса становится слишком много. Разрушение начинает доминировать и перестает быть инструментом созидания.
Понимание любви как созидательной энергии обнаруживается в ряде философских концепций, а также в духовных и религиозных учениях. Так, в Новом Завете, в первом послании апостола Иоанна, сказано:
«Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём».
Бог есть любовь не значит, что Бог есть добряк, который всё нам с радостью позволяет, закрывает глаза на любые недостатки и при любом исходе готов баловать нас сладостями. Апостол Иоанн вовсе не имеет в виду, что Бог является чем-то средним между космической улыбкой, космическим поцелуем и космическими объятиями.
Бог есть любовь, потому что он творец. Он не будет играть по нашим правилам и угождать нашим капризам, лишь бы никого не огорчить. Бог понимается как любовь, потому что любовь представляет собой чистое созидание. И такое созидание всегда включает в себя разрушение как служебный момент созидательного процесса.
Чтобы понять сущность любви в её духовном смысле, полезно будет вернуться на пару шагов назад. Немногим ранее мы обсуждали понятие невозмутимости. Невозмутимость есть способность очищать свой ум от реакций и от всего, что мешает прямому контакту. Благодаря ей мы перестаём отторгать текущую ситуацию и одновременно невротически жаждать новой. Мы оказываемся в состоянии творчески взаимодействовать с тем, что есть.
Невозмутимость есть педаль тормоза. Это пассивное принятие ситуации и устранение помех для полноценного творческого акта. Однако помимо педали тормоза нам нужна и педаль газа. В этой роли и выступает любовь.
Любовь есть та стадия творчества, которая отвечает за активное принятие, за живой контакт и деятельное преобразование мира. Это непрерывное движение навстречу ситуации и открытость ей. Любовь сближает, устраняет противоречия, исцеляет, объединяет и синхронизирует.
В действительности, любовь есть другое название для энергии чистого стремления, о которой уже шла речь. Она является творческим действием, преобразующим и организующим действительность. Именно любовь в духовном смысле есть то, что мотивировало деятельность Будды, как и других великих практиков, вместо силы желания. Когда желание устранено, любовь заполняет собой образовавшуюся пустоту.
Можно сказать, что переживание опыта невозмутимости, то есть богатства, делает неизбежным рождение в нас любви. Мы чувствуем, что у нас всё есть. Мы свободны от ощущения нехватки. Потому в нас нет ни страха, ни жажды, ни агрессии. Любовь для нас более не является вопросом выбора. Она наполняет собой любой акт, ибо есть то единственное, что остаётся после устранения фундаментальной бедности эго.
Вспомним слова из Нового Завета, трактующие это откровение с позиций религии: «Пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём». Крайне важно здесь не ошибиться в понимании термина. Речь не о половой любви, не о бытовой родительской любви и не о любви к сэндвичу с тунцом. Речь идёт о чистой творческой энергии, очищенной от цепляния за что бы то ни было, от зависимости и омрачённости. Лишь она является поистине божественной.
В такой любви нет ни желания, ни страха, ни елейности, ни медоточивости. Это просто благая деятельность, которая организует действительность и исцеляет её раны и с этой точки зрения является доброй. Но как и всякий по-настоящему добрый врач, при необходимости она не боится причинить боль и вскрыть тот или другой нарыв. Это не противоречие, а именно необходимое выражение подлинной доброты.
Врач, который отказывает в лечении, чтобы не расстроить пациента и ненароком не сделать ему больно, вовсе не полон любви. Он невежественен и слаб, а потому не в состоянии совершить то, что пойдет во благо.
Чтобы проиллюстрировать духовное понимание любви и сострадания Доген рассказывает монахам своего монастыря такую историю:
«Давным-давно настоятель над монахами Эйшин приказал ударить оленя, который ел траву в его саду, чтобы таким образом спровадить его прочь. Тогда к нему обратились: “Мастер, кажется, что ты лишён сострадания. Ты пожалел травы этому животному и причинил ему боль”. Настоятель над монахами ответил: “Если бы я не приказал его ударить, олень бы в конце концов привык к человеческим существам. И когда он приблизился бы к злому человеку, его бы непременно убили. Вот почему я приказал его ударить”.
Далее Доген резюмирует свой рассказ в следующих словах:
«Хотя может показаться, что он был лишён сострадания и приказал ударить оленя, в глубине души он был полон сострадания и именно так его и проявил» [1].
Любовь духа и любовь инстинкта
Сущностная интерпретация любви как творчества прочно закрепилась в восточной духовной традиции. На языке пали она передаётся словом mettā (санскр. maitrī), которое произошло от прилагательного mitra, означающего «благорасположенный», «дружелюбный». Чтобы передать уникальное содержание понятия метта на западные языки, его переводят не как «любовь», а как «любящая доброта» или же «благая воля».
Духовное понимание любви как благой воли разительно отличается от наиболее распространённого её инстинктивного понимания. Более того, эти две любви есть абсолютные противоположности.
Во-первых, метта свободна от желания и от неразрывно с ним связанных жажды и агрессии. Когда нами движет любящая доброта, в нас нет тяги обладать тем, что мы любим. Мы не воспринимаем любимое как источник наслаждения, как свой ресурс и как собственность, которую нам требуется завоевать и удержать.
Мы богаты. Следовательно, нам ничего не нужно от любимого и нечего от него добиваться. Нет никакой гложущей нас потребности подчинить, удержать и переделать. Тот факт, что мы богаты, означает, что наша любовь даёт, а не берёт. И даже когда она что-то забирает, то лишь чтобы дать вдвойне. Она созидает, преобразует и освобождает. Порой это требует твёрдости и напора, но в её творческом напоре нет невротизма и нищеты эго. Метта иначе мотивирована, иначе устроена, и плоды её совсем иные.
Инстинктивная любовь, напротив, эгоцентрична. Она движима установкой на обладание. Мы желаем владеть тем, кого мы любим, потому что нам непрестанно нужно кого-то потреблять. Другой есть для нас ресурс, и мы зависим от него. Мы ощущаем, что мы сами фундаментально бедны и неполноценны. Мы голодны, и без объекта своей любви мы страдаем. Почва уходит у нас из-под ног, желудок сотрясают болезненные голодные спазмы. Нам нужно, чтобы он был наш и был с нами, причем на вполне определённых условиях. Следовательно, нам постоянно нужно изобретать какие-то махинации, чтобы завоевать его или удержать. Мы даём, но лишь для того, чтобы брать.
Бедность эго означает, что обладание любимым и связь с ним есть вопрос психического здоровья и даже нашего выживания. Если отнять у нас любимое, мы остаёмся у разбитого корыта. Мы можем лишить себя жизни, утратить рассудок или уничтожить кого-то другого. Инстинктивная любовь наполнена невежеством и силой желания, а не чистым стремлением. Именно к ней применима поговорка, имеющая аналоги во многих языках мира: «От любви до ненависти один шаг».
Народная мудрость проницательно увидела близость и взаимопереход любви и ненависти в человеческой психике. Впрочем, увидеть это было не сложно, ведь любовь эго есть просто оборотная сторона ненависти эго. Одно от другого отделяет пара миллиметров вглубь по той же причине, по которой жажда и агрессия неразрывно связаны между собой. Жажда есть то, что толкает нас к объекту влечения. Агрессия есть то, что устраняет препятствия на нашем пути. Когда любимый сам становится препятствием и мешает нам любить его так, как мы того желаем, наша жажда неминуемо превращается в агрессию.
Это хорошо иллюстрирует полицейская статистика, согласно которой огромная доля насильственных преступлений совершается на почве подобной инстинктивной любви – или, как говорится, «на почве страсти». Обманутые любовные ожидания заставляют эго обнажить свои клыки. Оно начинает истязать, угнетать и убивать.
Во-вторых, метта есть любовь как деятельность. Она не есть слова и не сводится к словам, а представляет собой деятельное проявление себя и воплощение блага. Это любовь, которая узнаётся по делам и её реальному влиянию на ситуацию, а не по словам, намерениям и обещаниям.
Инстинктивная любовь, напротив, катастрофически не поспевает за произносимыми ею громкими речами о благе и заботе. Это вновь не должно удивлять, поскольку слова инстинктивной любви не вполне искренни. Эго хочет блага любимого лишь в той мере, в которой может потреблять его как ресурс, стимул или памятник в свою честь. В этом страшно признаться даже самому себе, не то что другим. Следовательно, когда эго любит, оно вынуждено искажать существо дела и не имеет иного выхода.
Конечно, при инстинктивной любви мы также готовы благодетельствовать и помогать, но с вполне определёнными оговорками. Взамен мы хотим, чтобы другой человек или другая часть мира стали нашим проектом, нашим подобием, нашей собственностью и личной территорией, нашим ресурсом или хотя бы монументом для увековечивания наших достоинств и заслуг. Мы благодетельствуем и помогаем, мы жертвуем и лишаем себя последних крох ради своих же фантазий и попыток утолить голод своего ума, а не ради любимого.
В-третьих, метта есть зрячая любовь. Поскольку мы свободны от ослепляющей силы желания, мы не видим то, что любим, в розовом свете. Наш ум не выведен чувствами из равновесия. Он ясен и сбалансирован, а потому способен на любовь поступка, эффективно меняющего ситуацию к лучшему, а не только на любовь слова.
В отличие от духовной любви, инстинктивная любовь близорука и зачастую разрушительна. Наше восприятие искажено, чувства взвинчены и перевозбуждены. Мы готовы подыгрывать любым затеям любимого, потворствовать его дурным привычкам, не говорить и не действовать ему наперекор. Мы не причиним боли, даже когда этого требует врачебное вмешательство. Более того, зачастую мы даже не заметим таковой необходимости, потому что наш ум сжат и выбит из колеи. Мы размякли и видим всё сквозь розовые очки. И это, разумеется, никому не идёт на пользу.
В сущности, разница между инстинктивной и духовной любовью сводится к ответу на один коренной вопрос: «Кто именно любит в нашей любви?» Если любит эго, то это инстинктивная любовь, так как эго состоит из автоматических инстинктивных программ и установки на обладание. Любовь эго является такой же хищной, невротичной и невежественной, как и само эго. В нашем мозге ей управляет лимбическая система.
Если же любит большой ум, то это духовная любовь. При ней мы движимы энергией чистого стремления, разумом и установкой на бытие. Духовную любовь делает возможной кортикальная система нашего мозга.
Mettā есть поистине божественная любовь, ибо это любовь в том самом смысле, который мы обнаруживаем в священных текстах мира и в высочайших образцах философии и поэзии. Об этой духовной любви говорит Будда в Палийском каноне. О ней апостол Иоанн произнёс известные слова: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём». И о ней же говорит Христос в Нагорной проповеди, призывая любить врагов своих.
Призыв Христа возлюбить своих врагов, однако, не подразумевает готовности помогать им во всём, что им вздумается сотворить, и нашего покорного соучастия в чужих дурных затеях. Такое слепое хождение на поводу у другого человека не есть любовь. Это сочетание обыкновенной глупости, слабоволия и потворства. В нём нет ни божественного, ни духовного, а лишь узость и голод инстинкта. Любовь к врагам есть то же, что любовь к друзьям или к чему бы то ни было вообще. Это всенаправленная благая воля, которая организует действительность, исцеляет её раны и преобразует смятение в ясность.
Работа с дыханием: акцент на любящую доброту
Ранее мы говорили, что невозмутимость есть не равнодушная пустота ума и не холод, а ощущение предельной полноты и тепла. В этом опыте внутреннего тепла и созревает духовная любовь. Однако когда мы вкушаем первые плоды чувства невозмутимости, наш малый ум по привычке уцепляется за неё. Научившись жать на педаль тормоза, мы чересчур увлекаемся. В результате наша способность остановки реакций применяется к самой нашей энергии чистого стремления. Мы оказываемся обездвижены, ослеплены, затянуты в медовое болото.
Любая деятельность теперь кажется нам слишком суетной, опасной и чреватой страданием. Деятельность грозит нарушить блаженство и самодостаточность ситуации. Она оскорбляет её, затмевает собой, мешает нам смаковать свои переживания. Пытаясь защитить обретённое изобилие, мы огораживаемся внутри и ограничиваем его распространение вовне. Кокон нашего блаженства затягивается всё туже, вычищая из ума всякий намёк на деятельность и даже на понимание ситуации.
Взявшись за очищение ума, в процессе уборки мы входим в маниакальный раж. Мы выносим из своего жилища не только мусор, но и всё вообще, включая мебель, окна и стены. Довольно быстро уборка теряет изначальный смысл и становится актом разрушения, а не созидания.
Если довести остановку автоматических реакций за счёт невозмутимости до абсурда, то ум оказывается в состоянии одной из четырёх нематериальных джан (arūpa jhāna), которыми так любили баловаться самые продвинутые и талантливые духовные практики времён Будды. Мы перестаём видеть и слышать, теряется ощущение времени и пространства, теряется ощущение существования чего бы то ни было вообще. Затем – в восьмой джане – утрачивается даже ощущение отсутствия чего бы то ни было. Очищение становится практически абсолютным. Уборка закончилась тем, что мы оказались в вакууме. Более того, в конечном счёте мы убрали и сам вакуум, и себя в нём.
Люди подсаживались на духовный кайф от пребывания в пустоте. Они убивали в себе всякую волю, в том числе благую волю метта, и не желали ничего, кроме вечного пребывания в джанах и исчезновения в них. Тем не менее освобождения от невежества и страдания им достичь не удавалось. Джаны не учили, как справляться с ходом повседневной жизни и её вызовами. Они слишком стерильны, чтобы ум мог в них жить, меняться и чему-то учиться. В них некому и не с чем взаимодействовать. Это был глубокий сон без сновидений, из которого всё равно приходилось выходить. И каждый такой выход в полноту жизни оказывался мучительным контрастом с могильной пустотой джан.
Будда понял бесперспективность крайних стадий очищения ума и довольно быстро совершенно их забросил. Они могут быть лишь…
<…>
