Продолжение воспоминаний барона Василия Романовича Каульбарса
1825 год. C 1 января этого года я начал вести непрерывный дневник. В январе месяце было много балов при дворе, у посланников и в высшем обществе. Утро было занято службою. В феврале я взял отпуск на 28 дней и поехал в Ревель. Здесь я ежедневно танцевал на балах, посещал театр и концерты.
Не могу не вспомнить очень печального эпизода, свидетелем которого я был.
В нашем доме в Ревеле, в квартире рядом с нашей, жила вдова ландрата баронесса Сталь фон-Гольштейн с дочерью Луизой (впоследствии вышедшей за барона фон дер Ховена) и сыном Андреем, занимавшим место секретаря дворянства. Как-то раз, возвращаясь домой в 11 часов утра, я встретил на лестнице мою сестру Софью с кувшином теплого молока.
Она сообщила мне, что Андрей Сталь отравился и что она несла ему противоядие - теплое молоко. Я поспешил в его комнату, где уже застал моего отца и гусарского полковника барона Зальца, которые убеждали Сталя принять противоядие; он отказывался. Наконец его убедили и он выпил принесенное моей сестрой молоко. Сделалась сильная рвота. Это его, однако же, не спасло и, несколько часов спустя, он умер, в страшных конвульсиях. Впоследствии выяснилось, что до самоубийства его довели запутанные дела.
В последние дни отпуска я участвовал в некоторых благотворительных концертах, на которых моя сестра, благодаря своему дивному голосу, играла первую роль. Я аккомпанировал ей на фортепиано.
9-го марта, вернувшись в Петербург, попал в очень неприятный наряд. Пришлось присутствовать с командой нашего полка при экзекуции над унтер-офицером лейб-гвардии Егерского полка, присужденным за убийство своего ротного командира к 12 тысячам ударов шпицрутенами.
Несмотря на то, что уже после первого прохождения, его пришлось привязать к тележке, тем не менее, он перенес и остальные 11 тысяч ударов и умер, только несколько часов спустя в госпитале.
Часть лета, по обыкновению, провели в Красном Селе на маневрах, a затем перешли в Стрельну.
22-го июля, в день именин царицы-матери (Мария Федоровна), я был в карауле во дворце. Когда я являлся Государю (Александр Павлович), он милостиво обратился ко мне со словами: "Твой батюшка тебе кланяется". Оказалось, что мой отец (здесь Родион Густавович Каульбарс) во время пребывания Государя в Ревеле имел счастье ему представляться, причем Государь очень милостиво отозвался обо мне и о моем брате Карле.
4-го августа состоялась скачка, решившая давно уже спорный вопрос "могут ли на больших расстояниях английские лошади состязаться с казачьими".
Для этого были назначены две английских и две казачьих лошади. Путь следования был назначен такой: от Московской заставы в Гатчино, здесь объехать обелиск и снова возвратиться к Московской заставе. Всего около 75 верст. Результат, как и должно было ожидать, был следующий: английские лошади прошли это расстояние в 2 часа и 48 минут, причем обе пришли в полном порядке.
Из казачьих лошадей одна дошла в 2 часа и 58 минут, другая же, расковавшись по дороге, совершенно не дошла. Таким образом, вопрос, могут ли английские лошади на больших расстояниях конкурировать с казачьими, был блестяще решён в пользу первых.
Осенью было особенно много блестящих празднеств, балов и концертов на дачах между Стрельной и Петергофом. Особенно врезалась в мою память карусель, устроенная на Знаменке у Мятлевых.
Вечером 23-го августа на большую поляну в парке съехалось со всех сторон 120 рыцарей в полном вооружении; за ними следовали их оруженосцы. Все расположились здесь на полян, где зажгли бивачные огни, и рыцари пели хоровые песни. Вечером в доме танцевали, причем все оставались в своих костюмах.
На другой день, 24-го августа, в день рождения старика Мятлева, состоялась великолепная карусель во вновь пристроенном к дому помещении с ложами для публики. По окончании карусели, на арену, по трубному сигналу выехали два рыцаря: один весь черный (Петр Петрович Мятлев), а другой весь в серебре (Галахов), оба офицеры нашего полка, и преломили несколько копий.
После карусели был обед, a затем большой маскарадный бал. На карусели присутствовал великий князь Николай Павлович.
9-го сентября полк перебрался в Петербург, мы же, офицеры, ежедневно выезжали на дачи, где обеды, балы и концерты продолжали чередоваться изо дня в день. Как хороший игрок на фортепьяно и неутомимый танцор, я был очень ценим всеми знакомыми и постоянно приглашаем, если только когда и где что-нибудь устраивалось. Я не только хорошо играл на фортепьяно, но и аранжировал много танцев, которые затем посвящал тем дамам, с которыми особенно охотно танцевал.
Насколько веселы были лето и осень, настолько печальна и чревата событиями оказалась зима. Уже в начале ноября ходили слухи о серьезной болезни императора Александра Павловича, бывшего тогда в Таганроге. Однако же, никто не думал о его скорой смерти; поэтому, всех, как громом поразила, весть о его кончине, дошедшая до нас 26-го ноября.
Как известно из истории, великий князь Николай Павлович приказал всем немедленно присягнуть на верность императору Константину, что и было исполнено. Тем не менее по городу носились слухи, что он от короны отрекся и принять ее не согласится. Настроение было нервное, никто не знал, что будет дальше.
Таким образом, наступило 14-ое декабря 1825 года.
13-го декабря я сидел c другими гостями за чайным столом у придворного банкира Кремера. Разговор, конечно, вертелся вокруг главных тем дня. Вдруг, в 11 часов вечера в комнату влетел лейб-медик Лейтоп и сообщил нам известие об "окончательном отречении великого князя Константина Павловича и о восшествии на престол императора Николая I".
Все немедленно разъехались, а офицеры поспешили домой в казармы. Здесь я застал уже приказ "о принесении присяги" в полковом манеже, в 6 часов утра следующего дня.
Еще летом много говорили "о тайных обществах, и заговорах в России", но эти разговоры не считались серьезными и им не придавали веры. На следующий же день, 14-го декабря, оказалось, что с этими сплетнями надо было считаться, что заговор действительно существовал, и что бунтовщики выбрали именно этот день, как день новой присяги, для начала своих действий.
14-го декабря, к 6 часам утра, лейб-гвардии Конный полк был выстроен в полковом манеже. Манеж был освещён. Генерал Орлов (Алексей Федорович) прочел все документы, касавшиеся отречения великого князя Константина, после чего полк присягнул "на верность императору Николаю І-му". Присяга прошла в полном порядке и спокойствии.
В 12 часов дня был назначен большой выход при Дворе. Кое-что из моей амуниции оказалось "недостаточно новым" для дворца, поэтому я велел заложить своих лошадей и поехал в магазин Пететина около Полицейского моста, купил там новый шарф, и не помню, что-то еще. На обратном пути, проезжая по Большой Морской, я увидел отряд войск со знаменем, выходивший с Гороховой улицы на Морскую и направлявшийся к Исаакиевской площади.
Впереди шел офицер в адъютантском мундире, держа в правой руке саблю, a левою махая над головою какой-то бумагою. Весь отряд был окружён густою толпой. Мне и в голову не приходило, что бы это мог быть бунт.
Так как я очень спешил домой, я не останавливался, чтобы узнать, в чем дело, а, видя невозможность проехать мимо толпы, свернул на другую улицу и через несколько минут был дома. Это было большим для меня счастьем, так как, впоследствии я узнал, что заговорщики по дороге останавливали каждого встречного военного и заставляли его становиться в их ряды, угрожая кинжалами и пистолетами.
В момент, когда я остановился у своей квартиры, мимо меня пронесся на тройке флигель-адъютант и минуты через 2 после этого я услышала, сигнал "тревога".
20 или 25 минут спустя, полк уже выстраивался против казарм. Пока мы выравнивались, мимо нас в санках, провезли тяжело раненого генерал-губернатора графа Милорадовича, которого один из бунтовщиков, Каховский, ранил выстрелом из пистолета. Голубая лента графа была вся в крови. Его внесли в наши казармы.
Командир полка генерал Орлова, повел полк по Почтамтской улице, мимо Исаакиевского собора, через Вознесенский проспект мимо дома Лобанова (впоследствии военная коллегия) на Адмиралтейскую площадь, где выстроил фронт, правым флангом к Дворцовой площади, левым к Лобановскому дому. В строю находился весь полк.
Для семи эскадронов в помещениях казарм было очень тесно и поэтому по временам, (не всегда) один дивизион полка (два эскадрона) попеременно помещался в так называемых жандармских казармах и конюшнях на Семеновском плацу.
Уже 27-го ноября, для присяги императору Константину, дивизион был вызван в большие казармы полка и здесь задержан, впредь до распоряжения. Шли слухи об отречении Константина, но никто ничего достоверного не знал, все ждали известий из Варшавы. Кроме того полк готовился к ожидаемому большому параду. Мало кто тогда в России желал, чтобы великий князь Константин взошел на Российский престол; особенно стали поговаривать об его отречении от престола со времени его брака с графиней Грудзинскою (княгиня Лович).
Командир полка, желая в такое неопределённое время иметь весь полк в руках в любой момент, не отправил дивизион в жандармские казармы, а удержал его при себе.
Полк успел уже остановиться и выровняться на Адмиралтейской площади, когда император Николай I подъехал к нему. От Зимнего дворца за ним следовал лейб-батальон Преображенского полка в шинелях и фуражках, держа ружья наперевес. Государь поздоровался с нашим полком и был встречен громовым "ура!". Он затем что-то говорил полку, но мне не было слышно, что именно. От нашего полка Государь поехал шагом по направлению к Исаакиевской площади.
Там уже выстроились два каре заговорщиков, одно из людей лейб-гвардии Московского полка (тех, которых я встретил на Морской), а другое из батальона Гвардейского экипажа. Между ними было большое пустое пространство, по которому беспрерывно проезжали экипажи, направляясь к Зимнему дворцу для выхода и не подозревая, что в это время творилось рядом с ними. Никто проезжавших не трогал.
Услыхав наше приветствие и крики "ура императору Николаю", из каре бунтовщиков раздались крики "ура, Константин!".
Эти возгласы объяснили нам, в чем собственно дело и чего желали заговорщики. Впоследствии мне рассказывали, что офицеры лейб-гвардии Московского полка не допустили своих солдат к присяге, уверяя их, что великий князь Константин и не думал отречься от престола, а младший его брат, Николай, пользуясь его отсутствием, неправильно захватил бразды правления.
Другим говорили, что император арестован и закован в цепи и т. п. Противившихся бунтовщикам, командира полка генерала Фредерикса (Петр Андреевич) и начальника дивизии генерала Шеншина ранили сабельными ударами.
Как только Государь отъехал от нашего полка, первый дивизион, исполняя личное его приказание, двинулся к Галерной улице и стал перед ней.
Дли ясности картины я должен отметить, что я тогда был штаб-ротмистром и стоял в 4-м взводе 2-го эскадрона (командир полковник барон Осип Осипович Велио). Для кавалерийских офицеров прибавлю еще, что взводные командиры 1-го и 4-го взводов, того времени стояли на флангах эскадронов, в то время, как теперь они находятся перед фронтом.
По команде "налево", мы заехали и таким образом, Велио, а за ним, я, оказались во главе колонны. 1-ый эскадрон прошел мимо нас и стал во главе колонны; так прошли мы мимо фронта наших остальных четырех, оставшихся на месте, эскадронов, прошли дом Лобанова, завернули на Вознесенский, прошли мимо Исаакиевского собора и приблизились к Синему мосту.
Тут, навстречу нам шли гвардейские конно-пионеры, а перед головным взводом их, мой брат Карл, бывший тогда поручиком. Осенённые одной и той же мыслью, мы бросились друг к другу, осадили наших лошадей и в один голос крикнули "ура, Николай!". Слава Богу, нам, братьям не пришлось встретиться врагами, мы оба стояли за императора Николая.
Следуя далее, миновали дом Мятлева и Почтамтскую улицу, затем манеж и вошли в незанятое пространство между каре бунтовщиков и Сенатом. Место это было наполнено народом, который, хотя медленно и неохотно, но, тем не менее, очистил нам дорогу для прохода. Мы шли во взводной колонне, и правые фланги наших взводов находились в расстоянии не более 10 или 12 шагов от каре мятежников.
Когда мы поравнялись с ними, нас встретили криками "ура, Константин", на что мы ответили "ура, Николай"! Сейчас же нам во фланг последовало несколько выстрелов, и один из наших кирасир, простреленный насквозь, упал с лошади.
Перед Сенатом мы заехали во фронт. По ошибке ли или по невнимательности, наш дивизионный командир, он же и командир лейб-эскадрона, полковник Апраксин (Владимир Степанович) по команде "повзводно налево", провел свой эскадрон мимо нашего 2-го эскадрона и мы должны были следовать за ним. Когда же перед Сенатом, заехали во фронт, то 2-ой эскадрон оказался на правом фланге, а лейб-эскадрон на левом; в таком порядке мы оставались до самого вечера.
Как только мы успели выстроить фронт, шагах в 10 или 12 от каре, как оттуда был дан по нас залп. Бунтовщики приняли, вероятно, наш заезд во фронт за начало атаки и поэтому выстрелили по нас.
Во всех описаниях этого дня говорится о кавалерийской атаке перед Сенатом, последней, однако же, не было, так как, наш дивизион получил приказание только загородить вход в Галерную улицу. Мне кажется, что Государь имел намерение окружить бунтовщиков со всех сторон.
Не успел полковник барон Велио произнести команду "Стой, равняйсь", подняв при этом, как полагается, правую руку с палашом, как вражеская пуля ударилась в эту руку и она повисла без движения.
Случилось это рядом со мной, и я ощутил сильный удар локтя Велио в мою кирасу; передняя лука моего седла была вся забрызгана кровью.
Я немедленно спешил двух унтер-офицеров и приказал им отвести раненого полковника на Английскую набережную. Случайно ли, или по его приказанию, не знаю, его повели в дом Блессига, где уже после, обеда рука была ампутирована выше локтя. Эта неудача моего друга была большим счастьем для меня: не закрой он, в момент выстрела, своей рукой мою грудь, пуля непременно попала бы мне в ее левую сторону.
Впоследствии я часто посещал Велио в Царском Селе, где он был комендантом. Каждый раз, он, благодарил меня, что я вовремя отправил его к доктору, чем дал возможность отнять руку без осложнений, возможных при задержке. Показывая остаток руки, он, всегда прибавлял при этом: "Вот чему ты обязан, что сейчас еще в живых".
По поранении Велио, как старший офицер во 2-м эскадроне, я принял над ним командование. Что у нас был, сравнительно ничтожный урон, мы обязаны тому, что бунтовщики не целились в нас, а стреляли, держа "ружья на руку", отчего пули перелетали через нас. Все время, что мы стояли друг против друга, из каре были слышны отдельные выстрелы, но все они были в воздухе. Казалось, бунтовщики не хотели причинить нам никакого вреда.
Впоследствии это объяснилось тем, что заговорщики убедили своих солдат, будто бы Конная гвардия, шефом которой был великий князь Константин; пока "делает только вид, что она против него", позднее же, когда настанет время, вероятно с наступлением сумерек, перейдет на сторону заговорщиков.
Так стояли мы более часа друг против друга; наша задняя шеренга упиралась в платформу Сенатской гауптвахты; мы были окружены густою толпой зрителей и зевак. Все время обменивались криками "ура, Николай!" - "ура, Константин!". Наш полк был в самом ужасном положении, так как была страшная гололедица, наши же лошади не были подкованы на зимние шипы; при каждом малейшем движении они скользили и падали вместе с седоками.
На крыше Сената примостилась толпа народа, открыто симпатизировавшая бунтовщикам. Притащив наверх поленья березовых дров, эти люди бросали их с крыши в наших людей и лошадей, так что все время приходилось наблюдать и за этими мерзавцами. Как впоследствии выяснилось, бунтовщики обещали "разрешить этому сброду грабить город в продолжение трех дней, если те поспособствуют исполнению их замыслов".
Один из офицеров лейб-эскадрон, Игнатьев, получил настолько сильный удар поленом в живот, что он в обмороке упал с лошади и был унесен в свою квартиру. Потом рассказывали, что, когда он очнулся от обморока в своей квартире, то увидел на своей кровати умирающего генерала графа Милорадовича, которого, случайно, внесли именно в эту квартиру и который вечером тут же скончался.
Наконец, нас освободили из нашего неприятного положения. За нами послышался барабанный бой и с Галерной улицы пришел лейб-гвардии Павловский полк, который получил приказание занять наше место. Одновременно же с их приходом и нам приказали отойти и стать перед Исаакиевским мостом.
Повернувшись по команде "влево" (по три), мы двинулись вперед. По дороге пришлось протискиваться через сплошную толпу народа, не желавшую расступиться. C помощью нескольких ударов плашмя палашами мы, однако, скоро очистили себе путь и благополучно добрались до моста. Отряд Преображенцев, охранявший мост, при нашем появлении ушел.
Дойдя до моста, я выстроил эскадрон во фронт; 1-ый эскадрон, шедший впереди меня, построился левее меня, в промежутке между моим 2-м, и нашими остальными четырьмя эскадронами, тоже, к этому времени, передвинутыми сюда же, к мосту. Они все время, пока наш дивизион закрывал вход на Галерную улицу, стояли против другого каре заговорщиков, фронтом к последнему, тылом к Адмиралтейскому бульвару.
Оказалось, как только мы ушли, Государь приказал остальным занять эту позицию. Мне потом рассказывали, что наши эскадроны старались произвести несколько демонстраций, вроде атак, которые совершенно не удались. Страшная гололедица парализовала всякое движение, а близость каре не давала возможности броситься стремительно в атаку. По нашим эскадронам был тоже дан залп, но также безрезультатно.
Видя тщетное старание атаковать и полную невозможность это исполнить, заговорщики бросили стрелять в наших; слышны были только отдельные выстрелы и из каре были слышны шутки и смех. Могла ли кавалерия очутиться в более глупом положении, чем наш полк в этот день!
Наши лошади, не подкованные на зимние шипы, при страшной гололедице; ежеминутно падали, поднять их при близком расстоянии противника в галоп не представлялось возможности. К тому же наше вооружение состояло только из старых, от многолетнего употребления и чистки коротких и не отпущенных палашей (новые, трехгранные, с тройным эфесом, были введены гораздо позднее).
Огнестрельное оружие было только у карабинеров (четырех фланговых людей каждого взвода), но их короткие штуцера в конном строю не представляли никакой защиты. Пистолеты имелись только у офицеров, но и то, в очень малом количестве и незаряженные, в кобурах сёдел торчали, обыкновенно, только деревянные ручки поддельных пистолетов.
Насколько враждебно была настроена толпа, показывает следующий эпизод.
Наш старый корпусный командир, генерал Воинов (Александр Львович), был затерт народом. К счастью, командир 6-го эскадрона, ротмистр фон Эссен, заметил это вовремя и бросился с 4-м взводом своего эскадрона на выручку. Без вмешательства Эссена, генерал был бы в большой опасности и мог быть убитым.
На лесах строившегося Исаакиевского собора примостилась толпа, примкнувшая к бунтовщикам и встречавшая всех верных слуг Государя булыжниками и кирпичами. Впоследствии я узнал, что к заговорщиком присоединилась и часть лейб-гвардии Гренадерского полка, после того, как его командир, полковник Стюрлер (Николай Карлович), был ранен Каховским пулей в грудь, а двумя унтер-офицерами штыками в спину (его отнесли в дом Лобанова, где на следующий день он умер от нанесенных ему ран).
Когда весь наш полк стоял выстроенный перед Исаакиевским мостом, вдруг из каре бунтовщиков выделился наш конногвардейский офицер, корнет князь Одоевский, тоже принадлежавший к заговорщикам, и крикнул нам: "Конногвардейцы! неужели и вы хотите пролить русскую кровь!".
В ответ ему с нашей стороны крикнули громкое: "ура, Николай!", после чего он скрылся обратно в каре. Этот князь Одоевский, отпрыск одной из древнейших русских фамилий, был милейший молодой человек, с которым я очень дружил, и, как с хорошим музыкантом, часто играл в четыре руки на фортепьяно. К сожалению, заговорщикам удалось и его заманить в их "тайный союз", и погубить.
Мы не особенно долго стояли перед мостом, когда услышали за собою шаги приближавшейся воинской части; оказалось, что это был лейб-гвардии Финляндский полк. Наш командир полка приказал мне осадить часть эскадрона, чтобы дать Финляндцам возможность пройти. Я немедленно осадил один взвод назад и очистил дорогу.
Пехота, однако же, этим не воспользовалась, а остановилась на середине моста и далее не двигалась. Считая, что им это было приказано, я опять сомкнул свои взводы. Потом, однако же, выяснилось, что остановка произошла по злой воле одного из заговорщиков, барон Розен, принадлежавший к "тайному союзу", остановил свою головную роту, не желая идти против своих единомышленников. Этим он задержал на время и весь полк.
С того места, на котором мы стояли, вся площадь была видна, как на ладони, и мы с напряженным вниманием наблюдали за тем, что творилось на том конце плаца. Мы видели, как Государь стоял на углу бульвара около церкви, как несколько человек, подходило от него к каре и снова отходило назад; потом мы узнали, что это были великий князь Михаил Павлович, и митрополит Серафим.
В первого даже прицелился из пистолета заговорщик Кюхельбекер (Вильгельм Карлович), но унтер-офицер лейб-гвардии Московского полка выбил у него из рук оружие, сказав при этом: "не надо, это друг нашего Константина!".
Пробило уже 3 часа дня, а мы все еще стояли на площади перед Исаакиевским мостом; начало уже смеркаться. Офицеры и солдаты при 7-8 градусном морозе сильно замерзли, так как были в одних мундирах. Несколько офицеров, живших на частных квартирах в городе и оставшихся в казармах после присяги, намеревались ехать отсюда прямо на выход во дворец. Услышав сигнал тревога, они не имели времени переодеться и им пришлось в парадной форме, без кирас сесть на лошадей.
Людям видимо тоже надоело стоять так долго в бездействии; в рядах часто слышались возгласы: "Да пора же с ними покончить!".
Вдруг, мы увидели дым, и услышали выстрел, а за ним и свист картечи. По приказанию Государя, этот выстрел был дан на воздух, чтобы показать бунтовщикам всю серьезность их положения. Картечь ударилась в здание Сената и поразила несколько человек из числа сидевших на крыше. Они упали на платформу гауптвахты и на пьедестал статуи Справедливости и тут остались лежать, неожиданно застигнутые заслуженной карой.
Видя эту картину и вспомнив пальбу березовыми поленьями, наши офицеры и солдаты от всей души обрадовались этому и прокричали "ура!". Со всех сторон слышны были слова: "пора, пора, пора!". Это "пора", к счастью, и не заставило себя долго ждать.
На первый выстрел вверх, бунтовщики ответили криком "ура, Константин", и залпом из ружей, и видно было, как они готовились броситься в штыки на батарею. Тогда дали по ним несколько выстрелов, хорошо попавших в свою цель. Бунтовщики немедленно разбежались и всей массой ринулись на Английскую набережную, где прорвались через линию гвардейских конно-пионер, у которых застрелили одного унтер-офицера и несколько рядовых, и побежали по набережной.
Так как лошади скользили и плохо двигались вперед, часть пионер, соскочили с лошадей и бросилась преследовать. У дома графа Лаваль настигла бунтовщиков и зарубила нескольких из них. Остальные конно-пионеры, насколько могли сделать это по гололедице, преследовали и рубили беглецов. Видя, что с ними "не шутят", большая часть последних, бросилась через перила, на лед Невы и старалась достичь через нее Васильевского острова и там разбежаться по улицам и закоулкам.
Заметив схватку заговорщиков с пионерами, генерал Орлов, подъехал ко мне и скомандовал: "направо, за ними". Я только что успел повернуть эскадрон, как услышал выстрел со стороны нашего манежа, где стоял лейб-гвардии Семёновский полк с орудием, и картечь пронеслась в нескольких шагах от нас вдоль здания Сената на Неву.
Командиру, галопом бросившемуся в сторону набережной, только успели крикнуть "берегитесь, ваше превосходительство!", и он задержал лошадь. Можно себе представить, что было бы с нами, если бы, по этому направлению, был дан второй выстрел, или, если бы мы, на несколько секунд ранее кинулись бы вдогонку за беглецами.
Орлов немедленно остановил эскадрон. Как только мой эскадрон остановился, мы увидели генерала Толя, который несся с несколькими орудиями через площадь, снялся с передков на углу Сената и дал несколько выстрелов по рассыпанным на льду бутовщикам. Выстрелы им никакого урона не нанесли и только несколько картечных пуль ударились в дом на Васильевском острове.
Пушки стояли на тротуаре набережной и не достигали высоты перил, так что весь заряд ушел в воздух.
Генерал Орлов, видя, что на набережной бунтовщиков уже не оставалось, скомандовал: "За ними на Васильевский остров!". Мы сейчас же устремились на мост. Он был покрыт толстой ледяной коркой, и наши несчастные лошади совершенно не были в состоянии здесь двигаться. Они падали на каждом шагу. Люди слезали и старались их вести в поводу, но падали вместе с ними.
Мы еще не успели добраться до конца моста, как от бунтовщиков и след простыл. Одни рассеялись по улицам Васильевского острова и попрятались по дворам, другие же отправились прямо в свои казармы. Так, говорят, поступили лейб-гренадеры, вернувшиеся в порядке домой и приступившие немедленно к чистке ружей, как будто "только что вернулись с учения".
Убедившись в невозможности преследования, Орлов остановил полк (за моим 2-м эскадроном, на мост потянулись и остальные 5 эскадронов). Мы повернули назад, и с такими же затруднениями, как и туда, переправились обратно через мост на Исаакиевскую площадь, где полк выстроился в эскадронной колонне, фронтом к Сенату, тылом к Адмиралтейскому бульвару. К этому времени успели уже поднять убитых и положить их длинными рядами на доски около деревянной церковной ограды. Все уже было спокойно.
Несколько офицеров, в том числе и я, подошли к собору и насчитали здесь 56 тел, в том числе и двух маленьких флейтщиков гвардейского экипажа и унтер-офицера Московского полка, которым совершенно оторвало головы. Объясняли это тем, что вероятно снаряды, начиненные картечью, не успели по близости расстояния разорваться и крушили все, что попадалось по пути.
Тут лежало и 5 тел в партикулярном платье, по виду тела мастеровых, вероятно,
- наши стрелки поленьями с крыши Сената. По слухам, первым картечным выстрелом, данным вверх и попавшим в Сенат, было убито и ранено еще несколько человек из зрителей, на Галерной, Крюковом и Конногвардейском канале. У нас в этот день было двое убитых и несколько раненых, в том числе барон Велио.
Некоторые раненые умерли в непродолжительном времени. В общем, этот день стоил жизни 70 или 80 человекам.
Одному из наших кирасир, раненому в правую руку, пришлось ампутировать ее в самом плечевом суставе. Операцию он перенес, не сказав ни слова, и на вопрос штаб-лекаря Габерданка, как "он мог выдержать такую страшно болезненную операцию без крика", он ответил: "ничего, ваше высокоблагородие, за Царя и Отечество можно и потерпеть". Этот ответ был доложен Государю Императору Николаю I и говорят, что кирасиру была назначена пожизненная пенсия в 500 рублей ассигнациями ежегодно.
Что много заговорщиков погибло "в сырой могиле" в Неве, - полнейший вымысел. С моста не стреляли, а также не стреляли в Галерную улицу, как кое-где сообщается; да и незачем было стрелять туда, так как там стоял верный Государю лейб-гвардии Павловский полк.
Наш полк стоял всю ночь биваком на площади, и я был свидетелем того, как полиция убирала тела убитых. Так как их сейчас же похоронили и более о них не было слышно, то впоследствии распространился слух, что покойников опустили в проруби на Неве. Отсюда, вероятно, и Розен придумал свою "громкую могилу в водах Невы".
Другие публикации:
- Нелепые слухи, распространяемые на мой счет в Петербурге, мало меня беспокоят (Цесаревич Константин Павлович в письмах к Ф. П. Опочинину за 1826 год)
