В многочисленной группе гатчинских генералов не последнее место занимает Андрей Семенович Кологривов. Лихой кавалерийский генерал, глубоко преданный Павлу I, его любимец, он сохранил навсегда и благоволение Александра I.
Андрей Семенович Кологривов происходил из древнего дворянского рода, ведущего свое начало от одного корня с Пушкиными. Человек богатый, независимый, самостоятельный, притом добрейшей души, он был великий хлебосол и даже среди современников снискал репутацию радушного и гостеприимного хозяина.
С. П. Жихарев в своем "Дневнике" вспоминает, что в его студенчестве годы ходила поговорка: "Кто у Малютина (командира Измайловского полка) пообедает, а у Кологривова поужинает и к утру не умрет, тот два века проживёт".
Барон Гейкинг (Карл Александрович), оставивший "Записки" о временах Павла, очень расположенный к врагу Кологривова графу П. А. фон-дер-Палену, говорит о его смелой осанке, наглости и хвастливости, благодаря которым будто он и прослыл храбрецом, каковым считал его сам государь.
Когда находили на Павла припадки страха, он приказывал Кологривову спать у себя в комнате. В роковую ночь с 11 на 12 марта главари заговора позаботились устранить этого опасного для них человека, арестовав его на дому на всю ночь.
Павел ценил Кологривова и, наградив его, всего 22 лет от роду, чином генерал-майора и орденом св. Анны 1 степени, пожаловал ему 15000 десятин земли в Тамбовской губернии с 1500 душами.
Одиннадцати лет (он родился в 1774 г.) в 1785 г. Кологривов был зачислен в рейт-пажи к великому князю Павлу Петровичу; через пять лет он был уже ротмистром Кирасирского Наследника полка, затем сделан командиром Гатчинского эскадрона, после чего вскоре (в начале 1796 г.) получил титул командира всей Гатчинской кавалерии.
Юный генерал, потеряв своего благодетеля, продолжал пользоваться расположением Александра I и участвовал, командуя кавалерией, во всех походах и кампаниях Наполеоновских войн, в 1805-1814 годах; за Фридланд (здесь сражение) он получил сразу орден св. Георгия 3 степени.
По окончании войн генерал-от-кавалерии Кологривов вышел в отставку и поселился в Москве, в своем роскошном доме, с домовой церковью, на Тверском бульваре. Здесь прожил Андрей Семенович до своей кончины в декабре 1825 года.
Жена Кологривова (Екатерина Александровна) происходила из старинного богатого дворянского рода Челищевых. Отец ее, Александр Иванович Челищев, женатый на дочери Марии Николаевне Огаревой, был генерал-лейтенантом; брат - Николай, сенатор, д. тайный советник, позднее член Государственного Совета. Овдовев, Екатерина Александровна поселилась на Новинском бульваре недалеко от Поварской, в доме Воронца, где и скончалась.
Московский старожил Дмитрий Иванович Никифоров, знавший в молодости Екатерину Александровну Кологривову рассказывал: "Генерал Кологривов был один из сподвижников Отечественной войны и отличался замечательной отвагой. Супруга его, бывшая при дворе, была замечательная красавица своего времени, всегда окруженная блестящим обществом.
При своем стройном красивом стане, она пользовалась общим поклонением, и кавалеры всегда искали ее благосклонного взора. Генерал обожал свою жену и нередко ревновал ее к лицам, искавшим ее внимания.
Войдя, однажды, незаметно в зал своего обширного дома, он увидел в конце анфилады комнат жену, разговаривавшую с молодым офицером, который что-то горячо рассказывал и, как показалось генералу, близко приблизился к его жене.
Несмотря на свои немолодые годы, вспыльчивый генерал быстро выхватил из ножен саблю и бросился на предполагаемого соперника. Только быстрый скачок офицера через окно в сад спас нарушителя спокойствия генерала от предназначавшегося ему наказания.
Когда, впоследствии, во время представления императрице Марии Фёдоровне, государыня спросила его о здоровье супруги и, получив не совсем удовлетворительный ответ, потом спросила его: Гуляет ли его жена, - генерал, не совсем поняв вопрос, ответил: - Где ей гулять в настоящее время: было время, была молода - гуливала, а теперь перестала.
Я познакомился с генеральшей в коронацию императора Александра II. Это была уже совсем пожилая женщина, под 70 лет, со следами былой красоты. Любезный разговор и мягкость манер невольно очаровывали собеседника. Разговор ее про былое был интересен и увлекателен. Видно было, что генеральша провела свою жизнь, окруженная блеском ума и изящных манер. Конечно, кругозор ее был пропитан аристократизмом идей и общежития.
Я помню, обедая раз у нее, в небольшом обществе, где присутствовал ее племянник, известный в Москве полицеймейстер Николай Ильич Огарев, она после обеда спросила его, правда ли, что городские слухи приписывают ему намерение жениться на известной артистке Малого театра Медведевой, за которой тогда сильно ухаживал Николай Ильич. Несмотря на отрицательный ответ его, ему пришлось долго почтительно выслушивать довольно резкое наставление тетушки о традициях семьи и чести рода Огаревых".
В такой семейной обстановке воспитывались и выросли дети. Старший из сыновей, Михаил, остался после отца 12 лет. Была учреждена опека, состоявшая из его дяди Николая Александровича Челищева, в то время сенатора, и воронежского губернатора Дмитрия Никитича Бегичева, позднее тоже сенатора.
По отзыву последних, Михайло Кологривов, с самого детства оказывал пылкий, своевольный и настойчивый характер, а потом вольнодумство.
Едва минуло Кологривову 17 лет, Бегичев отправил его за границу, а именно во Францию, для продолжения его образования. Шел 1830 год. Известно, что происходило в то время в Западной Европе вообще и в Париже в частности, под влиянием крайней реакции правительства Карла X.
Революционное настроение висело в воздухе. Приближалась июльская революция. Посылая в Париж экзальтированного юношу, сына своего благодетеля и друга, Бегичев оказал ему плохую услугу. Правда, он позаботился подыскать ему надёжного гувернера (Жон, иначе даже Джон), о котором отзывался, как об опытном, умном, благоразумном человеке и притом своем друге.
В дни июльской революции Жон и Кологривов явились в Париж. Здесь у пылкого юноши явилась полная возможность приложить свои вольнодумные наклонности к делу. Повторилась история путешествия графа П. А. Строганова, с его воспитателем Роммом, в Париж, во времена первой революции (1792).
Но тогда Екатерина II сумела вытребовать Строганова, вопреки слабохарактерности его отца (Строганов Александр Сергеевич), и тем спасла молодого человека. Теперь было хуже. Кологривов принял деятельное участие во Французской революции (как гласит официальный документ). Судя по его собственным словам (см. дальше) он, вероятно, был даже на баррикадах.
Как бы то ни было, гувернер, вместо того, чтобы спасать порученного ему воспитанника, пишет Бегичеву такое письмо:
"Из последних писем Михаила Андреевича вам известно, что он намеревался возвратиться в свое отечество, и я сам советовал вам оставить его еще несколько времени в чужих краях, с тем, однако ж, чтобы он выехал из Парижа: ибо с крайним прискорбием начал я замечать, что последняя революция, в коей обстоятельства принудили его принять деятельное участие, пробудила в нем прежние мечтания (sic) о вольности и независимости, которых никакие увещания мои совершенно истребить не могли.
И, к несчастью его, вдруг получено повеление Государя Императора (здесь Николай Павлович), чтобы все Русские, находящиеся во Франции, возвратились в свое отечество.
Хотя он и скрывал негодования свои на таковое, по словам его, самовластное поведение, которому, по мнению его, могут повиноваться одни рабы, но решительно объявил, что не может жить под самодержавным правлением, и не намерен никогда возвращаться в Россию".
В сентябре 1830 г. Кологривов писал одному из своих братьев (15-летнему Семену): "Вам известны политически мои мнения. Вы знаете, что я более всего ненавижу самовластие и не могу жить под деспотическим правлением. Я вступил поручиком в корпус генерала Мины для возвращения испанцам свободы силой оружия.
Быв свидетелем последней революции и лично участвовав в оной, я убедился более, чем прежде, что мне невозможно в теперешних обстоятельствах исполнить повеление Императора возвратиться в Россию, вместе со всеми находящимися в Париже Российскими подданными.
Я зрело обдумал свой поступок, могу лишиться своего имения, но лучше соглашусь бедствовать, даже умереть, чем жить в рабстве. В письме к матери, сын сообщал: Быв уверен, что вы будете осуждать образ моих мыслей, скажу вам только, что я враг самовластия и насилия, и готов жертвовать жизнью и пролить последнюю каплю крови за свободу. Последняя революция еще более утверждала меня в моих мнениях, в моей ненависти к тиранам.
Быв деятельным участником в последней Французской революции, сражавшись против роялистов или, лучше сказать, против рабов, подвергав многократно жизнь свою опасности, я почувствовал более, нежели когда либо, всю цену свободы, и мне уже было невозможно исполнить поведения Государя возвратиться в Россию".
В то же время Кологривов писал своему спутнику и гувернеру: "Когда вы получите это письмо, то я буду не в Версале, как вы полагаете, но вероятно в Байоне, оттуда отправлюсь в Испанию; ибо я вступил поручиком в состоящее под начальством Мины (Франсиско) священное войско (corps sacre) для возвращения испанцам свободы силою оружия.
Мне больно было оставить вас, не простившись с вами; но мысль, что вы сделали бы все возможное, чтоб отклонить меня от исполнения предприятия моего, заставила меня скрыть оное от вас: ибо, клянусь вам всем, что есть святого, что никто, ни мать моя, ни родственники, ни даже самый Бог, не могли бы убедить меня оставить мое намерение.
Слишком нежная привязанность и дружба ваша ко мне побудили бы, может быть, вас прибегнуть к помощи посольства, но даю честное слово (вам известен мой характер), что я скорее умертвил бы себя, нежели оставила свое предприятие. Я рассуждал о том, что теперь делаю.
Знаю, что могу лишиться имения своего в России, что все родственники мои будут осуждать мой поступок; не смотря на то, я не колеблюсь, ибо не хочу возвратиться в Россию, к чему меня принудило полученное в Париже повеление Государя Императора".
Далее Кологривов сообщает Жону, что он писал Бегичеву и просил выдать гувернеру 10000 рублей. Ко всему он прибавляет: "Одна мысль, что я свободен и независим, сделала меня другим человеком".
Сообщая подробно Д. Н. Бегичеву об этом письме, Жон прибавляет от себя: "Я не объявлял о сем (т. е. об отъезде воспитанника своего в Испанию) посольству, и когда будут спрашивать в нашей квартире, то скажут, что мы уехали, ибо мне хотелось бы, чтоб cie оставалось в тайне и не дошло до сведения Государя Императора. Постарайтесь также со своей стороны, чтобы слух о сем не распространился в Москве".
Предупреждение это было уже лишним: слухи о более чем странном поступке юного сына храброго генерала-от-кавалерии, облагодетельственного Павлом I и кавалерственной дамы, дошли до Государя, и Николай Павлович приказал Бенкендорфу (Александр Христофорович) потребовать от Бегичева объяснение относительно поступка Кологривова, вступившего "в рать испанских выходцев", а также истребовать от него все подлинные письма, как Кологривова, так и Жона.
Бегичев тотчас выслал все Бенкендорфу, присовокупив от себя следующее объяснение: "Душевно соболезную о несчастном сыне своего благодетеля и друга, совратившимся с пути добродетели, но, не имя прав предстательствовать в пользу его, изъявляю только надежду, что строгое наказание могло бы еще соделать его полезным отечеству человеком".
По докладу шефа жандармов, Государь приказал передать дело в комитет министров, дабы определено было, какое сделать распоряжение к обнародованию законным образом поступка Кологривова 1-го, с исключением его из отечества, не нарушая коренных государственных постановлений.
По представлению комитета министров, Государь повелел: "Михаила Кологривова предать суду на законном основании". 1-й департамент Сената, сделав о том распоряжение, предписал Бегичеву, как опекуну, прекратить всякую посылку к нему денег, дабы Кологривов, впредь до решения дела, не мог воспользоваться, ни принадлежащей ему по наследству частью, ни доходами с оной.
Кологривову предъявлены были обвинения:
1) принял деятельное участие в бывшей в том году Французской революции (1830);
2) не повинуясь высочайшему Его Императорского Величества повелению о возвращении в Россию, отправился в Испанию и вступил в службу Испанских инсургентов.
Петербургский надворный суд, куда поступило дело Кологривова, постановил суровый приговор, который потом значительно был смягчен Уголовной Палатой.
Надворный суд нашел, что подсудимого Михайлу Кологривова следовало бы повесить, но как высочайше жалованною дворянству грамотою (5, 6 и 15 ст.) и указом 1754 г., сентября 27 дня, телесное наказание и смертная казнь до дворянина не касаются, то выставить имя и фамилию его на досках в обеих столицах, с помещением гнусного Кологривова поступка, а письма его сжечь.
Когда же он, Кологривов, осмелится явиться на границы России, то, лиша его дворянского достоинства, сослать в каторжную работу. Следующее на его часть наследственное движимое и недвижимое имение отдать ныне законным наследникам.
Петербургская уголовная палата постановила следующее решение, с которым согласился и гражданский губернатор Храповицкий (Иван Семенович):
"Михайло Кологривов неисполнением высочайшего повеления о возвращении в Россию, участием в последней французской революции, вступлением в службу испанских мятежников и, наконец, противозаконной волей, выраженной в письмах своих против самодержавной власти, Богом ниспосланной для благоденствия России, сделался явным преступником до того, что, забыв священный долг верноподданнической присяги, на самом деле изменил всемилостивейшему Государю Императору своему и Отечеству, а потому:
1) лишить его, М. Кологривова, дворянского достоинства и всех сопряженных с ним преимуществ, и хотя бы следовало его ныне же сослать в каторжную работу вечно, но как он находится за границей и возвращение его в Империю высочайше ему воспрещено, то таковой омерзительный изменнический его поступок обнародовать повсеместно, установленным порядком;
2) всё принадлежащее ему имение отдать законным его наследникам, воспретив им иметь с ним, как с изверженным из среды верноподданных, всякое сношение и оказывать ему какое либо пособие, под опасением неизбежного взыскания по законам.
Таковое решение Уголовной палаты было представлено губернатором в Сенат и здесь, в 5 Уголовном департаменте, произошли серьезные разногласия между сенаторами.
Впрочем сенаторы Меркулов (тайн. сов. Петр Кириллович), Мертенс (тайн. сов. Вильгельм Федорович) и Баратынский (тайн. сов. Петр Андреевич) вполне согласились с приговором Уголовной палаты.
Между тем, два выдающихся сенатора, граф Петр Александрович Толстой (бывший посол в Париже при Наполеоне), и Сергей Семенович Уваров подали мнение, что:
"Приговор Уголовной палаты основан на том положении, что Михайло Кологривов есть государственный изменник, и к сему положению приведены законы об измене и оскорблении Величества; 127, 135, 137 пункты "Воинского устава" гласят, несомненно, об измене, о действиях, могущих произвести бунт и возмущение.
26 пункт оного же устава, 2-й пункт 5 книги Морского и указ 1727 года, генваря 20, определяют степень казни за выражение против персоны Его Величества и высокой фамилии. Но 6 статья высочайше дарованной дворянству грамоты постановляет уже различие между нарушением клятвы и изменой.
В деле Кологривова видим мы слабоумного, политическими мечтами развращённого юношу, находящегося под властью опекунов, ими отправленного в чужие края, не повиновавшегося высочайшей воле об отъезде Русских из Парижа, увлечённого в толпу испанских выходцев, писавшего к ближайшим родственникам, к матери, к опекуну нелепые свои суждения на счет самовластия и тиранства, но не произносившего нигде священного имени Августейшего Монарха или Его Высокого дома.
Кологривов, будучи еще под опекой, следовательно не пользующийся полнотой гражданских прав, мог увлекаться событиями, заразиться политическим развратом, предаваться мечтам ложным, свойственным его неопытности и слабоумию, и он все cie без сомнения сделал; но по собственному порядку вещей, он не мог изменить Государю и Отечеству, замышлять против их, вызывать к возмущению верноподданных соотечественников.
Кологривов остановился или был остановлен силою вещей на первой степени преступления.
К тому, если б собрать в одно все обстоятельства предыдущие его побегу из Парижа, уважить можно, что сей юноша (коему и теперь 18 лет от роду) оказывал, по словам опекуна (Д. Н. Бегичева), с детства пылкий, своевольный и настойчивый характер и вольнодумство, и что сей самый опекун для исправления его отправила его в Париж под руководством иностранца, коего образ мыслей не представляет правительству никакого за себя ручательства.
Что сей последний советовал опекунам оставить Кологривова еще на несколько времени в чужих краях, тогда как Кологривов принял уже, по словам наставника, деятельное участие в последней революции: то нельзя не увидеть в Кологривове одну из тех несчастных жертв дурного воспитания, всегда проистекающего от незнания Отечества и легкомысленного презрения ко всему святому и высокому, одно из тех печальных явлений нашего века, ничем не оправдываемых, но коих постигнуть не трудно по стечению дурного воспитания с дурными навыками и с неосторожностью тех, которые оставляют незрелого, неопытного, к разврату готового юношу посреди всех обольщений и всех опасностей, от коих произошла и самая гибель его.
Законы непреклонны, и если Кологривова можно признать за изменника, то законы в приговоре Уголовной палаты приведены правильно; но он не изменил, потому, что не мог изменить.
В сем случае, как и во всех других, первая обязанность криминального судилища состоит в том, чтобы принимать выражения в буквальном и точнейшем их значении.
Кологривов не повиновался высочайшей воле; он участвовал в происшествиях, неодобряемых правительством; он не нарушил верноподданнической клятвы (ибо сей священный обряд, по несовершеннолетии, им вероятно совершен не был, а в службе он не находился); но он не исполнил обязанности благомыслящего гражданина, он не внял гласу Монарха, внушением здравого рассудка; он поступил как безумный и, как безумный, должен быть наказан.
Лишение гражданских прав и свободы, оставлениe его имения под опекой, от правительства вновь учрежденной, продолжительное содержание его в одной из крепостей наших, будут для него наказание сообразное с его преступлением и со снисходительным духом нашего законодательства относительно преступления, учиняемых до совершеннолетия (указ 1766 г., мая 2); но cиe наказание не лишит его возможности загладить, когда-либо размышлением и раскаянием заблуждение и мечты ранней юности и сделаться, может быть, достойным милосердия Августейшего Монарха, всегда неисчерпаемого, гласящего, где законы безмолвствуют, милующего, где они поражают.
К тому же почти заключению пришел и сенатор генерал-адъютант князь Василий Сергеевич Трубецкой, который также подал следующее особое мнение:
"Приступая к рассмотрению приговора С.-Петербургской Уголовной палаты по делу о сыне генерала-от-кавалерии Кологривова, Михаиле Кологривове, необходимо иметь удостоверение и ясное доказательство о том, сколько было ему от роду лет и в последнюю французскую революцию, в июле, и во время присоединены его к испанским мятежникам в сентябре 1830 года; ибо в cie время началось его преступление, и от разрешения такового вопроса зависит его суд и наказание.
Но сего доказательства, которое не иное какое может и должно быть, как выписка из метрических книг о его рождении и крещении, в деле не имеется. Если Михайло Кологривов во время своего преступления не имел еще 17 лет от роду, то по указу 1766 г., мая 2 дня, должно его судить и наказать как несовершеннолетнего; а если напротив достиг уже сего возраста, то оным указом именно поведано: таковых преступников подвергать суду уголовному. Почему и полагает он, сенатор, необходимым истребовать помянутое о рождении и крещении Кологривова свидетельство.
Между тем, обращаясь к самому существу содеянного им преступления и применяя к оному все подведенные Уголовной палатой законы, он не находит, чтобы оное означало государственную измену или бунт "в тесном смысле"; "но измену вообще" противу обязанностей гражданина Русского, противу обязанностей дворянина, противу того благотворного образа правления, под сенью коего предки его получили права, преимущества, состояние, и все то сообщили ему.
Что же касается до оскорбления Величества, то в буйных выражениях собственноручных Кологривова писем и в образе мыслей, описанном его гувернером Жоном, везде cиe обнаруживается; неповиновение высочайшей воле об отъезде Русских из Парижа весьма ясно и доказано; сии уже преступления по существу наших коренных законов весьма важны и влекут за собой строгое наказание, ибо служат началом и основанием государственной измены и самого бунта.
Кологривов - Русский дворянин. Cиe понятие первое представляется при суждении о его преступлении. Восходя к началу и происхождению Русского дворянства и к тем причинам, по коим дарованы оному права и преимущества, открывается, что доблестные слуги сограждан на поле брани, пролитая ими кровь и пожертвование самою жизнью для защиты и славы Отечества и Государя, мирные гражданские добродетели и способности, принесшие государству пользу и благоденствие, были те заслуги и те отличия, за кои признательное отечество, в особе Государя, даровало таким согражданам звание, титулы, почести, отличия и имения.
По важности и значительности сих отличий составились сословия: дворянства, духовенства, купечества и граждан. Каждому из сих сословий предоставлены особые, большие одному перед другим преимущества, по мере больших или меньших заслуг.
Следственно, человек оказавший себя своими поступками не достойным дарованных преимуществ, не чувствующий им цены, по самой справедливости и законам нашим, должен оных лишиться.
В сей категории состоит Михайло Кологривов. Преступление его нанесло оскорбление имени Русского дворянина, и потому для чести сего сословия он должен быть из оного извержен.
Неповиновение высочайшей воле, оскорбительные суждения о правительстве и присоединение его к мятежникам, увеличивая таковую вину его, лишают его права гражданства и наименования Русским, бедственно воспрещают ему возвращение в Россию, как изволил решить и сам Государь Император; но обстоятельства, предшествовавшие преступлению и сопровождавшие оное, часто преклоняют строгость закона к снисхождению и праведный гнев Государя прелагают на милость; в сем отношении преступление Михайла Кологривова заслуживает некоторого внимания.
Он, по словам опекуна Бегичева, с самого детства оказывал пылкий, своевольный и настойчивый характер, а потом вольнодумство. Но что всего страшнее, при таковом дурном расположении неопытного ума, он послан для исправления в чужие края, гнездо разврата и превратных мыслей нынешнего века, притом надзор и воспитание его поручено таковому гувернеру, коего правила и образ мыслей, по сходству их с образом мыслей его воспитанника, весьма подозрительные, ибо если бы они были иные, то неестественно, чтобы он мог приобрести себе столь искреннее расположение и привязанность вольнодумца Кологривова, расположение, коим сам гувернер в письмах своих хвалится и которое весьма ясно и сильно выражено в письмах Кологривова.
Потворство сего гувернера своему воспитаннику обнаруживается и из того, что он противно прямой своей обязанности, не приняв благоразумных мер и допустив его взять лично, как сам говорит, деятельное участие в последней французской революции, извиняет еще сей поступок, говоря, что какие-то обстоятельства принудили его к сему участию; а между тем, вместо того, чтобы по долгу своему помыслить об излечении заражённого либерализмом своего воспитанника, он советует родственникам оставить его еще несколько времени в чужих краях.
Из сего ясно обнаруживается, что Кологривов есть некоторым образом жертва того гибельного иностранного воспитания, которое, как червь, втайне, неприметно, но верно, повреждает государственное наше благоденствие, истребляя в будущем поколении благородные и высокие чувства патриотизма, всегда отличавшие предков наших.
Сообразив все cie, он полагает, что если по особенному отеческому милосердию Его Императорского Величества, благоугодно было бы Государю Императору удостоить милостивым и сострадательным взором своим совратившегося с пути истинного молодого Кологривова, то для наказания и исправления его не долговременное заключение и размышления нужны, но деятельный опыт.
Надобно, чтобы он потерянное своим преступлением благородное звание Русского дворянина и сопряженные с оным права и преимущества заслуживал и приобретал тем же путем, каким предки его все то заслуживали. И потому он, сенатор, полагает: лишить его дворянства, отдать в военную службу впредь до оказания таких заслуг и отличия на поле брани, коими бы он удостоился, по всей справедливости и по милосердии Монарха, наименования Русского дворянина.
Имение же на часть его следующее, поручить распоряжению опеки и доход с оного отсылать для приращения в государственные кредитные установления. В последствии же времени, если Кологривов службой своею загладит великость своего преступления и возвратит благородное дворянское звание, то равномерно от Монаршего милосердия будет зависеть возвращение ему имения со всеми собранными доходами".
Примирительное предложение обер-прокурора Фон-Дезина не привело, однако, к единогласию: сенаторы остались при своих мнениях, и дело перешло в Общее собрание Сената, где также произошли разные мнения.
Сенаторы: Мордвинов, Сумароков, Назимов и Михаловский высказались, что, в виду того, что Кологривову высочайше воспрещено возвращение в Россию, остается только лишить его дворянства.
Граф П. А. Толстой заявил, что он остается при своем мнении, объявленном им, вместе с г. сенатором Уваровым, при суждении дела сего в 5 департаменте Правительствующего Сената, состоящем в том, что лишение Михайла Кологривова гражданских прав и свободы, оставление его имения под опекою, от правительства вновь учрежденною, продолжительное содержание его в одной из крепостей, будут для него наказание сообразное с его преступлением и с снисходительным духом законодательства, относительно преступлений, учиняемых до совершеннолетия, но cie наказание не лишит его возможности загладить когда либо размышлением и раскаянием заблуждение и мечты ранней юности и сделаться, может быть, достойным милосердия Августейшего Монарха, всегда неисчерпаемого, гласящего, где законы безмолвствуют, милующего, где они поражают.
Сенаторы Вистицкий (т. с. Григорий Степанович), Гечевич (т. с. Викентий Иванович), Ставицкий (ген.-лейт. Максим Федорович) и князь Хованский (т. с. Александр Николаевич), присоединясь к мнению графа Толстого, добавляли, что полагаемая мера наказания побудит и других, подобного рода преступников, к раскаянию в своем преступлении, всякая же в противном случае строгость наказания введет их в ожесточение.
Князь В. С. Трубецкой также остался при прежнем своем мнении, высказанном в 5 департаменте, а к нему присоединились сенаторы князь Шаховской (Николай Леонтьевич), Пущин (генерал-лейтенант Иван Петрович) и царевич грузинский Баграт (Георгиевич).
После того было выслушано предложение управлявшего Министерством юстиции Д. В. Дашкова (Дмитрий Васильевич), следующего содержания:
"При рассматривании в Общем собрании Правительствующего Сената 4, 5, и Межевого департаментов дела о сыне умершего генерала-от-кавалерии Кологривова, Михаиле Кологривове, преданном суду за вступление в службу испанских инсургентов, произошли у гг. сенаторов разные мнения как о качестве его преступления, так и о наказании, коему он подлежит.
Преступление подсудимого открывается из писем бывшего при нем доктора прав Жона и собственноручных его, Кологривова. Хотя и следовало бы прежде до решительного по сему делу заключения спросить его, признает ли он сии письма своими; но как с одной стороны подлинность их подтверждается и означенным Жоном, и опекуном Кологривова действительным статским советником Бегичевым, а с другой нынешнее местопребывание Кологривова неизвестно, и он сам решительно объявил, что не намерен никогда возвратиться в Россию: то следуя указу 1775 г., апреля 28, нет необходимости домогаться за сим дальнейшего удостоверения.
Касательно его возраста, из дела видно, что во время отбытия его к "рати испанских инсургентов", ему было более 17 лет; следовательно, хотя крайняя молодость его еще не освобождающая его от попечительства и может быть принята в уважение, но изъятия, постановленные законом в пользу малолетних по уголовным делам, на него не распространяются.
Помянутыми письмами доказывается, что молодой Кологривов, дурно воспитанный и мало обуздываемый своими руководителем, увлекшись пагубными мечтами вольнодумства, сперва принимал безрассудное и противное обязанностями Российского дворянина участие в Парижском мятеже, а потом отправился в службу Испанских инсургентов, вопреки 19 статье жалованной дворянству грамоты, коей дозволяется служить токмо союзными России державам.
Сверх того, в сих же письмах (впрочем негласных), отрекаясь навсегда, как сказано, от возвращения в Отечество, к чему (по собственными словами Кологривова) принудило его полученное в Париже повеление Государя Императора, он изъясняет: "что ни его мать, ни родственники, ни сам Бог не могли бы убедить оставить его намерение, что он более всего ненавидит самовластие и не может жить под деспотическими правлеными, что зрело обдумал свой поступок, может лишиться своего имения, но лучше согласится бедствовать, даже умереть, чем жить в рабстве", и прочее.
Внимательно входя в рассмотрение сих преступных поступков и изъяснений, он, управляющий Министерством юстиции, не находит, согласно с мнением шести гг. сенаторов, в оных достаточного повода к обвинению Кологривова ни в бунте, ни в измене за кои положена законами смертная казнь.
Не может также со своей стороны видеть в дерзких и убийственных его выражениях тяжкой вины оскорбления Величества, ибо сии выражения, по смыслу их, не относятся к священной особе Государя Императора, но более к ложному и пагубному понятию о свойстве самодержавного правления, под коим Отечество наше благоденствует.
К сему требующему строгого обуздания проступку, присоединяются еще следующие вины: поднятие оружия против союзной России державы и изъявление намерения не исполнять Высочайшего повеления Его Величества, которое подсудимому было еще в Париже известно.
Следовательно, он оказывается нарушителем верноподданнического долга и пренебрегающим те права и обязанности, кои принадлежат преимущественно дворянскому званию, наследованному им от предков.
Из сих оснований по мнению его, управлявшего Министерством юстиции, соображая оные с коренными государственными постановлениями и с последовавшими о Кологривове высочайшими повелениями, надлежит извлечь заключение о мере наказания, коему он долженствует быть подвергнут.
Буйственными поступками своими он сам показал необходимость в строгом обуздании, которое по молодости лет его могло бы быть успешным, а нарушением верноподданнического долга и поведением недостойным Российского дворянина, сам разрушил дворянское свое достоинство.
По чему он, управлявший Министерством юстиции, и полагал бы: подсудимого Кологривова, по силе 6 статьи дворянской грамоты, лишив дворянства, "отдать в солдаты с выслугой", но как сего последнего ныне исполнить невозможно, за объявленным чрез генерал-адъютанта Бенкендорфа высочайшим повелением о воспрещении Кологривову возврата в Россию, то поступки его и присужденное ему наказание обнародовать в пример ему подобных.
Сверх того, принимая в основание высочайше утвержденное 15 октября 1828 года мнение Государственного Совета, все движимое и недвижимое имение его взять в опеку и поручить управлению ближайших его родственников, строго обязав их не пересылать Кологривову ни малейшей части из доходов, а также и из цены оного.
Таковое свое заключение он, управлявший Министерством юстиции, имеет честь предложить Пр. Сенату с тем, не благоугодно ли будет принять оное для постановления единогласного решения".
Предложение это, однако, также не было принято единогласно. С министром юстиции согласились 8 сенаторов (генерал-лейтенант Иван Петрович Пущин, вице-адмирал Кирилл Григорьевич Михаловский (sic), князь Николай Леонтьевич Шаховской, царевич Баграт, Меркулов, Мертенс, князь Трубецкой и Гечевич), а 7 (тайн. сов. Дмитрий Михайлович Мордвинов, граф П. А. Толстой, д. тайный советник Павел Иванович Сумароков, Вистицын, Ставицкий, князь Хованский и генерал-лейтенант Василий Гаврилович Назимов) остались при прежних своих мнениях.
Дело таким образом должно было перейти в Государственный Совет, куда и поступило 5 января 1832 года. Между тем, не успело еще дело поступить на рассмотрение Департамента Государственного Совета, как государственный секретарь получил от министра юстиции Дашкова следующее отношение от 12 февраля 1832 года:
"Господин вице-канцлер граф Нессельрод (Карл Васильевич) сообщил мне, что прибывший в Берлин Михайло Кологривов, о котором 5 прошедшего января препровождено к вашему превосходительству для внесения в Государственный Совет дело, прислал чрез посредство берлинской миссии нашей прошение на высочайшее имя Государя Императора о даровании ему всемилостивейшего прощения и о позволении возвратиться в отечество.
Что Его Императорскому Величеству благоугодно было изъявить высочайшее соизволение на возвращение Кологривова в Россию, с тем, однако же, чтобы он, немедленно по прибытии сюда, вступил в нашу военную службу простым рядовым, с сохранением дворянского достоинства, и ревностным исполнением обязанностей верноподданного старался загладить вину свою, и что об объявлении ему, Кологривову, сей монаршей воли предписано уже поверенному в делах в Берлине барону Мальтицу (Франц Петрович).
М. А. Кологривов, по родословной книге князя П. В. Долгорукова, умер в 1851 году.