Продолжение биографии императрицы Марии Федоровны В. С. Шумигорского
25-го июля 1776 года цесаревич Павел Петрович оставил, наконец, Берлин. Накануне, сопровождаемая своими родителями, выехала из Берлина в Мемель и невеста (здесь будущая наша Мария Федоровна), чтобы вновь встретить своего жениха в замке Рейнсберг, в котором приветствовал высоких путешественников хозяин его, принц Генрих (Прусский).
В Рейнсберге Павел окончательно простился с Софией-Доротеей и 28 июля отправился обратно в Россию через родной его невесте Шведт, где познакомился с дядей ее матери, Фридрихом Генрихом, последним маркграфом Бранденбург-Шведтским.
14 августа Павел Петрович был уже в Царском Селе. В это время принцесса София-Доротея, прогостив в Рейнсберге и Шведте, подвигалась к Мемелю, где она должна была проститься с сопровождавшими ее родителями и покинуть свою родину.
Смутно было на душе молодой принцессы. Если после сговора она восторгалась тем, что ее предпочли всем германским принцессам, то самая мысль об ожидавшем ее величии не могла не пугать ее, ибо она соединилась с мыслью о трудностях ее будущего положения среди русского двора, в полной отчужденности от всего, что до сих пор ей было дорого.
Честолюбие не подавило в душе Софии-Доротеи других ее чувств, и на пути к Мемелю она плакала, вспоминая об Этюпе и его невинных развлечениях. В Мемеле, куда принцесса приехала 13 августа, горесть ее достигла высших своих пределов. Здесь, быть может вследствие слез, возбуждаемых мыслю о разлуке, принцесса простудилась, что вынудило ее статс-даму, графиню Е. М. Румянцеву, продолжить пребывание в Мемеле до 19 августа, т. е. 3 днями позже срока, назначенного Екатериной, желавшей видеть Софию-Доротею в Петербурге не позже 29 августа.
Чтобы избежать тяжелой сцены прощания с нежно любимой дочерью, родители принцессы выехали из Мемеля в обратный путь через несколько дней, рано утром, когда дочь их почивала крепким сном. При Софии-Доротее оставлена была лишь ее горничная, некто Преториус.
Русская свита, которая окружила в Мемеле принцессу Софию-Доротею, была уже отчасти знакома ей по сведениям, сообщенным ей Павлом Петровичем.
"В Мемеле, говорит одна из встретивших ее фрейлин, любимица первой супруги Павла Петровича, г-жа Алымова (Глафира Ивановна), нас представили будущей великой княгине. Меня поразили ее красота, молодость и простота в обращения. Когда дошла до меня очередь, она, с улыбкой обращаясь ко мне, сказала, что великий князь особенно бранил меня.
Во всю дорогу она оказывала мне предпочтение; как казалось, она была предубеждена против супруги фельдмаршала Румянцева (Петр Александрович) и почти не обращала на нее внимания". Это известие, впрочем, не может быть принято "без оговорок". Графиня Екатерина Михайловна Румянцева, выбранная в статс-дамы к новой великой княгине, была одной из симпатичнейших русских женщин XVIII века и могла возбуждать к себе со стороны всех честных людей того времени лишь глубокое уважение.
Фельдмаршал Румянцев не отличался семейными добродетелями, был плохим отцом и неверным мужем; на жене его лежали все заботы о воспитании трех сыновей и по управлению имениями, и она, живя врозь с мужем, несмотря на то, глубоко его уважала и свято исполняла обязанности матери и хозяйки.
Быть может, этот семейный разлад, о котором София-Доротея должна была, к невыгоде Румянцевой, услышать от Павла Петровича (бывшего горячим поклонником фельдмаршала) и поселил в принцессе недоверие к ее статс-даме. Впрочем, самой графине Румянцевой принцесса не дала ничего заметить, "будущая наша великая княгиня, писала графиня Румянцева мужу, обошлась очень ласково со мной и, по-видимому, любезна очень" (из писем графини Е. М. Румянцевой).
Предубеждение против графини Румянцевой, если только доверять рассказу Алымовой, должно было, однако, скоро рассеяться при ближайшем знакомстве принцессы с графиней. По крайней мере, мать принцессы Софии-Доротеи, видевшая графиню Румянцеву в течение кратковременная пребывания своего в Мемеле, впоследствии, при удалении графини Румянцевой от двора, отзывалась о ней чрезвычайно лестно.
"Удаление супруги фельдмаршала, писала принцесса великой княгине, очень огорчило меня (m'а fait une peine sensible). Я уверена, что она была искренно привязана к вам, хотя, говоря вам правду, она не имела друзей. Да и Бог знает, могла ли она иметь их в той среде, в которой она вращалась.
Конечно, приобрести их можно не при дворе, где всё подвержено почти ежедневным изменениям. Я знаю и ценю ее доброе сердце, а тон, с которым она говорила о покойной великой княгине (Наталья Алексеевна), дурно относившейся к ней, привел меня к благоприятному заключению о её характере.
Графине Румянцевой было в это время уже 62 года, и, разумеется, общество и советы этой опытной и добродетельной женщины могли быть только полезны новой русской великой княгине. Можно думать, что основанием рассказа Алымовой послужила со стороны принцессы Софии-Доротеи (не привыкшей еще рассчитывать слов своих на вес и меру) её естественная склонность беседовать более с молодой девушкой, своей ровесницей, чем со старой и, быть может, несловоохотливой матроной.
Для сопровождения принцессы по России до Риги прислан был в Мемель Павлом Петровичем из Митавы русский посланник в Курляндии Симолин (Иван Матвеевич), а затем присоединился к поезду назначенный для той же цели Екатериной генерал Кашкин (Евгений Петрович). Сам Павел Петрович, возвращаясь из Берлина в Петербург и заботясь об удобствах путешествия своей невесты, назначил "места для ночлегов", начиная от русской границы, в виду дурных ночлегов и плохой дороги в Курляндии.
Поэтому, выехав из Мемеля 19 августа, София-Доротея, после отдыха в Митаве, где она была встречена вдовой Бирона (Бенигна Готлиба Бирон), прибыла в Ригу лишь 24 августа. Молодая принцесса, вероятно не без удивления, видела почти до самого Петербурга подобие своей германской родины.
Её встречали остзейские бароны, кругом неё слышалась немецкая речь. Переход молодой принцессы в варварскую, "казацкую" Россию, о которой так толковал прежде Фридрих, оказался не так резок, как могла думать она. Приближение к Петербургу, где принцессу ожидала "знаменитая северная царица", заставляло, однако, тревожно биться ее юное сердце; но в Ямбурге, к ней выехал навстречу её жених и, несколько успокоенная его присутствием, София-Доротея 31 августа 1776 года в Царском Селе увидела, наконец, Екатерину II.
Императрица с нетерпением ожидала свою давнюю любимицу и сама вникала во все подробности по приготовлению ей помещения в Зимнем дворце. Вообще, во все время поездки Павла Петровича в Берлин, Екатерина показывала себя нежной матерью, и новой своей невесткой гордилась как собственным своим выбором.
Принцесса София-Доротея, после первой же встречи с Екатериной, не могла, конечно не чувствовать себя польщенной теми знаками любви, которыми встретила ее "Северная Семирамида".
"Сознаюсь вам, писала Екатерина 5 сентября г-же Бьельке, я пристрастилась к этой очаровательной принцессе, пристрастилась в буквальном смысле этого слова. Она именно такова, какую хотели: стройна как нимфа, цвет лица белый, как лилия, с румянцем наподобие розы; прелестнейшая кожа в свете; высокий рост с соразмерной полнотой и легкость поступи.
Кротость, доброта сердца и искренность выражаются у нее на лице. Все от неё в восторге, и тот, кто не полюбит ее, будет не прав, так как она создана для этого и делает все, чтоб быть любимой. Словом, моя принцесса представляет собою всё, чего я желала, и вот я довольна".
Такое же впечатление произвела София-Доротея и на весь двор.
"Придворные, доносил своему правительству английский поверенный Оукс, говорят с большими похвалами о принцессе Вюртембергской; они хвалят её красоту и манеры. Великий князь, чувствует к ней, как кажется, такую нежность, что принцесса, вероятно, будет иметь власть над сердцем мужа, подобно своей предшественнице. Не благодаря превосходству своего ума, принцесса Вюртембергская сделает из этого бесспорно лучшее употребление".
И принцесса спешила оправдать лестное о себе мнение. Через день по приезде, 2 сентября, не успев еще отдохнуть с дороги, она занималась уже изучением православной веры под руководством архиепископа московского Платона, объяснявшегося со своей царственной ученицей по-французски; а 14-го совершился переход Софии-Доротеи в православие, причем она наречена была Марией Фёдоровной.
На следующий день торжественно было отпраздновано обручение новой великой княгини с Павлом Петровичем, а 26 сентября совершено их бракосочетание. Оно сопровождалось целым рядом придворных торжеств и народных увеселений.
Жизнь великой княгини Марии Фёдоровны в новом ее отечестве начиналась, по-видимому, под самыми благоприятными предзнаменованиями. Любимая свекровью, мужем и всеми окружающими, будучи надеждой России, ожидавшей от нее продолжения династии, великая княгиня со своей стороны старалась сделать все возможное, чтобы упрочить за собой это счастливое положение.
Достоинства ее, казалось, служили ручательством того, что она достигнет своей цели. Мария Фёдоровна страстно, полюбила своего мужа и, между прочим, писала своей приятельнице, г-же Оберкирх: "Le grand-duc, qui est le plus adorable des maris, vous fait des compliments. Je suis très aise, que vous ne le connaissiez point, car vous ne pourriez vous empêcher de l'adorer et de l'aimer, et moi j'eu deviendrais jalouse. Ce cher mari est un ange. Je l'aime à la folie" (Великий князь, прелестнейший из мужей, делает вам комплимент. Я очень рада, что ты его не знаешь, потому что ты не могла не обожать и не любить его, а я бы стал ревновать. Этот дорогой муж - ангел. Я люблю его безумно), а по отношению к Екатерине была нежной и послушной невесткой.
"Великая княгиня, писал Оукс 15 октября, продолжает побеждать всех вежливостью и приятностью. В императорской семье теперь, кажется, царствует большее согласие, чем когда либо". Сохранились относящаяся к осени 1776 года записочки Екатерины к Павлу, в которых она проявляла самые нежные чувства к молодой чете по случаю нездоровья своей невестки.
Перемена климата не прошла бесследно для здоровья Марии Фёдоровны, после тёплого этюпского лета сразу испытавшей влияние холодной и сырой петербургской осени: она страдала лихорадкой.
"Здесь без вас пусто, писала Екатерина Павлу по приезде в Царское Село: лучшего удовольствия мне, а Царскому Селу украшения недостает, когда вас в оном нет. Письмо ваше, сего утра писанное, я сейчас получила и сожалею, что великая княгиня паки одержима была лихорадкой. Я мню, что ciе приключилось от того, что транспирация, которая после пароксизма бывает, как ни на есть прервана, и для того желательно, чтобы тепло держалось. Довольное ваше состояние да продлит Всевышний, чего от сердца желаю".
"Сегодняшнее ваше письмо, писала она, спустя несколько дней, принесло мне двойное удовольствие: первое, что великая княгиня освободилась от лихорадки, а вы здоровы; второе, что завтра обещаетесь быть ко мне, в ожидании чего сдержите слово. Обнимаю вас мысленно и посылаю вам обоим двух тетеревов сегодняшней моей охоты".
Одно лишь воспоминание об Этюпе и родной семье заставляло задумываться и скорбеть Марию Фёдоровну, тем более что она не надеялась на скорое свидание с нею. "Я не жду этого счастья, писала она своей подруге, и всякий раз, когда эта мысль приходить мне в голову, я делаюсь печальна и задумчива на весь остаток дня".
Однако, при всех этих видимо-благоприятных обстоятельствах, скромной этюпской принцессе, перенесенной неожиданно к пышному петербургскому двору, вместо тихих удовольствий семейной жизни, пришлось скоро испытывать горькое чувство разочарования и, в то же время, увидеть поруганными лучшие свои привязанности и убеждения: августейшая свекровь, столь любившая сначала Марию Фёдоровну, стала казаться своей невестке существом почти враждебным и сама начала относиться к ней холодно и подозрительно.
Могучее влияние обаятельной личности Екатерины на Марию Фёдоровну, к сожалению, не могло сгладить обнаруживавшейся постепенно разницы в характере и мировоззрении их. Отчуждение, возникшее между ними, постоянно обострялось обстоятельствами, коренившимися и в семейных отношениях русской императорской семьи, и в политической жизни России того времени.
Еще при вступлении Павла Петровича в первый брак Екатерина сочла необходимым выразить свой взгляд на обязанности своей невестки, преподав ей правила ее поведения в особом "Наставлении великим княгиням Российским".
Устраняя супругу наследника престола от всякого, даже косвенного, влияния на дела политические, Императрица ограничивала круг деятельности великой княгини ее семьей и строгим соблюдением всех форм, которые были сопряжены с ее высоким званием.
Быть может, не было личности более способной и более готовой выполнить эти требования Екатерины, как Мария Фёдоровна: она обладала всеми семейными добродетелями, привыкла к скромному, тихому образу жизни, и, разумеется, не в Монбельяре могла приобрести себе склонность к занятиям политикой; напротив, молодой великой княгине не доставало именно политического образования, знания света и людей.
Опытные государственные люди того времени справедливо замечали, что "Мария Фёдоровна всегда была и останется женщиной, и ничем более". В этом заключалась ее сильная и в то же время слабая сторона.
Честолюбивая, решительная невестка Императрицы, подобно первой супруге Цесаревича, не могла бы удержаться от стремления играть политическую роль, а это повело бы ее к столкновениям с Екатериной, к явной борьбе Павла Петровича с матерью. Семейные добродетели Марии Фёдоровны, напротив, смягчали отношения, обострявшиеся между матерью и сыном, и давали надежду, что Павел Петрович найдет себе в семейном кругу отраду и утешение среди невзгод своего политического положения.
Но, с другой стороны, блестящая личность Екатерины, ее роскошный двор, отражавший на себе все достоинства и недостатки современной образованности, сложные вопросы внутренней и внешней политики России - все это не могло найти в новой великой княгинь беспристрастной и просвещенной оценки.
Ум ее, изощренный наблюдениями мелких домашних подробностей маленького Этюпского двора, не мог обнять всей открывшейся перед ним величественной политической панорамы, и Мария Фёдоровна оказалась вынужденной смотреть на отдельные явления ее с точки зрения семейных отношений и ходячей, обыкновенной морали.
Легко понять, к каким недоразумениям эта особенность миросозерцания Марии Фёдоровны привела ее с самого начала среди блестящего двора, окружавшего "венценосную поклонницу Вольтера и энциклопедистов". К сожалению, дневник, веденный молодой великой княгиней со времени приезда ее в Россию, был сожжен, так что мы лишены возможности от нее самой слышать о ее новых впечатлениях.
Но в письмах Екатерины к Гримму есть, однако, указание, что великая княгиня, даже год спустя по приезде своем в Россию, не вполне понимала общество, окружавшее Екатерину, а потому и образ ее действий не всегда был достаточно зрело обдуман. Не имея еще возможности оценить свою августейшую свекровь, как государыню, Мария Фёдоровна уже осудила ее как женщину и мать.
С этих сторон Екатерина была доступнее для наблюдений, и эти именно её стороны более всего отзывались на положении и самой великой княгини. Ничего не зная в скромном доме своих родителей о крайней развращенности, господствовавшей в то время при европейских дворах, не исключая и Берлинского, и тщательно оберегаемая своею матерью от влияния энциклопедистов, которые проповедовали чувственное наслаждение жизни, Мария Фёдоровна испытывала ужас, видя "фаворитизм в России", как постоянное, всем известное учреждение.
Она, как и многие другие ее современники, не могла понять, что при самых слабостях своих Екатерина оставалась великой женщиной, что её фавориты были в тоже время ближайшими, доверенными слугами ее по управлению огромной империей и что только те из них пользовались прочным влиянием, кто, подобно Г. Г. Орлову и Потемкину, неустанной государственной деятельностью оправдывали доверие к себе Государыни (прочие или были удалены от двора, как Васильчиков и Зорич, или сами бежали от него, как Мамонов).
Марии Фёдоровне фаворитизм был тем более ненавистен, что, наряду с ним, отношение Екатерины к сыну своему, как известно, не отличались, в большинстве случаев, искренностью и теплотой.
Для великой княгини, обожавшей мужа и видевшей в родной семье лишь проявление теплых чувств родителей к детям, эта холодность матери к сыну также не могла не казаться чудовищной. Мы увидим далее, что великий князь, эта кажущаяся жертва заблуждений своей матери, терпеливо и благородно переносивший свое несчастье, приобретал в глазах своей доброй и мягкой супруги "ореол мученика".
Разумеется, эта исключительно семейная, сердечная оценка положения Павла Петровича по отношению к Екатерине также не могла не быть односторонней: в семейную жизнь русских государей всегда вторгались влияния политического свойства. Бесспорно, Екатерина никогда не была нежной матерью. Голова всегда брала у нее перевес над сердцем; даже в её личных привязанностях чувство всегда сдерживалось рассудком.
Императрице были жалки и смешны всякие чувства, носившие характер сентиментальности; в этом отношении она также была в противоречии со своей невесткой. Однажды, уже в старости, она серьезно просила Марию Фёдоровну "не расстраивать своих нервов избытком чувствительности!".
Как мать, Екатерина всегда питала к Павлу спокойное и доброжелательное чувство с полным сознанием своих родительских прав и обязанностей. Холодность сердца у Екатерины, ее рассудочность, не допускают, кажется, справедливости мнения, будто нелюбовь к Петру III перешла у Екатерины и на ее сына; у неё незаметно преемственности чувств.
Вернее было бы предположить, что она боялась по отношению к сыну преемственности умопомешательства в Гольштейн-Ольденбургском доме: Петра III-го она положительно считала душевнобольным.
"Заметьте, пожалуйста, писала Екатерина г-же Бьельке 20 января 1776 г., по поводу слабоумия принца Петра Гольштейнского: в продолжение 15-ти лет вот уже третий случай умопомешательства в августейшем Ольденбургском доме. Молю Бога предохранить его от этого на будущее время!".
Дурные к себе чувства Павел возбуждал в Екатерине исключительно как враждебная ей политическая сила: в сыне Императрица видела соперника себе во власти.
Другие публикации:
- Императрица Екатерина назначила ей в воспитательницы мою жену (Из очерка фельдмаршала Христофора Антоновича Миниха)
- Образчиком тамошнего воспитания могу служить я (Из "Памятных записок" Глафиры Ивановны Ржевской (Алымовой))
- Инструкции данные великой княгине Марии Федоровне великим князем Павлом Петровичем перед приездом ее в Россию