Продолжение писем Екатерины II к барону Фридриху Мельхиору Гримму (1774-1796)
Царское Село, 2-го июня 1776 года
Если вы будете в Берлине в конце июля, то найдете там людей, с которыми вам удобнее всего приехать сюда. Принц Генрих (Прусский, здесь младший брат Фридриха II) уезжает отсюда 15-го числа сего месяца, и скоро вы узнаете, зачем всё это делается. Человек предполагает, а Бог располагает, вот вы увидите, что этот год можно будет назвать "годом ложных расчётов, по воле Всевышнего".
Я знаю, отчего вы так много обо мне думали, когда были в Риме: вы там нашли так мало древних римлян, что тотчас же стали припоминать, у кого более всех истинно республиканская душа. Случайно оказалось, что это у меня. На "иеремиады" никогда не отвечаю: что непоправимо, о том и думать не следует.
Что касается до моих новых указов, то я вам могу их выслать, так как они неделю тому назад переведены на немецкий язык. Я их отправлю в Вену к князю Голицыну (Дмитрий Алексеевич), и вы можете ими там наслаждаться. Разве вы сделались "гернгутером" (здесь протестантом), что так много толкуете о Новом Иерусалиме? Принц Генрих, я полагаю, умирает со скуки, хотя из учтивости не хочет в том сознаться, но после несчастья, о котором я вам писала (здесь смерть великой княгини Натальи Алексеевны), мы все стали мрачны и озабочены.
Об удовольствиях никто не думает, и всё ограничивается прогулками по саду (от которого я без ума: мания садоводства овладела мною вполне и более чем когда либо), комедиями, концертами. Праздников не было ни одного.
Иногда мы болтаем; но не знаю отчего, мне кажется, что ему (здесь принцу Генриху) невесело со мной теперь. Отошлите пресловутую чернильницу с купцом к барону Фридрихсу, и пусть она доедет сюда хоть вплавь, или же отдайте ее князю Барятинскому: он придумает, как её переслать; наверное, есть у вас в Париже русские, которым бы пора вернуться на родину для приведения в порядок своих дел (здесь намек на возвращение графа Г. Г. Орлова). Прощайте, господин полномочный посол!
Петергоф, 29 июня 1776 года
(Ответ на 32-й номер. Впрочем, если вы плохо нумеруете, это не моя ошибка). Очень, рада, что письмо мое с извещением о печальном событии (которое надо постараться забыть, так как оно непоправимо) пришло к вам в то самое время, как вы желали знать от меня о ходе дела. На мой счет перестаньте беспокоиться: я здорова.
Увидав, что "корабль накренился на один бок, я не теряла времени, наклонила его другим боком", "ковала железо, пока оно было горячо", чтобы возместить утрату, и таким образом мне удалось рассеять глубокую печаль, которая нас удручала. Сначала я предложила попутешествовать, съездить кое-куда и проветриться, и потом сказала: - Мертвых не воскресишь, надо помышлять о живых. Были убеждены в своем благополучии, утратили это убеждение. Но зачем же отчаиваться обрести его вновь? Поищем этого нового. - Да в ком же? - О, у меня есть наготове. - Как, уже? - Да, да, и какая игрушечка!
Таким образом, затронуто любопытство. - Кто же? Да как же? - Черноволоса, белокура, высока, маленькая, нежная, прекрасная, восхитительная игрушечка. Про "игрушечку" весело слышать. Начались улыбки. Слово за словом, призывается в свидетели некий расторопный путешественник, недавно приехавший нарочно, чтоб утешать и развлекать. И вот он взялся посредничать и вести переговоры; послан курьер, возвратился курьер, назначено путешествие, приготовлено свидание, все это с неслыханной быстротою.
И вот "сжатое" сердце начинает "расширяться". Мы горюем, но по необходимости заняты приготовлениями к поездке, которая неизбежна для здоровья и должна послужить к развлечению. - Так дайте же нам покамест портрет, от этого еще ничего не станется. - Портрет? Да немногие портреты нравятся. Живопись не производит впечатления. Портрет пришел с первым курьером. "На что он? Ну, как не понравится? Лучше не вынимать его из ящика".
И вот портрет целую неделю лежит завернутый там, где его положили, когда он был привезен, у меня на столе, рядом с моею чернильницей. - Что там такое? - Вкусы разные, на мой взгляд, черты прекрасные. Наконец портрет вскрыт, немедленно положен в карман и потом опять вынут, и напоследок на него не насмотрятся, и торопят приготовлениями к отъезду, и вот путешествие предпринятое, - остальному вы сами свидетель, когда получите это письмо.
Не знаю отчего, но с 1767 года я всегда чувствовала особенное влечение к этой девушке (здесь о будущей великой княгине Марии Федоровне). Рассудок, который, как вам известно, отстраняет побуждения неопределённые, заставил меня тогда отдать предпочтение другой, потому что первая была слишком молода.
Казалось, я навсегда потеряла её из виду, и вот теперь, вследствие несчастнейшего события, мое особенное влечение снова заявило себя. Что же это такое? Вы станете рассуждать по-своему и припишете это случаю. Вовсе нет. Я женщина восторженная, я не довольствуюсь случаем: мне нужно чего-нибудь повыше.
Сир Том (здесь комнатная собачка Екатерины Алексеевны) вам кланяется. Он вовсе не препятствует вашему путешествию. Кстати, скажу вам, что ваш великий и глупый неженка будет пасти гусей с пенсионом в 10 тысяч рублей, но под условием, чтобы я никогда его не видала и о нем не слыхала. Ридезель (?) повез ему эту добрую весть. Он приезжал сюда, не знаю хорошенько зачем.
Зачем вам в Штеттин? Вы никого там не застанете в живых, одного разве Лорана (здесь учитель чистописания Екатерины Алексеевны), дряхлого старика, который в молодости был ничтожеством, но если вы не можете освободиться от этой охоты, так знайте, что я родилась в доме Грейфенгейма, в Мариинском приходе, что я жила и воспитывалась в угловой части замка и занимала наверху три комнаты со сводами, возле церкви что на углу. Колокольня была возле моей спальни.
Там учила меня мамзель Кардель и делал мне испытания (prüfungen) г-н Вагнер. Через весь этот угол, по два или по три раза на день, я ходила, подпрыгивая к матушке, жившей на другом конце. Впрочем, не вижу в том ничего занимательного; разве, может быть, вы полагаете, что местность что-нибудь значит и имеет влияние на произведение сносных императриц. В таком случае вам надо предложить прусскому королю (Фридрих II), чтоб он завёл там школу в этом вкусе и распоряжался бы, как вздумается.
Царское село, 4 августа 1776 года
Скажите на милость, какая была надобность показывать отрывки моего писания синьору Анжелико Квирина? Вероятно, с целью заразить и его "екатеринофильством", вы ему показали вздор, который я вам пишу. Я никому никогда так не писала, как вам. Вы владеете умением развивать мысли, и это умение развило во мне те восхитительные приемы, которых я стала держаться относительно вас.
Мне мало одного секретаря для всех присылок, которые я получаю и которых никогда не читаю, в особенности от этих проклятых экономистов и всех наших парижских рифмачей. Каждому хочется поучить меня своим криком. Блэкстон (Уильям) не присылал мне своих записок, а между тем он один уже два года имеет честь быть читаем её величеством, и его записки со мною неразлучны. Это неистощимый доставитель предметов и мыслей. Я ничего не делаю из того, что имеется в его книге; но это мои нитки, который я разматываю по-своему.
Царское Село, 18 августа 1776 года
Половина наших путешественников, т. е. великий князь (Павел Петрович) и его приближенные вернулись в прошлое воскресенье. Принцесса приедет дней через десять. Как скоро она будет в наших руках, приступим к её обращению. Но чтобы обратить её, потребуется, полагаю, недели с две. Не знаю, сколько времени будет ей нужно, чтобы внятно и правильно произнести по-русски исповедание веры. Но во всяком случай, чем поспешнее это уладится, тем будет лучше.
В видах ускорения, г-н Пастухов (Пётр Иванович) отправился в Мемель учить её дорогой азбуке и исповеданию. Убеждение придет после. Вы из этого видите, что мы предосторожны и предугадливы, что обращение и вероисповедание следуют по почте. Через неделю после сего действия назначаю свадьбу. Если хотите танцевать на ней, так спешите.
Очень рада, что, судя по словам вашим, все вообще хорошо отзываются о малютке, которую я выбрала по внутреннему сочувствию. Было бы очень жаль, чёрт возьми, если бы она вышла за вашего молодого человека (когда скончалась великая княгиня Наталья Алексеевна, будущая великая княгиня Мария Федоровна была невестой брата Екатерины II, Людвига I Гессенского, которого учил Гримм и который должен был уступить её великому князю Павлу Петровичу).
Чего я вам расскажу про этого господина и еще кое про кого! Вы увидите, что со временем станут ездить в Штеттин на ловлю принцесс, и в этом городе появятся караваны посланников, которые будут там собираться как за Шпицбергеном китоловы, и тогда смело можно будет разделить посланников на два рода, на "китоловов" и на" сельделовов".
Знаю, что последнее из сих наименований покажется вам через чур пошлым; но это не моя вина, оно просто попалось под конец моего пера. И потом, сказать вам правду, в делах политических я встречала наименования такие же пошлые, да и пошлее: "господин политик" не прогневается, я надеюсь (здесь намёк Екатерины Алексеевны на недавнее звание посланника, полученное Гриммом во Франции от Саксен-готского герцога).
Но послушайте, как глава церкви, я оскорблена сими двумя строками: "И имя София (в немецком имени Екатерины II также было имя София) в другой раз погрузится в священные воды греческого крещения". В священном негодовании скажу вам, что философы говорят вздор как другие люди: знайте, знайте, что у нас никакого христианина не крестят вновь, а только утверждают, как и у католиков, причем нарекается вам имя, и это имя, греческой церковью, сохраняется, а все другие вам придется положить в карман. Сберегите это письмо.
Через две тысячи лет оно будет драгоценно для антиквариев, когда придется им говорить о нравах и обычаях нынешнего времени. Прощайте. Да будет над вами небесное благословение.
Царское Село, 28 августа 1776 года
Жребий великого Юбера (Робер) устроим, когда вы приедете; но картины его не произвели впечатления в темноте на меня и при ярком свете на принца Генриха, только сир Том лаял на них, и я не могла догадаться почему.
О великом Юбере вы говорите следующие замечательные слова: "Он, как все гениальные люди, дитя, которого надо водить на помочах, но так, чтоб он их не чувствовал. Без этой предосторожности дитя путается и не всегда знает, куда ему идти".
Знаете ли, какое действие произвели на меня слова эти? Прочитав их, мне захотелось считать себя гениальною. Почему? Потому что я всегда чувствовала большую склонность быть под руководством людей, знающих дело лучше моего, лишь бы только они не заставляли меня подозревать с их стороны притязательность и желание овладеть мною: в таком случае я бегу от них без оглядки.
Я никого не знаю, кто бы умел так удовлетворять этой моей склонности, как князь Орлов: голова у него ясна и естественна; в ней все идет своим чередом, а моя за нею следует. Это для меня тот же Блэкстон, с помощью которого я разматываю мои нитки.
Не постигаю, чего вам так заботиться о берлоге, где прячутся принцессы? Неужели вы думаете, что в знаменитом Штеттине которого вы не видели, и трава, и вода способствуют к образованию людей? Будь это так, я бы посоветовала прусскому королю вызвать оттуда назад свою племянницу, туда удаленную (здесь супруга Фридриха II-го, старшая сестра умершей великой княгини Натальи Алексеевны).
Говорят же, что её преемница невообразимо плоха. Скажите на милость, отчего не принцессы, а собаки бывают породисты? Доказательство сир Том: все его семейство на него похоже. Тот же ум, тот же вкус, фигура, физиономия, склонности.
Как скоро прибудете, уведомьте меня через Аша (Федор Юрьевич, петербургский почт-директор) записочкою, по которой я не поеду с первым посещением, но назначу вам час, когда вы можете быть ко мне. Рассчитываю, что во всех отношениях вы будете при дворе точно также как и в первый приезд ваш, лишь бы вы сами того захотели.
Я остаюсь здесь, в Царском Селе, до 6 сентября, и в этот день возвращаюсь в город с моею принцессою. Если приедете и я буду здесь, побывайте, когда вздумается, и мы станем болтать, как "кривые сороки". Извините за сравнение. Страсть к законодательству по боку! Обещаюсь говорить с вами по этой части сколько могу реже, потому что я дошла до предметов наиболее сухих, и если они мне не сушат мозг, то с остальными я надеюсь справиться честно и искусно.
А когда мне ничего не останется делать, для прогнания скуки стану писать свою историю (здесь писать по-русски, вместо своего обычного письма на французском языке); ибо чувствую, что мною владеет демон бумагомарания. Что касается до моих "Учреждений", если вы не отказываетесь от этого скучного чтения, я сама вам представлю экземпляр их, но поверьте, они вам надоедят. Они очень хороши, очень прекрасны, может быть, но очень скучны.
Царское Село, 1 сентября 1776 года
Принцесса моя приехала вчера вечером, и с той самой минуты она разом всех восхитила собою. Она прелестна. После этого какая же возможность говорить о ваших Лагарпах с братией, об их пророчествах и других нескладных деяниях! Ведь в моей принцессе нет ничего нескладного. Мне бы хотелось картины Менгса (Антон Рафаэль) для моей галереи, но принцесса занимает собою ум мой.
Хорошо бы иметь и Сирилееву Психею (?), но в эту минуту кружит мне голову моя принцесса, которая прекрасна как Психея. Ваш молодой человек сам не знал что делал, расставшись без сожаления с моей принцессою.
Царское Соло, 2 сентября 1776 года
Хочется мне послать это письмо часовому, который стоит у дворцового подъезда, с тем, чтоб он его сам отдал, когда вы подъедете. Каково, почти уже неделю, как из-за вас я перепортила все мои перья! Неужели мне отвечать на ваши письма из Рима, Болоньи, Берлина, Кенигсберга и Риги?
Бог знает, откуда они ни приходят ко мне. Рижское письмо помечено 37-м; получив его, я приказала, чтоб вам приготовили комнаты здесь. Мне отвечали, что остаются незаняты только приготовленные на свадебные случаи. Я сказала: "Тем лучше, отдайте их ему; ведь он и есть человек свадебный".
Не подумайте однако, что это комнаты великого князя (здесь Павла Петровича). Они назначены для всех новобрачных, которых венчают в Царском Селе, для придворных дам, фрейлин и прочее. Вас примут там за новобрачного.
Я послала "Учреждение о губерниях" к вам на встречу, чтобы усыплять вас в коляске. Скажите правду: "наша императрица забавница". Я сама очень часто считаю её такою. К чему это, позвольте спросить, по поводу "нашей императрицы", сравнивать Неаполь с Ригой?
Потребую отчета при первом нашем свидании, и если вы станете дурно отзываться о Неаполитанском короле (Фердинанд I), я скажу, что вы отъявленный льстец; потому что Неаполитанский король, по словам князя Орлова (которого он полюбил до такой степени, что предложил ему поиграть с ним в шары), не дурак, а шаль (здесь от слова "шальной"), а это значит по-русски такой человек, который, не обижая других, ходит по сторонам, куда ему вздумается, и помышляет только об исполнении своих желаний. Прощайте, до свиданья.
(Гримм пробыл в России несколько месяцев и по отъезде его, Екатерина II-я продолжила писать ему, и писала до самой её смерти. Далее следует рассказ о страшном Петербургском наводнении 1777 года)
1777 год
СПб., 10 сентября 1777, в 8 ч. утра, воскресенье
Я очень рада, что вчера в полдень возвратилась в город из Царского Села. Была отличная погода, но я говорила: "посмотрите, будет гроза", потому что накануне мы с князем Потемкиным воображали себе, что берем крепость приступом. Действительно, в десять часов пополудни поднялся ветер, который начал с того, что порывисто ворвался в окно моей комнаты.
Дождик шел небольшой, но с этой минуты понеслось в воздухе всё что угодно: черепицы, железные листы, стекла, вода, град, снег. Я очень крепко спала, порыв ветра разбудил меня в пять часов. Я позвонила, и мне доложили, что вода у моего крыльца и готова залить его. Я сказала: "коли так, отпустите часовых с внутренних дворов, а то, пожалуй, они вздумают бороться с напором воды и погубят себя".
Сказано, сделано. Желая узнать поближе, в чем дело, я пошла в Эрмитаж. Нева представляла зрелище разрушения Иерусалима. По набережной, которая еще не кончена, громоздились трехмачтовые купеческие корабли. Я сказала: "Боже мой! Биржа переменила место: графу Миниху (Бурхард Кристоф) придется устроить таможню там, где был Эрмитажный театр".
Сколько разбитых стекол! Сколько опрокинутых горшков с цветами! И как будто под стать цветочным горшкам, на полу и на диванах лежали фарфоровые горшки с каминов. Нечего сказать, тут-таки похозяйничали! И к чему это? Но об этом нечего спрашивать. Нынче утром ни к одной даме не придет её парикмахер, не для кого служить обедню и на куртаге будет пусто. Кстати: десерт господина Бретёля (который давно прибыл и покоится после трудов и опасностей, весь целый, не надтреснутый и неразбитый, в последней комнате Эрмитажа) нынешнею ночью тоже едва не сделался жертвою урагана.
Большое окно упало на землю подле самого стола, весьма прочного, на котором десерт расставлен. Ветром сорвало с него тафтяную покрышку, но десерт остался целехонек.
Продолжение, по выслушании обедни.
Обедаю дома. Вода сбыла и, как вам известно, я не потонула. Но еще немногие показываются из своих берлог. Я видела, как один из моих лакеев подъехал в английской коляске; вода была выше задней оси, и лакей, стоявший на запятках, замочил себе ноги. Но довольно о воде; подбавим о вине. Погреба мои залиты водою, и Бог весть, что с ними станется. Прощайте. Четырех страниц довольно во время наводнения, которое с каждым часом уменьшается.
