Из "Памятных записок" Глафиры Ивановны Ржевской (Алымовой)
Грустно было моё появление на свет. Дитя, родившееся по смерти отца, я вступала в жизнь со зловещими предзнаменованиями ожидавшей меня несчастной участи. Огорчённая мать не могла выносить присутствия своего бедного 19-го ребенка и удалила с глаз мою колыбель, а отцовская нежность не могла отвечать на мои первые крики.
О моём рождении, грустном происшествии, запрещено было разглашать. Добрая монахиня взяла меня под свое покровительство и была моей восприемницей. Меня крестили украдкой. По окончании года, с трудом уговорили мать взглянуть на меня. Она обняла меня в присутствии родных и друзей, собравшихся для этого важного случая. День этого события был днём горести и слез.
Отец благословил меня еще до моего рождения и завещал дать мне имя, которое я ношу (Глафира значит "мученица"). Это обстоятельство часто служило мне утешением среди горестного моего сиротства. Мне постоянно твердили о нерасположении ко мне матери моей. Пока я жила возле неё, я нисколько этого не замечала и не страдала от этого: напротив, хотя я была ребенок, но видела, что строгость, которой придерживались в отношении к моим братьям и сестрам, не простиралась на меня; причины этого я не понимала.
Я нисколько не боялась матери, но всячески старалась ей угодить. Она меня ласкала не более других детей, но чаще улыбалась мне и всегда со слезами на глазах. Когда, семи лет, меня разлучили с нею, чтобы поместить в Смольный монастырь, я начала огорчаться всем, что приходилось мне слышать до этой поры. Чувствительность моя развилась при виде ласок, которыми осыпали родители моих подруг.
Из 50-ти девушек, я была почти единственная, не видевшая родительской нежности. Некоторого рода обожание, предметом которого служила я для всех окружающих, не могло заменить чувства не достававшего для моего счастья. Я имела повод сомневаться в любви моей матери. Наконец, через 7 лет, дождалась я желаемого свидания с нею. В минуту доброта её изгладила все внешние впечатления. Горе моей матери еще сильнее привязало меня к ней; я дрожала при виде страданий, исказивших её благородный черты.
Смотря на нее и слушая ее, я не переставала оплакивать несчастную судьбу, которая так долго удаляла меня от неё, и скоро должна была разлучить нас навеки. Я вскоре имела несчастье лишиться ее. Чувство мое к матери, слабое в начале и как бы призрачное под конец, искусственно мной поддерживаемое, без поощрения, исчезло в течение трех месяцев.
Августейшая и великодушная государыня (здесь Екатерина II), положившая первые основания заведения достойного тебя (здесь Смольный институт благородных девиц), прими здесь выражение столь заслуженной тобой благодарности. Память о тебе не изгладится в самые отдалённые века!
Сироты, бедные и богатые, имели одинаковое право пользоваться прекрасным воспитанием, основой которому служило совершенное равенство. Это была община сестер, подчиненных одним правилам. Единственным отличием служили достоинства и таланты. Скрывая всегда расстояние, отделяющее подданных от государыни, мать и покровительница заведения не могла лишь скрыть от воспитанниц великих качеств, ее отличавших. Дозволяя детям короткое обращение с собою, она никогда не роняла своего величия.
Первый выпуск, к которому я принадлежала, наиболее воспользовался всеми выгодами заведения. Плоды хорошего воспитания проявляются во всяком положении: я это испытала как в счастье, так и в горе. Прожив долго в свете и при Дворе, среди вражды и страстей людских, я вполне могу оценить прелесть этого мирного приюта. Образчиком тамошнего воспитания могу служить я.
Нельзя вообразить себе более счастливого положения как то, в котором я находилась в течение 11-ти лет в Смольном. Первая наша начальница была княгиня Анна Сергеевна Долгорукова, титулованная дама, пожалованная портретом императрицы. Судить ее я не позволю себе, потому что была тогда слишком молода. Помню случай лично относившийся ко мне, который обнаружил её неспособность занимать это важное место, вследствие чего ее осыпали милостями, чтобы склонить отказаться от должности.
Княгиня присутствовала при молитвах воспитанниц. Однажды, во время вечерней молитвы, кто-то вошел в комнату, и мы все обернулись. Каково же было мое удивление, когда в этой общей вине одна я признана была виноватой: меня поставили на колени и сделали мне строгий выговор.
Я очень была огорчена своим проступком; мне не приходило в голову разбирать, виновны ли были и другие; я плакала целые сутки и даже на другой день, когда стало известно, что наказание мое было лишь предлогом, чтобы сделать неприятность г-же Лафонше и г-ну Бецкому, начальница нисколько не скрывала этого, прямо сказав мне, что наказала их любимицу, и потом, чтобы вознаградить меня, начала нежно ласкать.
Правда, что я была общей любимицей в заведении и осталась ею до конца; но в ту пору я была 8-ми летним ребенком, не имевшим ни родных, ни протекции и лишь хорошим поведением старалась заслужить общее расположение.
Г-жа Лафон (Lafond), с редким умом управлявшая заведением в течение 30 лет, утвердила на прочных основах принятую систему воспитания. Она была предметом моей первой привязанности. Никто впоследствии не мог мне заменить её: она служила мне матерью, руководительницей, другом и была покровительницей и благодетельницей моей. Я вполне поняла это, будучи в таких летах, когда могла отдать себе отчет в различных чувствах моих к ней.
Любить, почитать и уважать ее было для меня необходимостью. Мое чувство в ту пору походило на сильную страсть: я бы отказалась от пищи ради её ласок. Однажды я решилась притвориться будто я не в духе, рассердить её, чтобы потом получить её прощение: она так трогательно умела прощать, возвращая своё расположение виновным. Это заметила я в её отношениях к другим и пожелала испытать всю прелесть примирения.
Видя её удивленной и огорченной моим поведением, я откровенно призналась ей в своей хитрости. Со свойственной ей кротостью она советовала мне умерять мою излишнюю чувствительность, которая будет возмущать мое спокойствие, если я ей предамся без меры. Она говорила, что предпочитает меня другим, но не должна этого высказывать, чтобы не возбудить зависти.
- Дитя мое, - сказала она мне, - вы заслуживаете общую любовь в заведении, но не надейтесь встретить в свете то же расположение и бойтесь, чтобы привычка к отличию и предпочтению не сделала бы вас гордой и требовательной.
Таким образом, эта умная наставница не пропускала случая дать мне добрый совет. Я же старалась чаще подавать ей повод к этому, сообщая ей самые тайные мысли свои и намерения. По окончании уроков я бежала к ней, чтобы пользоваться её беседой или чтением.
Наконец, благодаря моей настойчивости и похвальной цели моих посещений, госпожа Лафон не стала противиться тому, чтобы я находилась возле неё, и сама не могла обойтись без меня. Я стала её другом; мне поверяла она свое горе, я же была её сиделкой (в последнее время она часто хворала).
Из других моих привязанностей в Смольном, одна лишь дружба с г-жой Рубановской была серьёзным чувством. Она осталась моим единственным, искренним другом до последней минуты своей жизни. С обеих сторон чувство доходило до совершенной преданности.
Остается мне поговорить об Иване Ивановиче Бецком. Этого удивительного человека, этого почтенного старца приучили нас уважать как отца и защитника. Таков он и был до последней минуты нашего пребывания в Смольном для всех воспитанниц. Отношение его ко мне были иного рода. С первого взгляда я стала его любимейшим ребенком, его сокровищем. Чувство его дошло до такой степени, что я стала предметом его нежнейших чувств, целью всех его мыслей.
Вскоре господин Бецкий перестал скрывать свои чувства ко мне, и во всеуслышание объявил, что я его любимейшее дитя, что он берет меня на свое попечение и торжественно поклялся в этом моей матери, затеплив лампаду перед образом Спасителя. Он перед светом удочерил меня.
Три года пролетели как один день, посреди постоянных любезностей, внимания, нежных забот, которые окончательно околдовали меня. Тогда бы я охотно посвятила ему свою жизнь. Господин Бецкой ежедневно являлся ко мне, под конец даже по два раза на день. Только мной занимался, беседовал со мной о моей будущности.
Стараясь удалить меня ото всех, кто пользовался моим доверием, он так ловко устроил, что никто не смел открыть мне его намерения, а они были так ясны, что когда я припоминаю его поведение, то удивляюсь своей глупости. Сначала он попробовал ослепить меня драгоценными подарками; я отказалась от них. Потом шутя, при всех спросил меня, что я предпочитаю: быть его женой или дочерью.
- Дочерью, - отвечала я, - потому что одинаково могу жить возле вас, и никто не подумает, чтобы я любила вас из интереса, а не ради вас самих; говорят, что вы очень богаты. - Но у вас ничего нет. - Да разве мне чего-либо недостает?
Он смеялся до слез, переменил разговор, а я на все это не обращала внимания, как будто дело шло не обо мне. При выпуске, надо меня было одеть; родителей у меня не было, и Бецкой взялся позаботиться о моём гардеробе, приносил мне образчики разных материй и удивлялся, что я выбирала самые простые: и хорошо делала, потому что на другой день свадьбы мужу моему пришлось заплатить за них.
Я была так неопытна, что воображала, что мне доставляют лишь должное. Между тем Императрица щедро помогала моему экипированию. Назначив меня для встречи будущей супруги Наследника на русской границе, она ничего для меня не жалела. Меня всем снабдили на дорогу, к тому же у меня было 100 рублей, которые подарил мне брат Д. Не зная цены деньгам, я истратила их в Риге, накупив подарков, которые я послала своим приятельницам.
Разлука моя с Бецким огорчила его, но он в этой поездке находил ту выгоду, что, удаляясь от подруг и сближаясь с Двором, я нуждалась в его покровительстве. Несчастный старец, душа моя принадлежала тебе; одно слово, и я была бы твоею на всю жизнь. К чему были тонкости интриги в отношении к самому нежному и доверчивому существу? Тебя одного я любила и без всяких рассуждений вышла бы за тебя замуж.
Сначала он был ласков, и выражал страсть свою, не называя ее. Потом, из ревности, начал удалять от меня даже женщин меня полюбивших. Я ничего не скрывала от него и лишь находила его менее любезным, потому что он дурно отзывался о тех, кто меня любил. Я, ничего не подозревая, простодушно на то сердилась.
Видя, что я не знаю света и что даже подозрение о зле возмущает меня, он всячески старался убедить меня, что все хотят меня обманывать, чтобы тем удалить меня от света. Он не выходил из моей комнаты и даже когда меня не было дома, ожидал моего возвращения. Просыпаясь, я видела его около себя. Между тем он не объяснялся. Стараясь отвратить меня от замужества с кем-либо другим, он хотел, чтобы я решилась выйти за него, как бы по собственному желанию, без принуждения с его стороны.
Страсть его дошла до крайних пределов и не была ни для кого тайной, хотя он скрывал ее под видом отцовской нежности. Я и не подозревала этого. В 75 лет он краснел, признаваясь, что жить без меня не может. Ему казалось весьма естественным, чтобы 18 летняя девушка, не имеющая понятия о любви, отдалась человеку, который пользуется её расположением. Рассуждал он правильно, но ошибался в способах достигнуть своей цели. Повторяю, будь он откровеннее, я бы охотно сделалась его женой.
Между тем многие искали мне нравиться. Из них лишь один, мой покойный муж (Алексей Алексеевич Ржевский), обратил на себя мое внимание. Сдержанный, почтительный, он пользовался расположением людей достойных и желавших мне добра, между которыми был князь Орлов. Он серьезно беседовал со мной об этом и говорил, что Императрица довольна бы была этим замужеством.
Господин Ржевский (Алексей Андреевич) сделал мне предложение. Я поспешила рассказать Ивану Ивановичу обо всем случившемся. К моему величайшему удивлению, этот человек, обыкновенно столь кроткий и сговорчивый, разгневался и пришел в отчаяние. Я растерялась, вообразив, что сделала большую неловкость; но хотела, однако узнать, в чем именно. Успокоившись, он объяснил мне свою вспышку тем, что я огорчила его, необдуманно связав себя тем, что дала слово человеку, которого не знаю.
Скажу еще несколько слов об императрице Екатерине II-й. Она была великодушна и добра. Обращение её со мной было дружески-ласковое и внушающее почтение. Как нежная и снисходительная мать, она поощряла меня в развитии моих способностей, выставляла мое чистосердечие и ту долю природного ума, которым наградила меня природа, помогая мне и поддерживая меня в весьма трудном моем положении.
Со времени моего замужества, ей старались представить подозрительными мои сношения с Двором Великой Княгини, но она не обращала на это внимания и при всяком удобном случае выражала мне свое благоволение.
Еще в бытность мою в Смольном, Наталья Алексеевна, первая супруга Великого Князя (Павел Петрович), очень полюбила меня и всячески доказывала мне свою дружбу. По два и по три раза в неделю проезжала она в монастырь и проводила со мной по нескольку часов. Мы разговаривали и занимались музыкой. Она обещала, взять меня к себе по окончании курса, в качестве друга, выпросив согласие у Императрицы.
Когда я была не здорова, она навещала меня. В последнее время своей беременности, будучи не в состоянии приехать в монастырь, она прислала ко мне графа Разумовского, которому поручила передать мне цветы и конфеты в доказательство, что она не забывает обо мне. Незадолго перед смертью, лежа в постели, она написала мне записку и прислала букет с графом Разумовским (Андрей Кириллович) по случаю раздачи наград перед нашим выпуском из Смольного. Мне более не суждено было увидеть ее; место, которое она мне назначала, заняла я при той, которая заменила её (здесь великая княгиня Мария Федоровна).
Великий Князь, обожавший ее, разделял её предпочтение ко мне. С этой поры началось расположение его ко мне, бывшее причиной стольких неприятностей. Она была очень умна, любезна, приятна; вот все что я могу сказать о ней. Я любила ее, жалела о ней и искренне оплакивала её кончину (1776).
Вскоре Великий князь уехал в Берлин, чтобы увидеть принцессу, которую ему назначали в супруги. Получив её согласие, поспешили послать к ней навстречу лиц, назначенных для ее придворного штата, в числе которых была я. Мы встретились с Великим Князем за Митавою. Это было мое первое свидание с ним после его горестной потери. Я не могла удержать слез; он был тронут, хвалил мне свою невесту, был любезен и уехал.
В Мемеле представили нас будущей Великой Княгине (здесь Марии Федоровне). Меня поразила её красота, молодость и простота в обращении. Когда дошла до меня очередь, она, с улыбкой обращаясь ко мне, сказала, что Великий Князь особенно бранил меня. Во всю дорогу она оказывала мне предпочтение; как казалось, она была предубеждена против супруги фельдмаршала Румянцева и почти не обращала на нее внимания.
По приезде в Петербург и до самой свадьбы, происходили представления ко Двору, давались праздники, балы, и мне почти не приходилось видеть Великую Княгиню наедине. Это было самое приятное время в моей придворной жизни. Впоследствии меня назначили компаньонкой к Великой Княгине: я должна была читать ей вслух, присутствовать при уроках, которые она брала, сопровождать ее всюду, ко Двору Императрицы, в концерты, на балы, в собрания, в церковь, на прогулки и т. д. У меня не было свободной минуты. Я отдыхала только во время своего туалета или в те дни, когда под предлогом нездоровья обедала у себя в комнате или оставалась дома, чтобы только избавиться от докучливых выездов.
Одно время Великая Княгиня была расположена ко мне, но это продолжалось недолго. Она постепенно стала охладевать, стала сдержанна, потом начала холодно обращаться со мной. К великому удивлению моему я узнала, что ревность была причиной этой перемены. Мне твердили это со всех сторон. Но я знала, что не за что было упрекнуть меня, что напротив любезность моя доходила до того, что я жертвовала свободными минутами, стесняя себя, и потому нетерпеливо выносила нападки Великой Княгини.
Когда же мне объяснили в чем дело, неудовольствие мое сменилось состраданием; я стала к ней еще внимательнее и разуверила её на мой счет; но к мужу она оставалась по-прежнему недоверчивой, передавала мне свои горести, сомнения, и мне редко удавалось успокоить ее. Сначала она необдуманно поддалась обидным для меня подозрениям, жаловалась первому встречному и обращала общее внимание на мое поведение, которое объясняла по-своему.
Но все это послужило в мою пользу, выказав мою невинность... Я извиняла её заблуждения и оказывала ей более уважения и признательности, нежели ее мужу, которого я имела основания любить и уважать.
Всегда любезный и почтительный, великий князь Павел Петрович старался самой нежной внимательностью вознаградить меня за неприятности, которые мне приходилось переносить из-за него. Чтобы не подтвердить ложных слухов, он не изменял своего обращения со мною. На него обижались, а он в присутствии жены и всех вообще только мной и занимался и был любезен донельзя. Когда я его предостерегала, он отвечал, что ему надоели все сплетни, что он знать их не хочет, и по-прежнему был ко мне внимателен. Это продолжалось до моего замужества.
Я надеялась, что свадьба моя положит конец этому ухаживанию. Ничуть не бывало: оно еще усилилось. Великая Княгиня присоединилась к мужу; оба упрашивали меня принимать участие во всех их удовольствиях. Между нами завязалась дружба, продолжавшаяся десять лет. Мне нужно было съездить в Москву. Во время моего отсутствия Великий Князь привязался к Нелидовой (Екатерина Ивановна).
По возвращении моем из Москвы, где я провела два года, я нашла большие перемены в образе жизни Их Императорских Высочеств. Они принимали только особ, составлявших их придворный штат. Великая Княгиня тотчас приехала ко мне, но одна. Великого Князя я встретила на бале; он обрадовался моему возвращению, упрекал за то, что я по-прежнему не навещаю их, был любезен во весь вечер и только со мною танцевал. Он говорил мне о своих домашних неприятностях, причиной которых была г-жа Бенкендорф, любимица его жены.
Но надо отдать справедливость Великой Княгине. Сделавшись Императрицей, она не только оказывала мне свое расположение, но и ходатайствовала перед супругом своим за мужа моего и за детей. Несмотря на недоброжелательство и козни завистников, обращение его со мною было иное, чем с другими. Все замечали, что он расположен был возвратить мне прежнюю милость; но я не желала этого, и нехотя являлась ко Двору, сопровождая дочь мою (Мария Алексеевна (в замужестве Свистунова)). После же её замужества я перестала бывать при Дворе.
По случаю этой свадьбы Император был очень в духе, желал присутствовать при одевании невесты и велел сделать роскошные приготовления. Свадьба должна была происходить в Павловске. Фавориты Императора, Кутайсов (Иван Павлович) и княгиня Гагарина (Анна Петровна), были недовольны всем этим. Чтобы досадить мне, Кутайсов, бывший в должности обер-шталмейстера, замедлил прислать к нам в Царское Село придворные экипажи.
Зная, что Император терпеть не может, чтобы опаздывали, мы сели в свои кареты и отправились, найдя придворные экипажи около дворца. Мы прибыли ко Двору двумя часами позднее назначенного времени и нашли всех в тревоге. Императрица, будучи в отчаянии, всячески старалась скрыть от меня причину тревоги, а между тем все бегали, шептались, и туалет невесты не подвигался. Деликатность Императрицы в этом случае не изгладится из моей памяти.
Дело было в том, что Император приказал отрешить от должности моего мужа, жениха и его отца (камергера Николая Петровича Свистунова). Тщетно старались умилостивить разгневанного Императора. Ни император, ни императрица не присутствовали на свадьбе, и был отдан строгий приказ, чтобы никто не смел на ней присутствовать, кроме необходимых свидетелей.
По прибытии в церковь, не начинали службы, надеясь, что удастся укротить гнев императора. Я не знала причины всей этой суматохи, думала лишь о решавшейся участи моей дочери, молилась о ее счастье и ждала вместе с другими прибытия Их Величеств. Наконец вбежал, запыхавшись, Нарышкин и объявил, что Их Императорские Величества не будут. Я, как бы проснувшись при этом известии, обратилась к нему, спрашивая, что все это значит. Он отвечал, что ему очень прискорбно, но что Государь ужасно рассержен.
Я сказала ему, что, так как он отчасти виноват в этом, то должен немедленно объявить императору о нашей невиновности. Потом я в первый раз в жизни заговорила с княгиней Гагариной, настойчиво требуя, чтобы она отправилась к императору и объявила ему, что я не выйду из церкви, если не будет им признана наша невиновность, что все это вредит репутации моей дочери и что, наконец, сама я заслуживаю более уважения.
Напрасно уверяла она меня, что не имеет свободного доступа к императору. На это я сказала ей, что в подобных только случаях свободный доступ ее к царю может принести ей честь, и что я знаю, что император всегда охотно выслушает истину. Наконец она решилась написать государю из церкви, карандашом, на клочке бумаги.
Записку тотчас отправили; венчание не кончилось, когда прибыл Кутайсов, умоляя меня во имя Бога не выражать своего неудовольствия перед императором, который успокоился и приглашает меня со всем семейством к себе в кабинет: такой милости он никому доселе не оказывал. Он обошёлся с нами как нельзя лучше, осыпал нас любезностями, и все мы остались весьма довольны его приемом.
После этого происшествия я прекратила всякое сношение со Двором. Там становилось небезопасно. До меня доходили слухи о бурях, происходивших при Дворе, где громовые удары сыпались без различия на больших и на малых. Отдаление мое от Двора не оградило меня от опалы. Муж мой со многими другими сенаторами, столь же пожилыми и честными как он, без всякой вины отрешен был от должности. Но ему назначили пенсию за 50-летнюю службу.
С 16-летним сыном моим Павлом поступили недостойным образом (1800). Прямо из маскарада его повезли в крепость, где он провел ночь в сыром и душном каземате, из-за того только, что он в польском осмелился пройти близко к императору. Впрочем, не стану рассказывать дело в подробностях, потому что император старался вполне загладить этот поступок, как бы извиняясь в нем перед моим мужем. Он не знал сына моего и весьма сожалел об огорчении, которое причинил нам. Через четыре недели государя не стало. Последний раз я его видела за год до кончины.
Таким образом, зло, которое мне делал Павел I, всегда было необдуманно. Снисходительность его ко мне считаю за особенную милость, потому что он никого не щадил. Но между тем ни один государь не может сравняться с ним в расточительности касательно наград. Он обогащал, подчас и возводил в важные должности, лиц, не имевших ни заслуг, ни особенных достоинств, являвшихся неизвестно откуда.
При восшествии на престол, он, во все стороны раздавал громадные состояния и не знаю, почему он обделил мою семью. Я имела немало прав на его милость. Я никогда не искала его милостей, не желала их и не сокрушалась, будучи лишена их. Быть может, в душе я даже слишком презирала их. Князь Безбородко (Александр Андреевич) поместил мое имя в списке лиц, представленных к награде. Император вычеркнул его, и мне передали слова, сказанные им по этому поводу: "Она чересчур горда".