Продолжение биографии императрицы Марии Федоровны В. С. Шумигорского
"Дурные к себе чувства, Павел Петрович, возбуждал в Екатерине исключительно как "враждебная ей" политическая сила: в сыне Императрица видела соперника себе во власти".
Ходили темные слухи, неизвестно кем распущенные, что "Екатерина откажется от престола ко времени совершеннолетия Павла Петровича"; а когда они не оправдались, то начались попытки склонить великого князя к явной борьбе с матерью. Первая супруга Павла Петровича (Наталья Алексеевна) также действовала в этом направлении, в чем, без сомнения, помогал ей Н. И. Панин, пользовавшийся сильным влиянием на своего воспитанника.
Сознавая свои обязанности, как мать и государыня, Екатерина еженедельно призывала Павла для слушания государственных дел; но из этих еженедельных занятий она могла только вынести убеждение, что "ее политические взгляды совершенно противоположны взглядам ее сына".
Почти все эти мысли Павел выразил в своем "Рассуждении о государстве вообще" и представил их Екатерине в 1774 году. Последствия, которые могли бы иметь для страны меры, указанные Павлом, не могли укрыться от прозорливого государственного ума Екатерины, горячо любившей Россию, верившей в здравый смысл своего народа и дававшей широкий простор самодеятельности своих подданных.
Неизвестно, пыталась ли Екатерина выяснить сыну его заблуждения; но Павел Петрович остался до конца своей жизни верен этим своим началам, надеясь проведением их в жизнь устранить все мнимые или действительные недостатки, обнаруживавшиеся в Екатерининское царствование. Тем более страдал он, видя "не сочувствие матери к его идеям" и чувствуя свое бессилие. Даже в частных случаях обнаруживалось несогласие взглядов Павла и Екатерины.
Великий князь, строгий ревнитель законностей и порядка, всегда предлагал своей матери, снисходительно относившейся к людским порокам и слабостям, суровые меры взыскания с виновных в нарушении закона.
"Велела я ему со Стрекаловым, писала Екатерина Потемкину после усмирения Пугачёвского бунта, прочесть всю cию пакотилью (сверток бумаг), и он сказал Степану Фёдоровичу, прочтя прощение бунта, что "это рано", и все его мысли клонились к строгости".
Единственная область, где сходились до известной степени взгляды Екатерины и ее наследника, была в описываемое время область внешней политики: союз России с Пруссией был снова подтвержден в 1777 году, после брака Павла с Марией Фёдоровной. Но прусские симпатии Павла не могли нравиться Екатерине, которая связь свою с Пруссией считала временной и готова была изменить свою политику, как только представился бы лучший способ для обеспечения выгод и положения своей империи.
После одной беседы с Павлом Петровичем по этому поводу Екатерина с горестью заметила: "Вижу, в какие руки попадет империя после моей смерти! Из нас сделают провинцию, зависящую от воли Пруссии. Мне больно было бы, если бы моя смерть, подобно смерти императрицы Елизаветы, послужила знаком изменения всей системы русской политики".
Неудивительно, поэтому, что при полном несходстве своих мыслей с мыслями Павла, Екатерина, дав ему почетный сан генерал-адмирала, в течение всего своего царствования старалась держать его вдали от дел.
При таких обстоятельствах холодность Екатерины к сыну естественно высказалась всюду, где он являлся как лицо политическое, и наоборот чувство матери заметно было в Императрице, когда дело шло о событиях чисто семейного характера. Как частный человек, Цесаревич возбуждал к себе полное участие и уважение.
Это была натура горячая, нервная и восприимчивая. Его веселость, остроумие, утонченная вежливость, невольно привлекали к себе каждого; а рыцарский, благородный образ мыслей, чистейшая нравственность, постоянное стремление к правде выгодно выделяют его из среды пресыщенного чувственностью и руководимого эгоизмом общества второй половины XVIII века.
К сожалению, дурные черты его характера не были сглажены воспитанием. Резкость, раздражительность и упорство, замеченные в нем еще с детства, с летами еще более развивались.
"С лучшими намерениями в мире, вы, все-таки, заставите себя ненавидеть", говорил Павлу его друг и наставник Порошин (Семен Андреевич), указывая ему на эти его недостатки. Его впечатлительность соединялась с крайнею неустойчивостью впечатлений; фантазии развивалась в ущерб рассудку.
Быстро схватывая мелочные подробности предмета, великий князь упускал из виду его сущность. Оттого в характере Павла был целый ряд противоречий. Добрый от природы Павел проявлял, иногда жестокость, которой сам потом стыдился; будучи слаб характером, он проявлял иногда непоколебимую твердость там, где менее всего ее ожидали. Но нравственный мир Цесаревича сам по себе был действительно прекрасен.
Искреннее стремление к законности соединялось у Павла Петровича с возвышенным религиозным чувством; строгое соблюдение установленного порядка считал он условием существования каждого благоустроенного государства, а в области веры искал опоры в невзгодах политической своей жизни.
Это спасало его от искушения соперничать с матерью во власти, и он терпеливо выносил свободные нравы Екатерининского двора.
Свято почитая родственные узы и оказывая Екатерине все знаки сыновнего уважения, Павел Петрович считал своею обязанностью, в качестве наследника престола, подавать собою пример для подданных своим безусловным повиновением и государыне. Посторонние влияния, действуя на ум и самолюбие Павла, возбуждали его против Императрицы и собирали вокруг него враждебную ей политическую партию; но сам Цесаревич был всегда чужд этим проискам, полагая свою награду в покорности воле Провидения и сознании исполненного долга.
Личные интересы стояли для него на втором плане, и многие из его современников сильно ошибались, приписывая повиновение Павла Екатерине - боязливости, а его неудовольствие по поводу замечаемых им непорядков - сварливости его характера и оскорбленному самолюбию.
Цесаревич был глубоко искренен, когда писал Остен-Сакену: "Если бы мне надобно было образовать себе политическую партию, я мог бы умолчать о беспорядках, чтобы пощадить известных лиц; но будучи тем, что я есмь, для меня не существует ни партий, ни интересов государства; а при моем характере мне тяжело видеть, как дела идут вкривь и вкось, и что причиной тому небрежность и личные виды. Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое".
Эти высоконравственные черты Цесаревича делали его особенно дорогим для его молодой, добродетельной супруги. Сама нуждаясь в опоре среди столь тяжких и новых для себя обстоятельств, Мария Фёдоровна находила, однако, в себе силы поддерживать бодрость духа в великом князе.
"Нежность и любовь между великим князем и его супругой были совершенны", говорит князь Ф. Н. Голицын, находившийся при их дворе с 1777 года. "Невозможно, кажется, пребывать в сожитии согласнее, как они долгое время пребывали. Мы не могли на столь счастливое супружество довольно нарадоваться, и cиe имело великое влияние над петербургской публикой и усугубило во всех усердие и любовь к их будущему государю".
Иностранные дипломаты, также свидетельствуя о полном согласии между супругами, отмечали, вместе с тем, выгодную перемену, происшедшую в Павле Петровиче после брака с Марией Фёдоровной.
"Первая супруга великого князя, писал Харрис (английский посланник при русском дворе), сумела отыскать искусство управлять им до такой степени, что он распустил немногих товарищей, по-видимому выбранных им самим; и с тех пор его общество, его развлечения, даже самые чувства все вполне подчинилось его жене. Она едва позволяла ему развивать умственные способности, вследствие чего нрав его из живого и быстрого сделался тяжелым, грустным и апатичным.
Так как характер настоящей великой княгини совершенно противоположен нраву прежней, то и сам великий князь является теперь в совершенно ином свете. Она кротка, приветлива и глубоко проникнута понятием о супружеских обязанностях; он сделался разговорчив, весел и чаще проявляет свою личную волю.
Она постоянной услужливостью и вниманием вполне заслуживает его привязанность, и он очень ее любит. В настоящую минуту они совершенно счастливы друг другом; но я опасаюсь, что счастье их не может быть продолжительно посреди двора, столь безнравственного и так странно составленного.
Он всегда выказывает благосклонность, которая иногда кажется лестной той даме, к которой бывает отнесена; а великая княгиня должна обладать необыкновенным запасом твердости и добродетели, чтобы обойти многочисленные искушения, которые встретятся ей на пути и которым поддались все, без исключения Императрицы этой страны".
В трудном положении Мария Федоровна имела при себе сначала одно лицо, которое могло, хотя отчасти сочувствовать и помогать ей своими советами, это - свою статс-даму графиню Е. М. Румянцеву. Эта добродетельная женщина полюбила свою юную, неопытную повелительницу и, без сомнения, отчасти руководила ею; даже удаление ее от должности, скоро последовавшее, мать Марии Фёдоровны, принцесса Доротея, объясняла тем, что преданность Румянцевой к великой княгине не нравилась Императрице.
Но мало-помалу Мария Фёдоровна осмотрелась, привыкла к новой своей жизни и успела даже в начале 1778 г. завязать секретную переписку со своей матерью, пользуясь случаями поездки в Монбельяр и обратно доверенных себе лиц (до этого времени мать и дочь не имели вероятно возможности свободно писать друг другу, ибо письма, доверяемые почте или курьерам, могли быть перлюстрированы).
Само собою разумеется, откровенная переписка с нежно любимой матерью была для Марии Фёдоровны некоторым утешением в разлуке с семьей и в то же время помогала ей легче переносить тягости своего положения. Вот начало первого письма принцессы Софии-Доротеи, от 21 июля 1778 года, из Этюпа:
"Вы не можете, дорогое дитя, и представить себе того удовлетворения и счастья, которое испытывало мое сердце при чтении ваших дорогих писем. Нужное участие, которое я принимаю в вас, основание быть так уверенною в вашем счастье, которое доставляет вам несравненный великий князь, - вот предметы, почти всегда меня занимающие; уверенность же в вашем счастье не может для меня возобновляться достаточно часто.
Я ясно вижу руку Промысла, действующего на вас, и благословляю Его за милость, которую оказал Он, сохранив сердце ваше непорочным среди светских соблазнов и дурных примеров, которыми вы окружены. К несчастью, в наши дни религия уважается так мало, что даже люди благочестивые часто бывают вынуждены молчать о ней, и это не вследствие угождения людским слабостям, а вследствие той мудрой осторожности, которая предписывает нам говорить только в случае необходимости или в уверенности, что можно сделать добро.
Вы вполне правы, дорогое дитя, жалуясь на испорченность (égarement) Императрицы. В природе нет ничего более жёсткого, как сердце, которое предалось своим страстям и в этом самозабвении не видит ничего кругом себя. Я понимаю страдания, которые вы должны испытывать, присутствуя при всех возмутительных сценах.
Ради Бога, дорогое дитя мое, продолжайте так, как вы начали и никогда не позволяйте себе ничего такого, что имело бы даже вид порицания; пусть священный сан матери нашего великого князя побудит вас терпеливо переносить то стеснение, которое вы испытываете. Я узнала об огорчениях, вынесенных вам в начале вашего замужества. Об этом уведомил меня король (Фридрих II).
Бог свидетель, как я была опечалена ими и как я благословляла Его, когда за ними последовало ваше полное счастье. Мне говорили даже в это время, что вы вздумали иметь при себе фаворита (un amant) и что выбор пал на молодого графа Румянцева-младшего (граф Сергей Петрович); но это не беспокоило меня, потому что я уверена была в вашем образе мыслей и в ваших нравственных правилах.
Пренебрежение к нашим обязанностям есть единственное действительное несчастье, которое может постигнуть нас, и пример, который вы видите пред своими глазами, может только уверить вас в этой истине: нет ничего более тяжкого и ужасного, как общественное презрение.
Как мне это ни прискорбно, но более чем кто-либо я убеждена в том, что при жизни Императрицы я лишена буду счастья увидеться с вами.
Этот срок ужасает меня; я так нежно люблю вас, что, несмотря на очевидную невозможность, надежда на противное не покидает меня... Я знаю, что Императрица вынуждена будет стесняться ради иностранки и что не любят выказывать своих слабостей пред людьми. Я думаю, как и вы, что в основе своей характер Императрицы не так дурен: ее благосклонность (galanterie) находится в связи с потребностью пользоваться людьми.
Я глубоко сожалею, что она не вкусила того счастья, которое заставляет испытывать материнское чувство, и не воспользовалась тем вашим доверием и тою дружбою, которую вы сохранили для меня".
Эти строки горячо любимой матери, без сомнения, могли только укрепить в Марии Фёдоровне ее нравственную стойкость и внести дух примирения во взгляде на Екатерину. Но еще большее значение должны были иметь для нее похвалы матери Павлу Петровичу.
"Вы не поверите, писала принцесса, как я почитаю, люблю и восхищаюсь нашим великим князем за его превосходный образ действий. Добродетель часто имеете свои шипы, и вот чем ценно выполнение обязанностей. Таково положение и этого достойного принца, который до сих пор находит вознаграждение лишь в самом себе и в удовольствии делать добро из любви к добру. Он по справедливости заслуживает всей вашей нежности и всего вашего внимания, чтобы усладить те скорби, которым он подвержен.
Участь великих князей и великих княгинь никогда не была счастлива; это горькая правда. Но должно для Бога делать то, чего невозможно делать иначе: только исполняя свои обязанности, можно пользоваться тем внутренним миром, которого не в состоянии нарушить все даже взятые вместе людские несправедливости. Ради Бога, ободряйте вашего дорогого и достойного великого князя собственным примером, чтобы он не впал в уныние.
Его положение трудное и щекотливое. Пусть Бог подает ему навсегда то благоразумие в поведении и ту спокойную мудрость, которая является плодом размышлений и которая делает его образцом доброго сына и самого добродетельного и уважаемого человека".
Впрочем, стремясь поддержать мир и согласие в императорской семье, принцесса Доротея отчасти сама содействовала отчуждению Павла от Екатерины, укрепляя в великокняжеской чете чувства преданности Пруссии и Фридриху.
"Я убеждена, писала она дочери, что король истинно вас любит и уважает. Он нежно привязан к великому князю, близко к сердцу принимает ваше благосостояние и при каждом случае дает заметить, что он много думает о вас и чрезвычайно доволен вашими действиями. Излишне было бы мне говорить вам, мой ангел, о том удовольствии, которое вы доставляете мне своими чувствами по отношению к этому великому человеку.
Свою любовь ко мне вы доказываете нежною привязанностью к нашему семейству и к стране, которая так сильно меня интересует; впрочем, любовь к отечеству есть чувство до того естественное, что его нельзя рассматривать как заслугу.
Как можно чаще, дорогое дитя мое, говорите великому князю, что я люблю его и что близко к сердцу принимаю я ту привязанность, которую он сохранил к королю, к семейству и моему отечеству. Мне так утешительно говорить себе с уверенностью, что он постоянно будет их другом и покровителем, и что он будет полагать истинную свою славу в счастье народов его обширной империи".
Эти внушения принцессы поддерживались бывшим воспитателем Павла Петровича, графом Н. И. Паниным, имевшим на Цесаревича сильное влияние. Несомненно, что Панин не был другом Екатерины и медленно, но успешно поселял в Цесаревиче недоверие к матери. Разумеется, внушения графа Панина о важности для России союза с Пруссией, о вреде фаворитизма для России, могли быть искренни; но трудно допустить в опытном государственном дельце ту односторонность взглядов, которую он проявлял в беседах своих с великим князем и которая может быть объяснена лишь "задними мыслями".
Очевидец царствования Петра III и даже участник его свержения с престола, он не разъяснил своему питомцу истинного смысла событий того времени, приведших к восшествию на престол Екатерины II.